рил, что найдут и накажут? Или самолюбие не пускало сказать: «Меня побили». Но это было его дело, Сенькевич переубеждать не стал. Рассматривал обоих, слушал.
Оба отвечали обстоятельно, но ничего нового не сказали: ехали врозь, встретились в Игнатово, ночевали на даче. Говорили правдиво, но что-то недоговаривали; Сенькевич чувствовал в собеседниках какую-то напряженность; она возросла, когда спросил о Павле; упала, когда поинтересовался их знакомством с коллекционером; опять возросла, когда спросил директора о бывшей завсекцией Екатерине Мелешко. Вслух звучала правда, сообщались положительные элементы, и эта правда представлялась Сенькевичу неполновесной, канцелярской, имевшей основу в бумажках личного дела приказах, служебных характеристиках, трудовой книжке. И директор и его подчиненный отвечали быстро, но с каким-то мгновенным, едва приметным запаздыванием, словно ответы проходили в уме цензуру, и что-то выбрасывалось, и пропуски тут же заполнялись каким-то неважным наполнителем. И у обоих Сенькевич чувствовал сгустки страха, у директора он был меньше, у завсекцией больше, и эти сгусточки пульсировали в такт ответам. Но чего им было бояться? Что настораживало этих людей? Наобум Сенькевич спросил, есть ли у них машины. Оба односложно подтвердили, что есть. Тогда он спросил, есть ли у них дачи. Оказались и дачи. Но эти вопросы и ответы на них, видел Сенькевич, доставили обоим сотрудникам сильное переживание, словно он коснулся предмета неприятного или интимного. Все это было странно, имело не понятную Сенькевичу причину. Он решил увидеть их в домашнем быту, раздельно друг от друга, в привычной обстановке. «Мой дом — моя крепость». Как они будут держаться в своей крепости? Как эти крепости выглядят?
Окончив встречу, Сенькевич вышел в торговый зал. Личный интерес повлек его в секцию электротоваров, захотелось, благо был удобный случай, посмотреть настольные лампы. Проходя мимо секции номер два — «хозяйственные товары», которой заведовал Виктор Петрович, Сенькевич обратил внимание на яркую картонную коробку с довольно смешной надписью — «Замок повышенной секретности». Секретность эта, как он сразу убедился, крылась в двойном наборе бороздок. Он поинтересовался, кто же рекламирует так безобидное свое изделие — и застыл: хитрые эти замочки выпускал инструментальный завод, тот самый завод, где работали Децкий, и покойный Пташук, и завскладом Смирнов. В первую секунду его и удивило именно это: что тут, в секции, которой заведует человек, подозреваемый Децким, продается товар, который производится заводом, и более того, участком ширпотреба, подчиненном Децкому. Но вслед первому удивлению пришло другое, выстроились не понятная еще, но твердая цепь: завсекцией — директор — Смирнов — Пташук — Децкий — и соединилась с другой связкой людей: Децкий — Мелешко — коллекционер.
Приметив краем глаза входящего в зал Виктора Петровича, Сенькевич тотчас ушел в секцию электротоваров. Постояв здесь несколько минут у ряда торшеров, поглядев на них невидящими глазами, он покинул магазин и сел в машину.
— Поехали, Валера, — сказал он.
— Куда?
— Покатаемся, — ответил Сенькевич. — На кольцо.
Они мчались по кольцевой дороге, то примыкавшей к новостройкам, то разрезавшей лес, то возносившейся на дамбе над заливными лугами. В открытые окна бил насквозь ветер. В лад скорости неслись и мысли Сенькевича, задерживаясь, как и машина, перед знаком «Stop» и обгоняя одна другую, когда Валера стремился почувствовать предел мотора. Люди, о которых думалось сейчас Сенькевичу, подобно этой, обнявшей город, дороге, замыкались в кольцо, только коллекционер стоял одиночно, соединенный с прочими через Мелешко, через женщину — не через дело. Екатерина Трофимовна тоже не имела постоянных связей: когда появлялась она, отходил в сторону Виктор Петрович, приходил он — отодвигалась она. Сенькевич гадал, с кем лучше ее соединить: с директором или Децким? Все остальные стояли в этом кольце прочно. Потом Сенькевич исключил Пташука, и образовалась брешь: Децкого и завскладом разделило пустотой. Вообще, Децкий обособился; это соответствовало реальности — он вел следствие против знакомых, он им не верил или не доверял, кого-то из них он считал способным на воровство. Все эти люди были повязаны и экономическими отношениями: производство — сбыт, и здесь, конечно, могла иметь место повышенная секретность: левые замочки средство приработка. Если так, то дело выезжало на широкую колею; Сенькевичу почуялся запах особо крупного хищения. Но если хищение, если производитель — цех Децкого, думал Сенькевич, то почему он пришел в органы? Зачем было воровство? Зачем частное следствие? Пташук погиб, почему ж этих, магазинных, пугает его имя?
Толковые объяснения не возникали; требовались знания, а знал он мало, почти ничего, самые верхи, то, что собеседники допустили выставить или не могли скрыть. Наяву были дачи, машины, гаражи, дорогостоящая обстановка, сказания о давних приятельских связях, совместные пиры, благообразные маски, скоординированные ответы, была, наконец, кража двенадцати тысяч и облигаций у Децкого, кража изощренная, четкая, продуманная, без следов и улик. Об остальном — о действительных отношениях, о действительных денежных состояниях, об источниках дохода, о воле, натуре, желаниях каждого оставалось гадать.
Вернувшись в отдел, Сенькевич тут же пошел консультироваться к начальнику ОБХСС. Два человека слушали его подробный рассказ, и слушали с возрастающим любопытством, помечая что-то на календарях. Но высказались они осторожно: версия его, Сенькевича, очень правдоподобная, такое дело могло иметь место в натуре, и, конечно, было бы интересно присмотреться и к заводу, и к магазину, однако тут есть несколько каверз. Поскольку возможным участникам преступной группы известно, что ведется следствие по хищению и они являются подозреваемыми, то, безусловно, все, что могло бы стать поличным, уже исчезло; расследование придется вести документально: посмотреть номенклатуру заводской продукции и номенклатуру товаров, поступавших в магазин, по каждому артикулу поднять документы, а их может и не быть; если магазин имеет лоточную торговлю с выручкой, не фиксируемой кассовыми аппаратами, картина вообще будет искажена и приведена в соответствие с банковской документацией. Неточное оформление документов можно трактовать как злоумышление, но кто поручится, что это не халатность. Словом, возникают сотни сложнейших вопросов, нужна тщательная ревизия и экспертиза… В ОБХСС, сказали Сенькевичу шутливо, работа сложная, это у вас просто: отпечатки пальцев, кровь на полу, свидетели, а у нас ничего бумажки, тысячи накладных — разбирайся, в какой из них ложь. Но спасибо за сигнал, примем к сведению и займемся. Что же касается механики дела, то она, в принципе, элементарна: если в заводской бухгалтерии зафиксированы крупные недостачи или крупные списания, то, скорее всего, имели место хищения продукции с последующим ее сбытом через торговую сеть; если списаний нет, а номенклатура сходится, то допустимо думать, что существует побочное, отлаженное производство, замаскированное сложной технологией. Как? что? где? сколько? — на это даст ответ только конкретное расследование. Вот, к примеру, два года назад отдел раскрыл аналогичное хищение на механическом заводе. Но там было без затей, попросту нагло крали, используя слабый учет, поверхностный контроль; четверо человек вынесли болтов и гвоздей на тридцать тысяч, реализация — через базарный хозкиоск. Но там были улики, было взятие с поличным, признание. А тут если что и налажено, так уже с левым товаром не попадутся; уже изъяли и вывезли на свалку или в болотце какое-нибудь, через двадцать лет найдется, — им-то что, не жалко, не свое — народное. И человек некстати погиб, мастер с ширпотреба. Ширпотреб — место располагающее, а тайный канал утечки замаскирован, например, общими показателями. Но это так, схемка, десятое приближение, а как есть на самом деле, в кабинете не догадаешься, надо собственными глазами посмотреть, руками потрогать… Ведь вот какой-нибудь гвоздик, пять штук его — копейку стоит, мелочь, кажется, не стоит хлопот, а гвоздиков этих расходятся миллионы, каждая семья покупает — то надо прибить, там вколотить… Кто-то сжульничал, списал сто килограммов металла на брак, другой недопроверил, а металл в виде гвоздиков незаконно ушел в лавочку и продан. Доход без оприходования. Яснее ясного, а доказать такое хищение, если за руку не схватил, дьявольски трудно…
Но методика следствия ОБХСС мало занимала Сенькевича; своих хватало забот; ОБХСС хоть документацией располагает, а у него вообще ничего нет догадки и чувствования. Однако пользу эта консультация принесла: Сенькевич уверился, что дело о хищении денег с вклада Децкого затрагивает группу людей и что эту группу трясет сейчас страх. Иного повода для настороженности торговцев при вопросах о Пташуке Сенькевичу не воображалось.
В четыре часа вернулся Корбов и дал отчет. Личные дела директора и завсекцией существенных сведений не содержат; интересное, тем не менее, имеется; интересно, в частности, что на директора уже длительный срок поступают анонимки. В чем обвиняется? Обвиняется «группой продавцов» в любовной связи с кассиршей с использованием служебного положения. Были проверки, косвенно подтверждается, и стул под директором уже накренился. Теперь о старушке. Жила на одной площадке с Децким. Упала в первые минуты одиннадцатого. Удар затылком вызвал кровоизлияние в мозг, приведшее к летальному исходу. Обнаружена на площадке сыном примерно в четверть одиннадцатого. «Скорая помощь» прибыла через семь минут. Перед падением старушка находилась во дворе на прогулке. В десять часов сын видел ее в окно. Самый медленный подъем на четвертый этаж занимает минут десять, говорил Корбов, он сам проверял. Как раз в это время преступник покидал квартиру, и была встреча или не было, сейчас не узнать. Никто из родных и врач тоже не удивились, что упала; дни старушки уже были сочтены — возраст, два инсульта, давление, поэтому падение восприняли естественно, ну, разумеется, жалели. Вскрытие не производилось.