Еще хуже вышло с Семенихиной.
Она рассказала про разговор в кабинете директора и закончила так:
— Отдайте вашу путевку, товарищ директор, выступавшему здесь подхалиму Журову. Она ему нужнее. Я боюсь, что после актива его здоровье сильно пошатнется!
После Семенихиной заговорили «молчальники». От директора полетели пух и перья…
…Оставшись в кабинете без свидетелей, П. С. Проходкин вновь созвал секретное совещание с самим собой.
Теперь стенограмма этого заседания выглядела несколько иначе:
«Ох, какого дурака я свалял!.. Называется, подошел психологически к вопросу! Осел я, а не психолог! (Нервный смех.) Засиделись, Петр Сергеевич, зажирели!.. Перестали понимать людей… (Тяжелый вздох.) Теперь, пожалуй, не выкрутишься… А девчонка-то, девчонка как выступила!.. Ох, я осел! Трижды осел!»
Последние слова были произнесены вслух, и это была первая и — увы! — запоздалая «самокритика», сорвавшаяся с уст директора энского деревообделочного объединения.
1950
Передумал!
Бывший председатель колхоза «Луч коммунизма» Степан Егорович Кошельков (после объединения он в правление колхоза не прошел — провалился на общем собрании колхозников) вернулся из районного города, куда он ездил хлопотать по своим делам, в самом лучезарном расположении духа и даже слегка под хмельком.
Жена Кошелькова, Домна Григорьевна, принялась было его бранить, но он обнял ее за мягкие плечи и сказал добродушно:
— Прекрати бомбежку! Выпил я самую малость. В город переезжаем, Григорьевна, вот что!
Лицо у Домны Григорьевны вытянулось, красивые серые глаза посмотрели на мужа настороженно и отчужденно.
— Я у Петра Ивановича был и у Сергея Васильевича — всем в жилетку поплакал, — продолжал рассказывать Кошельков, не замечая перемены в лице жены. — Ну, вошли в положение. «Действительно, говорят, товарищ Кошельков, трудно вам сейчас на колхозной ниве… после вашего… происшествия». Должность обещали: заведующий центральным складом на ватной фабрике. На первое время, — понимаешь? А там я так расти пойду — меня, брат, и не остановишь! Ты что, вроде недовольная?
— Я тридцать шесть лет тут прожила! — сказала Домна Григорьевна, не глядя на мужа. — У меня здесь отец с матерью лежат, и деды, и прадеды!..
— Это в тебе старая деревенская ограниченность заговорила, Домна!.. Раз ты вышла замуж за руководящие кадры — должна быть культурной, легкой на подъем. Не куксись, гляди веселей!
Кошельков привлек к себе жену и звонко чмокнул ее в заалевшую щеку.
— Ох, Степа, Степа! — отстраняясь, с укором произнесла Домна Григорьевна. — Жизнь-то ведь в самый цвет входит. У народа такая жадность на колхозную работу — все жилочки поют. А тебя… на вату потянуло!
— Хватит тебе! — огрызнулся Кошельков. — Должна понимать мою психологию. Третьего дня иду вечером, смотрю, навстречу шагают Кульков Петр и Шурка Агафонов, Ильи Семеныча племянник, этот с баяном. Раньше, бывало, Кульков-то за квартал шапку ломал. А сейчас поравнялся — и глаза в сторону, будто его ужасно кобель заинтересовал — выскочил тут как раз из ворот. А Шурка как растянет баян, да и запел во всю глотку:
Прошли золотые денечки
И, эх, не вернутся опять!..
— Может, он не про твои денечки пел?
— А про чьи же еще? Ладно, я им еще покажу… золотые денечки! Сейчас же пойду в правление!..
…Новый председатель объединенного колхоза Василий Сергеевич Шорников был на месте. Он сидел за своим столом, невысокий, но очень широкоплечий, в старом командирском кителе с потускневшей, заношенной орденской колодкой, в нарядных роговых «профессорских» очках, под стеклами которых хитро поблескивали умные, насмешливые крестьянские глаза. Напротив Шорникова сидели двое: мужчина и женщина. Мужчина был Мальков — бригадир-животновод из дальней деревни Смелково, огромный, как глыба, большерукий и большеногий, настоящий богатырь, но при этом обладатель высокого, сладчайшего тенора. Этим сладким тенором, самой природой предназначенным, казалось бы, для произнесения нежных и приятных слов, Мальков очень обидно, под дерзкий хохот колхозников, отругал на выборном собрании Кошелькова за невыполнение плана по животноводству. Женщину — Агафью Даниловну Коростелеву, члена правления колхоза, в деревне звали «министром» за ясный ум и рассудительность и прочили ей к осени золотую геройскую звезду.
Кошельков сдержанно поздоровался с Шорниковым, небрежно кивнул Малькову и Коростелевой.
— Что у тебя, Степан Егорович? — спросил его Шорников. — Срочное или можешь обождать?
— Не так чтобы очень срочное, но все-таки… И хотелось бы кон-фи-ден-циально, Василий Сергеевич!
— А тут все свои — члены правления. Какие могут быть секреты? Говори смело, разберемся!
— Я не из трусливых! — усмехнувшись, сказал Кошельков и, напирая на имена и отчества товарищей из районного центра, сообщил, что его, Кошелькова, хотят перебросить на ответственную работу в «легкую индустрию», на ватную фабрику, и, следовательно, ему нужна «бумажечка такая», что, мол, он, Кошельков, направляется в район «ввиду перехода на другую работу». — Вот и вся музыка! — бодро закончил Степан Егорович. — Вели отстукать бумажку, Василий Сергеевич, я бы завтра же и поехал в город договариваться окончательно. Сам понимаешь: куй железо, пока горячо!
Обдумывая ответ, Шорников не спеша стал шарить по карманам кителя — искал портсигар, спички.
Агафья Даниловна — «министр» — посмотрела на глубокомысленно наморщенный лоб Кошелькова и спросила:
— Обиделись на колхозную критику?
— Чего же обижаться?! Трубил, трубил — и получил… синяки да шишки. Премного благодарен, спасибо!
— Он теперь ватой свои синяки будет обкладывать, — сказал Мальков.
Шорников нашел, наконец, портсигар и спички, закурил папиросу и с той же свойственной ему неторопливостью произнес:
— Бумажку такую я тебе, Степан Егорович, дать не могу. Ты же член колхоза!
— Ну да. Формально, конечно, состою!
— Почему формально? И по существу состоишь. Значит, надо, чтобы правление в целом обсудило твой вопрос. Демократия, брат, колхозная для всех обязательна: и для рядовых колхозников и для руководителей… бывших и настоящих!
— Так-то оно так… А когда она соберется, демократия-то наша?
— Завтра как раз назначено заседание правления с активом. Завтра и обсудим твое заявление. Ты с Семеном Прохоровичем, с парторгом, говорил?
— Нет еще.
— Поговори. И я поговорю. А завтра приходи на собрание.
— Можно прийти… для порядка!
Шорников улыбнулся одними губами — его живые глаза под стеклами очков были сейчас серьезные, холодные.
— В повестку включу, приходи!
…Заседание правления колхоза «Луч коммунизма» сильно затянулось. Началось оно засветло, а когда стемнело, повестка его еще не была исчерпана.
Кошельков смотрел в окно, не вникая в то, о чем говорили бригадиры и правленцы, и ему казалось, что даже робко мигающие звезды на холодном весеннем небе — и те советуют ораторам «закругляться».
Наконец, Шорников сказал:
— Последний вопрос, товарищи, — о Степане Егоровиче.
В комнате сразу стало оживленно: люди задвигали стульями, зашептались. На тяжелом нависшем лбу Степана Егоровича выступил пот. Но его бледное широкое лицо сохраняло выражение полного безразличия.
Поднялся счетовод — секретарь собрания, высокий, с нервным худым лицом, но очень полными шлепающими губами.
— Вопрос, товарищи, простой, — бойко начал Преображенский. — Со Степаном Егоровичем после объединения стряслась беда. Вы знаете какая.
— В председатели не прошел! — сказал из задних рядов Мальков. — Вот беда так беда!
В комнате засмеялись.
— И поскольку, значит, Степан Егорович провалился… то есть поскольку его забаллотировали колхозники, — продолжал Преображенский, — постольку возник вопрос: что с ним дальше делать? Сам-то Степан Егорович желает в город уехать. Место ему там дают. Есть такое мнение: отпустить.
В комнате наступила тишина, словно в окопе перед атакой. Слышно было, как за окном у крыльца фыркают и жалобно ржут застоявшиеся, озябшие кони.
— А у меня другое мнение! — сказал Мальков с места. — Работал Кошельков в колхозе плохо последнее время, можно сказать, — тяп-ляп. План по животноводству провалил, с гидростанцией тоже мы до сих пор бы возились, если б не товарищ Шорников. Пускай Степан Егорович здесь же, в колхозе, и добивается народного одобрения, исправляет свои ошибки. А работу ему дать по способностям.
Бригадиры и правленцы одобрительно загудели.
Перекрывая шум, Мальков выкрикнул:
— А то каждый будет делать такие упражнения: наломал дров — да и в город, наутек!
— Не шуми, Мальков! — морщась, сказал Преображенский. — Давайте, товарищи, решим вопрос без излишних страстей. Надо же по человечеству подходить. У Степана Егоровича сейчас душевная травма, обида ему сердце сосет. А мы его опять — в колхозное пекло!
— Колхоз — не пекло, товарищ Преображенский!
Преображенский опешил, беззвучно пошевелил своими толстыми губами.
— Правильно! — наконец, изрек он грозно. — Колхоз — это общественная, социалистическая форма хозяйства, а не пекло. Это вы должны понимать, товарищ Мальков. Да, да, колхоз не пекло!.. — прибавил он, грозя пальцем Малькову. — Не пекло!
Шорников постучал карандашом по столу.
— Обожди, Сергей Николаевич, — сказал он, усмехаясь, Преображенскому. — Что же ты человека за свою собственную оговорку прорабатываешь? Ты по существу говори!
Преображенский смешался.
— В общем и целом, я свое мнение высказал! — пробормотал он, садясь.
Подняла руку «министр» — Агафья Даниловна.
— Дай я скажу по существу, Василий Сергеевич.
Она встала, поправила прядь темнорусых волос, выбившуюся из-под белого нарядного платочка, обвела всех спокойным взглядом разумных чистых глаз и сказала уверенно и веско, будто отрубила:
— Я, товарищи, так считаю. Степан Егорович работал плохо. Если он не желает оставаться в колхозе на рядовой работе — пусть уезжает. Не к лицу нам его уговаривать. Обойдемся и без него. Предлагаю так записать: «Отпустить бывшего председателя Кошелькова за ненадобностью».