Единственный свидетель — страница 22 из 37

лаз молнии — и все в меня!), хоть бы еще разок, без шума, просто, скромно, по-большевистски заехали в наш рабочий район, полюбопытствовали бы, что получилось из ваших посадок. Ведь из десяти саженцев только три зазеленели, а семь так и торчат карандашами… В заключение, говорит, скажу о картине «Выходной день». Эта картина хорошая, а с точки зрения реализма даже очень полезная. Спасибо товарищу художнику! Теперь мы будем знать, где можно хотя бы в выходной день найти Федора Павловича, чтобы поговорить с ним о наших нуждах и бедах. А то в обычные, говорит, дни попасть к нему на прием почти невозможно: Сливкин не пропускает! — И, для пущего реализма, на меня пальцем! (В публике общий смех и аплодисменты, переходящие в овацию.) Короче говоря, полный скандал!.. За Ратниковым другие ораторы потянулись. Художники выступили… не взявшие авансов. Посыпались разные нехорошие слова: «подхалимство», «зажим самокритики». И так далее и тому подобное. Ну, сами понимаете! Попало в печать, на бюро горкома партии, и… пошла писать губерния! Федор Павлович рухнул, как подкошенный, за ним еще кое-кто… Мне тоже крепенько влепили… Да-а-а!.. Вот какие у нас дела!..

Я попытался ободрить и успокоить Ивана Петровича, но посудите сами, что я мог ему сказать?!

Разговор наш не клеился. Я расплатился. Мы вышли на улицу и молча дошли до угла. Иван Петрович остановился и сказал:

— Мне сюда, в переулок.

Прощаясь, Сливкин задержал мою руку в своей и, заглянув мне в глаза, прибавил:

— Знаете, что я сейчас надумал?.. Надо нам было все-таки обратиться к композиторам! Ведь попробуй разберись в стихии звуков: кого они возвеличивают и прославляют? Может быть, древнегреческого героя, его подвиги и сражения. А может быть, и ответственного административного работника… и его заслуги в области городского благоустройства. Пожалуй, даже такие ехиды, как наш Ратников, не разберутся. Хотя нет, разберутся… с точки зрения реализма…

И он пошел вниз по переулку, опустив плечи и громко шаркая тяжелыми калошами.

1952


Обиженный

За окнами вагона расстилалась огромная белая равнина, поросшая мелколесьем. Это были исконно русские, глубинные места. Чем-то сказочным веяло от безбрежного снежного океана. По таким равнинам бродили мудрые серые волки, в лесных чащах, на берегах тихих озер печалились о своей судьбе сестрицы Аленушки. Даже бежавшие навстречу поезду приземистые елочки в своих пышных снеговых шапках были похожи на сказочных карлов. Но достаточно было внимательно присмотреться к пейзажу, увидеть линию высоких столбов электропередачи, уходящую вглубь лесов, чтобы понять, что серым волкам и печальным Аленушкам здесь делать нечего!

В вагоне было тепло, сильно накурено, но уютно. Пассажиры пили чай и вели тот бесконечный разговор обо всем, до которого всегда охоч путешествующий русский человек.

Говорили о фельетоне в областной газете — его только что прочитал вслух сержант-артиллерист с двумя медалями «За отвагу» на груди. Фельетон был хлесткий, едкий — о ротозеях из научно-исследовательского института, принявших на работу явного проходимца и жулика.

Сержант, читавший фельетон с таким воодушевлением, как будто он сам его написал, сказал одобрительно: — Цель накрыта точно!

Сидевшая напротив пожилая женщина в темном платье, с простым, добрым лицом, задумчиво произнесла:

— Попадет им теперь, наверное. Ох попадет!

— За дело попадет! — сказал лежавший на верхней полке старик с рыжеватой, сильно поседевшей бородкой и насмешливыми зоркими глазами. Одет он был в новый черный пиджак, из нагрудного кармана которого торчал наружу остро отточенный карандаш. Про него все уже знали, что он член правления большого колхоза и едет в центр по вызову министерства.

— Таких надо наказывать, мамаша, — наставительно подтвердил слова колхозника сержант, — а то они все свое учреждение прозевают! Вместе с кассой!

— И с сургучной печатью! — сказал старик колхозник.

— А разве я что говорю? — забеспокоилась женщина. — У меня у самой зять — народный заседатель. Он говорил, что сейчас без проверки не пишут!

— Проверочка обязательно делается! — авторитетно пояснил сержант-артиллерист. — Сначала произведут полное обследование, проверят факты, а потом наведут орудие и — будь здоров!..

Разговор этот был прерван появлением в коридоре вагона (дверь в купе была открыта) бледного пухлощекого мужчины с очень короткой шеей, в меховой шапке на большой голове, обутого в добротные валенки до колен.

Проходя мимо, он мельком взглянул на сидящих, остановился и окликнул пожилого мужчину в форменном кителе железнодорожного ведомства, не принимавшего участия в общем разговоре, — он читал книжку.

— Никак, Сушкин?!

— Товарищ Бляхин? Куда едешь?! Заходи!

Бляхин вошел в купе, сел на свободное место рядом с сержантом-артиллеристом, и они с железнодорожником стали вполголоса разговаривать, не обращая внимания на соседей, как это часто бывает с людьми, хорошо знающими друг друга и давно не встречавшимися. Выяснилось, что Бляхин едет в центр по личному делу, что в поезде он любит отсыпаться «за весь квартал», что он только что, собственно говоря, проснулся и что по этой причине встреча добрых знакомых, едущих в одном вагоне, не могла состояться раньше.

Потом железнодорожник сказал:

— Я слыхал, — у тебя неприятности, товарищ Бляхин. Что-то в газете было.

— А ты будто не читал? — с угрюмой подозрительностью спросил Бляхин.

— Как раз эту газету не читал! Но люди говорили — досталось тебе.

— Да уж, досталось! — сказал Бляхин и снял шапку, обнажив солидную лысину.

При этих словах сидящие в купе оживились, а пожилая женщина в темном платье вся подалась вперед, и на ее простодушном лице появилось выражение нестерпимого любопытства.

— И как это у нас позволяют так писать! — продолжал говорить Бляхин (голос у него вибрировал, видно было, что человеку необходимо высказаться). — Взяли и опозорили… ни за что ни про что!

— Критиковать не значит позорить! — мягко возразил ему железнодорожник.

— Это ты, Сушкин, брось! — незаметно для себя повысив голос, отпарировал Бляхин. — Критика бывает разная. Бывает полезная, разумная, а бывает и такая, как у дедушки Крылова в басне «Пустынник и медведь».

— Это как Мишка своего дорогого дружка камушком по лысине благословил — хотел муху согнать! — быстро сообщил женщине сержант-артиллерист.

— Вот именно: муху! — многозначительно кивнул ему Бляхин. — А кому нужна такая критика: камнем по лысине, ну-ка, подумайте!

— Так ведь какая лысина, гражданин! — сказал старик колхозник, с интересом рассматривая сверху голый гладкий череп Бляхина, — попадаются такие крепкие, что их и обухом не прошибешь, не то что камушком!..

Бляхин посмотрел на него осуждающе, но ничего не ответил и продолжал изливать душу железнодорожнику, в сочувствии которого к себе он, видимо, не сомневался. Тот действительно глядел на Бляхина понимающе-жалеющими глазами, кивал головой, причмокивал губами и вообще всем своим видом как бы говорил:

— Ай-ай-ай, как нехорошо обошлись с таким достойным человеком!

— Ты же знаешь, товарищ Сушкин, что работали мы неплохо, — жаловался Бляхин, — план выполняли и даже перевыполняли. И качество продукции в нашем промсоюзе тоже ничего, подходящее, потребитель не огорчается. И вот, как сейчас помню, сижу я у себя на работе, в своем кабинете, изучаю цифры по выпуску конской сбруи, вдруг — телефон зазвонил. Поднимаю трубку. «Алло! Бляхин у аппарата». А в трубке — голос: «Это Поруков с вами говорит!»

Железнодорожник сделал «большие глаза» и сказал:

— Ну? Неужели сам Поруков?

— Да, брат, — такие пироги. «Слушаю вас, товарищ Поруков». «Сейчас к вам придет некто Волошкин, необходимо его устроить. Понимаете?» — «Понимаю, товарищ Поруков». Отбой! Все!.. Приходит некто Волошкин, одет прилично, держится авторитетно, солидно. И лицо — симпатичное: нос такой… глаза, в общем, все на месте. «Вам звонил товарищ Поруков?» — «Звонил». — «Вот я весь тут, к вашим услугам». Разговорились. Оказывается, понимаешь, некто Волошкин работал в нашей системе на юге. Стаж порядочный. Подходящий человек. И тем более — от самого Порукова. Я, естественно, снимаю трубку, звоню на наше обувное предприятие — Филимонову Игнату Васильевичу. Хороший мужик, ты его знаешь, товарищ Сушкин. Тоже… пострадал.

— Все у вас хорошие, а получается нехорошо! — сказал старик колхозник.

— Так ведь мне же был звонок, — стал объяснять ему Бляхин. — Если бы мне Поруков не позвонил, я бы тоже не позвонил. А тут Поруков звонит. (Спохватившись, он обернулся к железнодорожнику.) Ты знаешь, товарищ Сушкин, что если уж Поруков позвонил — все. Верно?

— Верно! — согласился железнодорожник.

— Но я Филимонову сказал как надо. Я сказал: «Игнат Васильевич, к тебе приедет некто Волошкин, надо его устроить. Поруков звонил. Понимаешь? Но… посмотри там, как и что». А Игнат Васильевич уши развесил — и рад стараться!

— Как же ему не стараться, — усмехнулся железнодорожник, — когда ему сам Бляхин позвонил!

— Постой, постой! — рассердился Бляхин. — Я же сказал: «Посмотри!» А Игнат Васильевич, вот ведь олух царя небесного! — взял этого Волошкина на работу и сразу же… поближе к деньгам. Трех недель не прошло — только мы этого Волошкина и видели!..

— Что же ты тогда обижаешься на газету? — сказал железнодорожник. — Ведь ротозейство-то было?

— А разве я Филимонова оправдываю?! — с жаром ответил ему Бляхин. — Он хоть и хороший мужик, но в данном конкретном случае допустил ротозейство. Тем более, что он был мною предупрежден: «Посмотри!»

— А он — посмотрел на этого Волошкина и видит: нос, глаза — на месте, значит, человек подходящий! — сказал сержант-артиллерист.

— По-вашему, выходит, я — виноват? — желчно сказал сержанту Бляхин.

— Вы и Поруков!

— Что вы? Товарищ Поруков здесь абсолютно ни при чем! — испугался Бляхин. — Он этого мерзавца в глаза не видел, понятия о нем не имел. Ведь потом-то выяснилось, что ко мне не Поруков звонил, а сам этот… некто Волошкин.