— Матушка, какая же я охрана, если я без оружия?! Подумай сама!
— Неужели ты собираешься из нее стрелять? Ведь ты же попадешь в себя!
— Маруся, обещаю тебе, что попусту я не буду тратить эти… боеприпасы; но если я увижу «попрыгунчиков» — будь спокойна! — я открою по ним… беглый огонь!
— Ты с ума сошел!.. Я тебя заклинаю, если ты только увидишь подозрительного человека, сейчас же бросай свою мортиру и прячься в парадном под лестницей!
— Нет, матушка, я никогда не был и не буду трусом и дезертиром. Я ваша охрана — и я приму бой!
…Итак, я стоял ночью у подъезда своего дома. Холодно, тревожно… Далекие выстрелы, грохот какой-то… Жуть!.. Скорей бы, думаю, смена!.. Вдруг слышу — за углом торопливые шаги… Сердце у меня забилось… Взял я свою пищаль за дуло, приготовился ко всяким неожиданностям… В крайнем случае, думаю, буду прикладом по башке лупить, потому что выстрелить я все равно не сумею!..
Выходит человек. В солдатской шинели, в серой заячьей шапке с ушами… Черная борода — как у Пугачева, лицо бледное… На ремне за плечами — винтовка.
Когда он подошел ближе, я увидел в свете фонаря, что у него вся шинель залита кровью…
Остановился. Посмотрел на меня. Я — ни жив ни мертв!.. Спрашивает:
— Гражданин, не знаете случайно, в этом доме доктор не живет?
— Вы ранены?
— Нет. Это товарища рядом ранило. Я его на перевязочный отнес. Зимний — наш, временным крышка! Ленин объявил советскую власть!
— Врач нужен для вашего раненого товарища?
Смотрю, он улыбается. И улыбка какая-то робкая, конфузливая.
— Нет, товарищ, понимаешь, другое тут дело… Пришел домой, а баба моя… рожает!.. Мучается, кричит. Отсюда недалеко… Вот приспичило ей не во-время!
Во мне заиграли профессиональные чувства. Говорю ему:
— Вам, можно сказать, повезло. Я — врач-акушер. Но я стою на посту, как видите. А до смены еще далеко. Как быть?
Он страшно обрадовался.
— Вот это — угадал так угадал!.. Сейчас все наладим. Кто вас должен сменить, товарищ доктор?
— Один наш жилец — Залевский.
— Это какой Залевский? Фабрикант?
— Да. У него фабрика мебели на Забалканском. Вы его знаете?
Он усмехается в бороду.
— Я у него, у кровопийцы, работаю на фабрике. Пошли, товарищ доктор, к Залевскому. Ничего, пусть буржуй поднимется раньше времени со своих перин, раз у Красной гвардии такой случай!
Идем. Поднимаемся на третий этаж, к фабриканту Залевскому. Я звоню. Молчание. Звоню еще раз. Молчание. Тогда мой «Пугачев», недолго думая, снимает с плеча винтовку и — бац! бац! — прикладом в дверь.
Слышим, туфли шаркают по полу. Потом сам фабрикант дрожащим голосом говорит из-за дверей:
— Имейте в виду — у меня в квартире ночуют десять мужчин-силачей, и они все вооружены до зубов…
Спутник мой ему очень спокойно:
— Это мы слышим, как ваши силачи зубами стучат. Да вы не бойтесь, мы не грабить вас пришли.
Тогда я говорю:
— Откройте, Ромуальд Сигизмундович! Это я, доктор Рогов. Я вам все объясню.
Слышим, чертыхается, ворочает шкафы, разбирает свою баррикаду, гремит засовами.
Наконец, отворил дверь. Увидел моего Пугачева в шинели, залитой кровью, и с винтовкой за плечами — побелел, сердечный, и сел прямо на пол. Сидит в голубых невыразимых на холодном полу, ноги раскинул, рот раскрыл и смотрит на нас, как петух на кухарку, которая пришла в курятник с топором в руках. Бормочет:
— Все, все берите!.. Только оставьте жизнь!
Ну, а когда узнал, зачем собственно мы к нему пришли, ужасно рассердился.
Поднялся с пола, оправился и стал визжать:
— Безобразие!.. Я буду жаловаться в домовый комитет! Врываются ночью, будят раньше срока! Какое мне дело до какой-то бабы?.. Надо вовремя рожать!
Мой спутник опять помрачнел.
— Помолчи, хозяин! Бери бердан, становись на пост, раз приказано!
Залевский взглянул на его лицо, пожал плечами и смирился. А я пошел к себе за чемоданчиком с инструментами.
Потом мы поставили нашего буржуя на пост.
Он взял у меня пищаль и сказал:
— Я подчиняюсь насилию, но я протестую!
А красногвардеец ему:
— Протестуй сколько хочешь, только с поста не сходи. Сойдешь с поста — худо будет!
…Вскоре я уже хлопотал у постели роженицы в полутемном подвале, где жил Сибирцев — так звали этого красногвардейца.
Через три часа все совершилось. Народонаселение мира — нового мира! — увеличилось на одного человека. Это был здоровенный мальчишка.
Отец взял его на руки, посмотрел на красное натужное личико, улыбнулся и сказал:
— Владимиром назову. В честь Ильича!
…А не так давно мне пришлось быть официальным оппонентом на защите диссертации одним молодым военным врачом…
Я — старый профессор, специалист в своей области — был просто поражен этой блестящей диссертацией на тему обезболивания родов. Самое же удивительное заключалось в том, что диссертант ухитрился начать свою работу еще во время войны, на фронте, работая в большом армейском госпитале.
Это свидетельствовало о его больших способностях. Звали его — Владимир Сибирцев. Я сидел на защите и волновался не меньше самого диссертанта.
Думал: «Он или не он?»
Когда все кончилось и Сибирцева поздравили с присвоением ему ученой степени, я не выдержал и сказал:
— Позвольте, доктор, задать вам один… вопрос в частном порядке.
— Пожалуйста, профессор?
— Вы ровесник Октября?
— Да, я родился в тысяча девятьсот семнадцатом году. И даже точно — седьмого ноября.
— Ваш отец мебельщик, работал на мебельной фабрике Залевского, участник штурма Зимнего дворца?
— Да! А вы его знаете, профессор?
Я не оратор. Но тут я сказал целую речь. Я рассказал аудитории все, что вы уже знаете, и закончил так:
— Я счастлив тем, что принял в Октябрьскую ночь собственную смену, которой мы, старики, можем гордиться!
Кажется, я даже прослезился тогда. Мы расцеловались с Сибирцевым. Аудитория устроила нам овацию.
Вот собственно и все. Теперь судите сами — удивительный это случай из жизни или нет!
1947
Романтика
Я сейчас на нашем дворе самая знаменитая. Когда я иду в булочную за хлебом или еще куда, на меня люди пальцами показывают. А мальчишки, те просто проходу не дают. Прыгают вокруг меня, как бесенята, и кричат:
— Тетя Настя, расскажите нам про китов!
— Тетя Настя, правда, что ваш сын убил говорящего кошколота?
А один — вот такой, от земли не видать! — третьего дня остановил меня и говорит:
— Тетя Настя, правда, что ваш сын прислал вам живого китенка?
— Правда, — говорю.
Он так и подскочил:
— Отдайте его мне! Вам все равно его негде держать! Он в ванной не поместится!
Я спрашиваю:
— А ты где будешь его содержать?
Он говорит:
— Мой папа заведует баней. Я его попрошу пустить китенка в бассейн для плаванья. И там он будет спокойно расти.
Я говорю:
— А кормить его чем вы с папой станете? Мылом? Или мочалками?
Он глазом не моргнул.
— Этот вопрос, — говорит, — мы, юные натуралисты, уже обсуждали. На такое дело каждый даст, сколько может, из киношных денег. Мы будем в складчину, всем двором, покупать для маленького кита свежую рыбу и фруктовое мороженое.
Долго не верил, что никакого китенка нет у меня. Даже заплакал.
А сын у меня действительно китобоец. Он плавает в ледовитых морях, за тридевять земель от Москвы, и стреляет в китов из гарпунной пушки. А попал он туда исключительно через свою… как ее… романтику. Сколько я от этой самой романтики натерпелась, сколько слез пролила, одна подушка знает!
И откуда она у него взялась, ума не приложу.
Муж мой покойный был человек степенный, положительный, работал слесарем в нашем домоуправлении. Выпивать — выпивал, но без особой романтики, в меру. Сама я тоже женщина сырая, сидячая, всю жизнь прожила в Москве, на Красной Пресне.
Когда в 1941 году немец нашу Пресню бомбил и мне предложили эвакуироваться в глубокий тыл, я и то наотрез отказалась.
«Лучше, думаю, я еще двадцать зажигалок потушу, и на окопы пойду, и за ранеными буду ухаживать, чем тащиться неведомо куда».
А Лешка мой ни в мать, ни в отца. Он еще совсем мальчишкой был, а она, романтика эта, уже трепала его, как лихоманка какая!
Три раза из дому убегал!
Первый раз стащил отцовские валенки и полушубок и подался… на Северный полюс! До полюса, однако, не доехал: в Лосинке милиция сняла с электрички.
Другой раз из Одессы его к нам привезли: в Испанию пробирался, с фашистами воевать.
Постарше стал — на все лето исчез. Мы розыск объявили, напечатали в газетах объявление. Я извелась вся, исплакалась.
Вдруг — является!
Худущий, загорелый, вытянулся с коломенскую версту. Ну, прямо арап Петра Великого.
— Здравствуйте, — говорит, — уважаемые предки! Я был на крышке мира, в горах выше Средней Азии. Я там работал на станции (забыла название, которая погоду предсказывает), изучал розу ветров!
Отец на него.
— Ах ты такой-сякой! А почему ты не дал знать о себе?
— Потому что находился в малодоступном горном районе.
Муж покойный осерчал, пояс с себя долой.
— Вот я, — говорит, — сейчас изображу розу ветров на одном твоем доступном районе!
Лешка смеется:
— Бросьте, папаша! За что вы меня хотите стегать? Я там благодарственную грамоту получил за свою работу. Полюбуйтесь!
Достает бумагу, показывает. Смотрим, действительно грамота благодарственная. Неудобно такого грамотея драть. Пришлось простить.
Началась война. Лешу во флот взяли. Попал он на военное судно, называется «охотник». Они за немецкими подводными лодками охотились и пускали их ко дну.
Я не надеялась, что он живым с войны вернется: кому-кому, а моему романтику головы не сносить! Мужа уже не было на свете. «Бедовать, думаю, мне одной придется до конца дней своих».
А все вышло иначе. С войны Леша вернулся целехоньким (один раз только легко ранен был), вся грудь в медалях, возмужал, красавец — глаз не оторвешь!