Затем Гоббс переходит к волевым процессам. Тут он начинает с элементарных страстей, которые определяют, что для человека является благом или злом, и которые при посредстве обдумывания формируют волю к действию. Добро и зло, до заключения договора, каждый понимает относительно к себе (можно предположить, что эта «омонимия» не проходит без выяснения отношений).
Наконец, в главе 10 Гоббс задается вопросом, как все эти мысли и воления реализуются на практике. И тут центральной для него становится тема власти, или могущества (power). Оказывается (гл.11), что власть — это главная склонность человеческого рода. Подобно Макиавелли и Ницше, Гоббс ставит волю к власти на первое место. Власть для него — это благо, которое содержит в себе собственный рост, добродетель движения, направленная на постоянное возрастание (этим власть отличается от традиционных счастья, покоя, благодати и так далее). Ницше понимает свою волю к власти примерно так же — как антиэнтропийный — принцип избытка…
Сама по себе власть касается только индивида и заключается в «средствах достигнуть в будущем некоего видного блага»[8]. Но долго на индивидуальном уровне мы не задерживаемся, потому что «наибольшей человеческой властью (могуществом, power) является то, которое составлено из сил большинства людей, объединенных соглашением, и перенесено на одну личность». Власть требует единства, объединения многих людей.В обществе «репутация власти есть власть»[9]. Другими словами, возможности человека прямо зависят от того, что думают о нем другие люди. Чтение в себе показывает необходимость постоянного чтения в другом. Другой же с той же целью пытается влезть к тебе в душу. И так вы думаете, что подумал он о том, что подумал я о том, что подумал он, потому что на кону репутация обоих. Соответственно, показывает Гоббс в главе 11, весь этот процесс приводит к постоянной борьбе за власть, основанной на соперничестве, тщеславии, недоверии и прочих феноменах, связанных с «чтением» мыслей других людей.
Остановимся здесь на гоббсовском понимании власти. В западных языках политическая власть обозначается словами potentia и potestas. Первое из них соответствует метафизическому термину для возможности, могущества. Английское power переводит оба этих термина сразу. Гоббсовское понимание власти — могущества как основанной на договоре, относительной, отражает сдвиг в понимании мира, происходящий в Новое время: от аристотелевского примата действительности над возможностью мы, теряя божественную инстанцию первичного действия, переходим к примату возможности, силы над действительностью (именно эту тенденцию пытается развернуть Ханна Арендт, определяя, как мы видели во Введении, власть через действие, сливая действительность и возможность воедино). Поэтому у Гоббса власть — могуще — ство не присуща внутренне суверену (его, как и любого, можно при желании убить), а зависит от соотношения сил, устанавливаемого юридически. До такого юридического установления потенциальность власти критическим образом зависит от «репутации», то есть от блеска, от идеологии, от воображения власти другими людьми. Но и в юридическом режиме, в его предельной точке, необходима опора на воображение и символику страха — отсюда библейская риторика Гоббса в изображении несравнимого «Левиафана». Это свойство власти в абсолютистском государстве вслед за Гоббсом отмечает Паскаль[10]. Он, правда, не верит в юридические концепции власти, поэтому она для него строится исключительно на воображении (иначе зачем многие будут подчиняться одному?) и является силой. В одиноком человеческом обществе, состоящем из бесконечно малых сил, любой общественный порядок строится, по Паскалю, на силе (force) как соотношении этих сил и потому непременно требует подкрепления в воображении (у страха глаза велики)[11].
У Гоббса борьба за власть, вытекающая из сущности человека в его жизни с другими, образует так называемое «естественное», то есть догосударственное, состояние. В этом состоянии все равны, потому что каждый, даже самый слабый, может другого убить (грубо, но верно подмечено!). А смерть, как прекращение всякого движения, это для человека самое страшное зло. Страх смерти — последний, пусть удаленный принцип любой воли.
Равенство не примиряет, а ссорит людей друг с другом, потому что каждый из них мнит себя выше других (особенно умом). Это — равенство, где все себя друг с другом сравнивают. В естественном состоянии идет постоянная война всех против всех (не в том смысле, что все время идут военные действия, а в том, что их можно каждую минуту ожидать, то есть налицо юридическое состояние войны). У этой войны три основных причины-, «во — пер — вых, соперничество; во — вторых, недоверие; в-третьих, жажда славы»[12]. Приводит она в конце концов к совершенно нетерпимому состоянию, где невозможны ни экономическая деятельность, ни наука, ни искусства, а есть «вечный страх и опасность насильственной смерти»[13].
Невозможны здесь ни справедливость, ни закон. Есть только естественное право каждого на все, которое никто, кроме него, не признает. Естественный закон (в отличие от права) появляется лишь затем исходя из опыта (реального или мысленного) естественного состояния. Это закон человеческого разума. Он определяет вовсе не «природу», а сознание, и «естественный» он только в том смысле, что это естественный вывод из сложившейся ситуации. Этот закон диктует человеку, по возможности, покинуть естественное состояние, а для этого заключить с остальными общественный (мирный) договор и пригласить суверена в качестве гаранта этого договора. Естественных законов несколько, первые два предписывают заключить договор, а остальные диктуют уже поведение после заключения договора, внутри государства. Это всяческие буржуазные добродетели умеренности, которые как раз в естественном состоянии были бы самоубийственны.
Гоббс понимает «естественное право» иначе, чем традиция, идущая от Аристотеля к стоикам и к Фоме Аквинскому. Вслед за Гроцием он видит «естественность» права в его асоциальности, примитивности и считает, что оно преодолевается в государстве. В то время как в схоластике естественное право — это общий божественный порядок, присущий и природе, и государству. Понятие естественного закона у Гоббса ближе (по своему благонамеренному содержанию) к традиционному понятию, но этот закон, как мы помним, выводится дедуктивно самим человеком на основе собственного эгоизма — а это сводит на нет все параллели с традицией. Таким образом, Гуго Гроций и Томас Гоббс открывают школу так называемого «нового естественного права» — школу с тех пор доминирующую и переворачивающую традиционное понятие ius naturae вверх тормашками.
Итак, прежде чем перейти к деталям государственного устройства по Гоббсу, разберемся, что же произошло? Каким же путем провел нас этот новый Евклид?
Реконструировав, начиная с самых элементарных способностей человека, его жизнь в обществе, Гоббс приходит к выводу, что эта жизнь, строго говоря, невозможна. Единственно естественным, то есть разумным, для человека оказывается отказ от его естественного состояния и создание нового искусственного образования путем договора. Хотя Гоббс и начинает свой анализ с анализа изолированного индивида, он показывает, что он может что — то познавать разумом и заниматься целенаправленной деятельностью только как социальное существо, живущее в государстве.
То есть мы перестали описывать естественное положение вещей и стали описывать, что человек должен исходя из этого положения делать. А должен он прежде всего отменить это естественное положение. Необходимость, «аподиктичность» рассуждения сохраняется, но переходит из плана природы в план закона. Это уже не Евклид. Это типичная диалектика нововременного, трансцендентального образца, которую мы найдем позже у Канта и Гегеля. Фактически государство и суверен, хотя они появляются на позднем историческом этапе, задним числом обуславливают, по Гоббсу, саму возможность жизни в обществе, и даже саму человеческую речь. Без инстанции решения язык и общество онтологически недостаточны. (Та же ретроспективная конститутивная структура присуща гегелевской Философии Провар
Так что Гоббс в своей онтологии — не «материалист», а в своей эпистемологии — не «эмпирик». Он рассматривает понятие материи, в традиционном схоластическом ключе, как коррелятивное понятию формы. Действительно, название «Левиафана» полностью читается так «Левиафан, или материя, форма и власть государства гражданского». Начав с материи государства — человеческой природы, мы пришли к его форме — к праву, облеченному в личностную, репрезентативную форму. Слово «власть» (мощь) — power — здесь тоже не случайно: ведь мощь (potentia) и означает, у Аристотеля и в схоластике, возможности, заложенные в материи до ее оформления. А у формы, по Аристотелю, есть высшая действительность и завершенность, actualitas. Но вот ее, как понятие телеологическое, Гоббс отвергает и сводит силу государства к той же самой естественной, ненасытной мощи (potentia), только несравнимо большой.
Распространенная ошибка в отношении Гоббса — в том, что он якобы рассматривал естественное состояние как простое столкновение эгоистических человеческих атомов в борьбе за самосохранение. Эта интерпретация в духе позднейшего утилитаризма — и, вообще говоря, в духе поверхностного цинизма, присущего любой эпохе, — совершенно неверна. Человек у Гоббса очень быстро становится социальным. Его знания, воля и могущество зависят от другого, от сравнения с другим. Поэтому естественное общество разваливается не от некой исходной асоциальности людей, а напротив, от их излишней, неограниченной