Я: «Ты видел, как аист принес Анну?»
Ганс: «Послушай, ведь я тогда еще спал. А утром уже никакой аист не может принести девочку или мальчика».
Я: «Почему?»
Ганс: «Он не может этого. Аист этого не может. Знаешь, почему? Чтобы люди этого сначала не видели и чтобы сразу, когда наступит утро, девочка уже была тут»[114].
Я: «Но тогда тебе было очень интересно знать, как аист это сделал?»
Ганс: «О, да!»
Я: «А как выглядела Анна, когда она пришла?»
Ганс (неискренно): «Совсем белая и миленькая, как золотая».
Я: «Но когда ты увидел ее в первый раз, она тебе не понравилась?»
Ганс: «О, очень!»
Я: «Ведь ты был поражен, что она такая маленькая?»
Ганс: «Да».
Я: «Как велика была она?»
Ганс: «Как молодой аист».
Я: «А еще как что? Может быть, как Люмпф?»
Ганс: «О, нет, Люмпф много больше — капельку меньше, чем Анна теперь».
Я уже раньше говорил отцу, что фобия Ганса может быть сведена к мыслям и желаниям, связанным с рождением сестренки. Но я упустил обратить его внимание на то, что по инфантильной сексуальной теории ребенок — это Люмпф, так что Ганс должен пройти и через экскрементальный комплекс. Вследствие этого моего упущения и произошло временное затемнение лечения. Теперь после сделанного разъяснения отец пытается выслушать вторично Ганса по поводу этого важного пункта.
«На следующий день я велю ему рассказать еще раз вчерашнюю историю. Ганс рассказывает: „Анна поехала в Гмунден в большом ящике, мама в купе, а Анна в товарном поезде с ящиком, и тогда, когда мы приехали в Гмунден, я и мама вынули Анну и посадили на лошадь. Кучер сидел на козлах, а у Анны был прошлый (прошлогодний) кнут; она стегала лошадь и все кричала — но-но, и это было ужасно весело, а кучер тоже стегал лошадь. (Кучер вовсе не стегал, потому что кнут был у Анны.) Кучер держал вожжи, и Анна держала вожжи, мы каждый раз с вокзала ездили домой в экипаже (Ганс старается здесь согласовать действительность с фантазией.) В Гмундене мы сняли Анну с лошади, и она сама пошла по лестнице“».
«Когда Анна в прошлом году жила в Гмундене, ей было всего 8 месяцев. Годом раньше, в период, на который, по-видимому, направлена фантазия Ганса, ко времени приезда в Гмунден жена находилась в конце 5-го месяца беременности.
Я: „Ведь в прошлом году Анна была уже на свете?“
Ганс: „В прошлом году она ездила в коляске, но годом раньше, когда уже она у нас была на свете…“
Я: „Анна уже была у нас?“
Ганс: „Да, ведь ты же всегда ездил со мной в лодке, и Анна помогала тебе“.
Я: „Но ведь это происходило не в прошлом году. Анны тогда еще не было вовсе на свете“.
Ганс: „Да, тогда уже она была на свете. Когда она ехала в ящике, она уже могла ходить и говорить: „Анна““. (Она научилась этому только 4 месяца назад.)
Я: „Но она тогда ведь не была еще у нас“.
Ганс: „О, да, тогда она все-таки была у аиста“.
Я: „А сколько лет Анне?“
Ганс: „Осенью ей будет два года; Анна была тогда, ведь ты это знаешь?“
Я: „А когда же она была у аиста в аистином ящике?“
Ганс: „Уже давно, еще до того, как она ехала в ящике. Уже очень давно“.
Я: „А когда Анна научилась ходить? Когда она была в Гмундене, она ведь еще не умела ходить“.
Ганс: „В прошлом году — нет, а то умела“.
Я: „Но Анна только раз была в Гмундене“.
Ганс: „Нет! Она была два раза; да, это верно. Я это очень хорошо помню. Спроси только маму, она тебе это уже скажет“.
Я: „Ведь это уже неверно“.
Ганс: „Да, это верно. Когда она в первый раз была в Гмундене, она могла уже ходить и ездить верхом, а уже позже нужно было ее нести… Нет, она только позже ездила верхом, а в прошлом году ее нужно было нести“.
Я: „Но она ведь только недавно начала ходить. В Гмундене она еще не умела ходить“.
Ганс: „Да, запиши себе только. Я могу очень хорошо вспомнить. Почему ты смеешься?“
Я: „Потому, что ты плут, ты очень хорошо знаешь, что Анна была только раз в Гмундене“.
Ганс: „Нет, это неверно. В первый раз она ехала верхом на лошади… а во второй раз“ (по-видимому, начинает терять уверенность).
Я: „Быть может, мама была лошадью?“
Ганс: „Нет, на настоящей лошади в одноконном экипаже“.
Я: „Но мы ведь всегда ездили на паре“.
Ганс: „Тогда это был извозчичий экипаж“.
Я: „Что Анна ела в ящике?“
Ганс: „Ей дали туда бутерброд, селедку и редиску (гмунденовский ужин), и так как Анна ехала, она намазала себе бутерброд и 50 раз ела“.
Я: „И она не кричала?“
Ганс: „Нет“.
Я: „Что же она делала?“
Ганс: „Сидела там совершенно спокойно“.
Я: „И не стучала?“
Ганс: „Нет, она все время ела и ни разу даже не пошевелилась. Она выпила два больших горшка кофе — до утра ничего не осталось, а весь сор она оставила в ящике, и листья от редиски, и ножик, она все это прибрала, как заяц, и в одну минуту была уже готова. Вот была спешка! Я даже сам с Анной ехал в ящике, и я в ящике спал всю ночь (мы на самом деле года два назад ночью ездили в Гмунден), а мама ехала в купе; мы все время ели и в вагоне, это было очень весело… Она вовсе не ехала верхом на лошади (он теперь уже колеблется, так как знает, что мы ехали в парном экипаже)… она сидела в экипаже. Это уже верно, но я ехал совсем один с Анной… мама ехала верхом на лошади, а Каролина (прошлогодняя прислуга) ехала на другой… Слушай, все, что я тебе тут рассказываю, все неверно“.
Я: „Что неверно?“
Ганс: „Все не так. Послушай. Мы посадим ее и меня в ящик[115], а я в ящике сделаю „виви“. И я сделаю „виви“ в панталоны, мне это все равно, это совсем не стыдно. Слушай, это серьезно, а все-таки очень весело!“
Затем он рассказывает историю, как вчера, о приходе аиста, но не говорит, что аист при уходе взял шляпу.
Я: „Где же у аиста был ключ от дверей?“
Ганс: „В кармане“.
Я: „А где у аиста карман?“
Ганс: „В клюве“.
Я: „В клюве? Я еще не видел ни одного аиста с ключом в клюве“.
Ганс: „А как же он мог войти? Как входит аист в двери? Это неверно, я ошибся, аист позвонил, и кто-то ему открыл дверь“.
Я: „Как же он звонит?“
Ганс: „В звонок“.
Я: „Как он это делает?“
Ганс: „Он берет клюв и нажимает им звонок“.
Я: „И он опять запер дверь?“
Ганс: „Нет, прислуга ее заперла. Она уже проснулась. Она отперла ему дверь и заперла“.
Я: „Где живет аист?“
Ганс: „Где? В ящике, где он держит девочек. Может быть, в Шенбрунне“.
Я: „Я в Шенбрунне не видел никакого ящика“.
Ганс: „Он, вероятно, находится где-то подальше. Знаешь, как аист открывает ящик? Он берет клюв — в ящике есть замок — и одной половинкой его так открывает (демонстрирует это мне на замке письменного стола). Тут есть и ручка“.
Я: „Разве такая девочка не слишком тяжела для аиста?“
Ганс: „О, нет!“
Я: „Послушай, не похож ли омнибус на ящик аиста?“
Ганс: „Да!“
Я: „И мебельный фургон?“
Ганс: „Гадкий фургон — тоже“.
17 апреля. Вчера Ганс вспомнил свое давнишнее намерение и пошел во двор, находящийся напротив нашего дома. Сегодня он этого уже не хотел сделать, потому что как раз против ворот у платформы стоял воз. Он сказал мне: „Когда там стоит воз, я боюсь, что я стану дразнить лошадей, они упадут и произведут ногами шум“.
Я: „А как дразнят лошадей?“
Ганс: „Когда их ругают, тогда дразнят их, и когда им кричат но-но“[116].
Я: „Ты дразнил уже лошадей?“
Ганс: „Да, уже часто. Я боюсь, что я это сделаю, но это не так“.
Я: „В Гмундене ты уже дразнил лошадей?“
Ганс: „Нет“.
Я: „Но ты охотно дразнишь лошадей?“
Ганс: „Да, очень охотно“.
Я: „Тебе хотелось и стегнуть их кнутом?“
Ганс: „Да“.
Я: „Тебе хотелось бы так бить лошадей, как мама бьет Анну. Ведь тебе это тоже приятно?“
Ганс: „Лошадям это не вредно, когда их бьют. (Я так ему говорил в свое время, чтобы умерить его страх перед битьем лошадей.) Я это однажды на самом деле сделал. У меня однажды был кнут, и я ударил лошадь, она упала и произвела ногами шум“.
Я: „Когда?“
Ганс: „В Гмундене“.
Я: „Настоящую лошадь? Запряженную в экипаж?“
Ганс: „Она была без экипажа“.
Я: „Где же она была?“
Ганс: „Я ее держал, чтобы она не убежала“. (Все это, конечно, весьма невероятно.)
Я: „Где это было?“
Ганс: „У источника“.
Я: „Кто же тебе это позволил? Разве кучер ее там оставил?“
Ганс: „Ну, лошадь из конюшни“.
Я: „Как же она пришла к источнику?“
Ганс: „Я ее привел“.
Я: „Откуда? Из конюшни?“
Ганс: „Я ее вывел потому, что я хотел ее побить“.
Я: „Разве в конюшне никого не было?“
Ганс: „О, да, Людвиг (кучер в Гмундене)“.
Я: „Он тебе это позволил?“
Ганс: „Я с ним ласково поговорил, и он сказал, что я могу это сделать“.
Я: „А что ты ему сказал?“
Ганс: „Можно ли мне взять лошадь, бить ее и кричать. А он сказал — да“.
Я: „А ты ее много бил?“
Ганс: „Все, что я тебе тут рассказываю, совсем неверно“.
Я: „А что же из этого верно?“
Ганс: „Ничего не верно. Я тебе все это рассказал только в шутку“.
Я: „Ты ни разу не уводил лошадь из конюшни?“
Ганс: „О, нет!“
Я: „Но тебе этого хотелось?“
Ганс: „Конечно, хотелось. Я себе об этом думал“.
Я: „В Гмундене?“
Ганс: „Нет, только здесь. Я себе уже об этом думал рано утром, когда я только что оделся; нет, еще в постели“.
Я: „Почему же ты об этом мне никогда не рассказывал?“
Ганс: „Я об этом не подумал“.
Я: „Ты думал об этом, потому что видел это на улицах“.
Ганс: „Да!“
Я: „Кого, собственно, тебе хотелось бы ударить — маму, Анну или меня?“
Ганс: „Маму“.
Я: „Почему?“
Ганс: „Вот ее я хотел бы побить“.
Я: „Когда же ты видел, что кто-нибудь бьет маму?“