Ганс: „Я этого еще никогда не видел, во всей моей жизни“.
Я: „И ты все-таки хотел бы это сделать? Как бы ты это хотел сделать?“
Ганс: „Выбивалкой“. (Мама часто грозит ему побить его выбивалкой.)
На сегодня я должен был прекратить разговор.
На улице Ганс разъясняет мне: омнибусы, мебельные, угольные возы — все это аистиные ящики».
Это должно означать — беременные женщины. Садистский порыв непосредственно перед разговором имеет, вероятно, отношение к нашей теме.
21 апреля. Сегодня утром Ганс рассказывает, что он себе подумал: «Поезд был в Лайнце, и я поехал с лайнцской бабушкой в таможню. Ты еще не сошел с моста, а второй поезд был уже в Сан-Байт. Когда ты сошел, поезд уже пришел, и тут мы вошли в вагон».
(Вчера Ганс был в Лайнце. Чтобы войти на перрон, нужно пройти через мост. С перрона вдоль рельсов видна дорога до самой станции Сан-Байт. Здесь дело не совсем ясно. Вероятно, вначале Ганс представлял себе, что он уехал с первым поездом, на который я опоздал. Потом пришел с полустанка Сан-Байт другой поезд, на котором я и поехал. Он изменил часть этой фантазии о бегстве, и у него вышло, что мы оба уехали со вторым поездом.
Эта фантазия имеет отношение к последней неистолкованной, по которой мы в Гмундене потратили слишком много времени на переодевание в вагоне, пока поезд не ушел оттуда.)
После обеда мы перед домом. Ганс вбегает внезапно в дом, когда проезжает парный экипаж, в котором я не могу заметить ничего необыкновенного. Я спрашиваю его, что с ним. Он говорит: «Я боюсь, потому что лошади так горды, что они упадут». (Лошади были сдерживаемы на вожжах кучером и шли мелким шагом с поднятой головой — они действительно шли «гордо».)
«Я спрашиваю его, кто, собственно, так горд?
Он: „Ты, когда я иду к маме в кровать“.
Я: „Ты, значит, хотел бы, чтобы я упал?“
Он: „Да, чтобы ты голый (он думает: босой, как в свое время Фриц) ушибся о камень, чтобы потекла кровь; по крайней мере я смогу хоть немножко побыть с мамой наедине. Когда ты войдешь в квартиру, я смогу скоро убежать, чтобы ты этого не видел“.
Я: „Ты можешь вспомнить, кто ушибся о камень?“
Он: „Да, Фриц“.
Я: „Что ты себе думал, когда упал Фриц?“
Он: „Чтобы ты споткнулся о камень и упал“.
Я: „Тебе, значит, сильно хотелось к маме?“
Он: „Да!“
Я: „А почему я, собственно, ругаюсь?“
Он: „Этого я не знаю (!!)“.
Я: „Почему?“
Он: „Потому что ты ревнуешь“.
Я: „Ведь это неправда“.
Он: „Да, это правда, ты ревнуешь, я это знаю. Это, должно быть, верно“.
По-видимому, мое объяснение, что маленькие мальчики приходят к маме в кровать, а большие спят в собственной кровати, мало импонировало ему.
Я подозреваю, что желание дразнить лошадь, бить и кричать на нее относится не к маме, как он говорил, а ко мне. Он тогда указал на мать, потому что не решился мне сознаться в другом. В последние дни он особенно нежен по отношению ко мне».
С чувством превосходства, которое так легко приобретается «потом», мы можем внести поправку в предположения отца, что желание Ганса дразнить лошадь двойное и составилось из темного садистского чувства по отношению к матери и ясного желания мести по отношению к отцу. Последнее не могло быть репродуцировано раньше, чем в связи с комплексом беременности не наступила очередь первого. При образовании фобии из бессознательных мыслей происходит процесс сгущения; поэтому пути психоанализа никогда не могут повторить пути развития невроза.
«22 апреля. Сегодня утром Ганс опять „что-то подумал“. „Один уличный мальчишка ехал в вагончике; пришел кондуктор, раздел мальчишку донага и оставил его там до утра, а утром мальчик заплатил кондуктору 50 000 гульденов, чтобы тот позволил ему ехать в этом вагончике“.
(Против нас проходит Северная железная дорога. На запасном пути стоит дрезина. На ней Ганс видел мальчишку, и ему самому хотелось прокатиться на ней. Я ему сказал, что этого нельзя делать, а то придет кондуктор. Второй элемент фантазии — вытеснение желания обнажаться.)»
Мы замечаем уже некоторое время, что фантазия Ганса работает «под знаком способов передвижения» и с известной последовательностью идет от лошади, которая тащит воз, к железной дороге. Так ко всякой боязни улиц со временем присоединяется страх перед железной дорогой.
«Днем я узнаю, что Ганс все утро играл с резиновой куклой, которую он называл Гретой. Через отверстие, в которое раньше был вделан свисток, он воткнул в середину маленький перочинный ножик, а затем, для того чтобы ножик выпал из куклы, оторвал ей ноги. Няне он сказал, указывая на соответствующее место: „Смотри, здесь „виви“ macher“».
«Я: „Во что ты сегодня играл с куклой?“
Он: „Я оторвал ей ноги, знаешь, почему? Потому что внутри был ножичек, который принадлежал маме. Я всунул его туда, где пуговка пищит, а потом я вырвал ноги, и оттуда ножик и выпал“.
Я: „Зачем же ты оторвал ноги? Чтобы ты мог видеть Вивимахер?“
Он: „Он и раньше там был, так что я его мог видеть“.
Я: „А зачем же ты всунул нож?“
Он: „Не знаю“.
Я: „А как выглядит ножичек?“
Он приносит мне его.
Я: „Ты думаешь, что это, быть может, маленький ребенок?“
Он: „Нет, я себе ничего не думал, но мне кажется, что аист или кто другой однажды получил маленького ребенка“.
Я: „Когда?“
Он: „Однажды. Я об этом слышал, или я вовсе не слышал, или заговорился“.
Я: „Что значит заговорился?“
Он: „Это неверно“.
Я: „Все, что ни говорят, немножко верно“.
Он: „Ну да, немножко“.
Я (сменяя тему): „Как, по-твоему, появляются на свет цыплята?“
Он: „Аист выращивает их, нет, боженька“.
Я объясняю ему, что курицы несут яйца, а из яиц выходят цыплята. Ганс смеется.
Я: „Почему ты смеешься?“
Ганс: „Потому что мне нравится то, что ты рассказываешь“.
Он говорит, что он это уже видел.
Я: „Где же?“
Он: „У тебя“.
Я: „Где же я нес яйца?“
Ганс: „В Гмундене ты положил яйцо в траву, и тут вдруг выскочил цыпленок. Ты однажды положил яйцо — это я знаю, я знаю это совершенно точно, потому что мне это мама рассказывала“.
Я: „Я спрошу маму, правда ли это“.
Ганс: „Это совсем неверно, но я уже раз положил яйцо, и оттуда выскочила курочка“.
Я: „Где?“
Ганс: „В Гмундене; я лег в траву, нет, стал на колени, и дети тут совсем не смотрели, а наутро я и сказал им: „Ищите, дети, я вчера положил яйцо“. И тут они вдруг посмотрели и вдруг нашли яйцо, и тут из него вышел маленький Ганс. Чего же ты смеешься? Мама этого не знает, и Каролина этого не знает, потому что никто не смотрел, а я вдруг положил яйцо, и вдруг оно там оказалось. Верно. Папа, когда вырастает курочка из яйца? Когда его оставляют в покое? Можно его есть?“
Я объясняю ему это.
Ганс: „Ну да, оставим его у курицы, тогда вырастет цыпленок. Упакуем его в ящик и отправим в Гмунден“».
Ганс смелым приемом захватил в свои руки ведение анализа, так как родители медлили с давно необходимыми разъяснениями, и в блестящей форме симптоматического действия показал: «Видите, я так представляю себе рождение».
То, что он рассказывал няне о смысле его игры с куклой, было неискренне, а перед отцом он это прямо отрицает и говорит, что он только хотел видеть Вивимахер. После того как отец в виде уступки рассказывает о происхождении цыплят из яиц, его неудовлетворенность, недоверие и имеющиеся знания соединяются для великолепной насмешки, которая в последних словах содержит уже определенный намек на рождение сестры.
«Я: „Во что ты играл с куклой?“
Ганс: „Я говорил ей: Грета“.
Я: „Почему?“
Ганс: „Потому что я говорил — Грета“.
Я: „Кого же ты изображал?“
Ганс: „Я ее нянчил как настоящего ребенка“.
Я: „Хотелось бы тебе иметь маленькую девочку?“
Ганс: „О, да. Почему нет? Я бы хотел иметь, но маме не надо иметь, я этого не хочу“.
(Так он уже часто говорил. Он боится, что третий ребенок еще больше сократит его права.)
Я: „Ведь только у женщины бывают дети“.
Ганс: „У меня будет девочка“.
Я: „Откуда же ты ее получишь?“
Ганс: „Ну, от аиста. Он вынет девочку, положит девочку в яйцо, и из яйца тогда выйдет еще одна Анна, еще одна Анна. А из Анны будет еще одна Анна. Нет, выйдет только одна Анна“.
Я: „Тебе бы очень хотелось иметь девочку?“
Ганс: „Да, в будущем году у меня появится одна, которая тоже будет называться Анна“.
Я: „Почему же мама не должна иметь девочки?“
Ганс: „Потому что я хочу иметь девочку“.
Я: „Но у тебя же не может быть девочки“.
Ганс: „О, да, мальчик получает девочку, а девочка получает мальчика“[117].
Я: „У мальчика не бывает детей. Дети бывают только у женщин, у мам“.
Ганс: „Почему не у меня?“
Я: „Потому что так это устроил Господь Бог“.
Ганс: „Почему у тебя не может быть ребенка? О, да, у тебя уже будет, подожди только“.
Я: „Долго мне придется ждать?“
Ганс: „Ведь я принадлежу тебе?“
Я: „Но на свет принесла тебя мама. Значит, ты принадлежишь маме и мне“.
Ганс: „А Анна принадлежит мне или маме?“
Я: „Маме“.
Ганс: „Нет, мне. А почему не мне и маме?“
Я: „Анна принадлежит мне, маме и тебе“.
Ганс: „Разве вот так!“»
Естественно, что ребенку недостает существенной части в понимании сексуальных отношений до тех пор, пока для него остаются неоткрытыми женские гениталии.
«24 апреля мне и моей жене удается разъяснить Гансу, что дети вырастают в самой маме и потом они при сильных болях, с помощью напряжения, как Люмпф, выходят на свет.
После обеда мы сидим перед домом. У него наступило уже заметное улучшение — он бежит за экипажами, и только то обстоятельство, что он не решается отойти далеко от ворот, указывает на остатки страха.
25 апреля Ганс налетает на меня и ударяет головой в живот, что случилось уже однажды. Я спрашиваю его, не коза ли он. Он говорит: „Нет, баран“. — „Где ты видел барана?“