Он: „В Гмундене. У Фрица был баран“ (у Фрица была для игры маленькая живая овца).
Я: „Расскажи мне об овечке — что она делала?“
Ганс: „Знаешь, фрейлейн Мицци (учительница, которая жила в доме) сажала всегда Анну на овечку, так что овечка не могла встать и не могла бодаться. А когда от нее отходят, она бодается, потому что у нее есть рожки. Вот Фриц водит ее на веревочке и привязывает к дереву. Он всегда привязывает ее к дереву“.
Я: „А тебя овечка боднула?“
Ганс: „Она вскочила на меня; Фриц меня однажды подвел. Я раз подошел к ней и не знал, а она вдруг на меня вскочила. Это было очень весело — я не испугался“.
Это, конечно, неправда.
Я: „Ты папу любишь?“
Ганс: „О, да!“
Я: „А может быть, и нет“.
Ганс играет маленькой лошадкой. В этот момент лошадка падает. Он кричит: „Упала лошадка! Смотри, какой шум она делает!“
Я: „Ты немного злишься на папу за то, что мама его любит“.
Ганс: „Нет“.
Я: „Почему же ты так всегда плачешь, когда мама целует меня? Потому что ты ревнив?“
Ганс: „Да, пожалуй“.
Я: „Тебе бы, небось, хотелось быть папой?“
Ганс: „О, да“.
Я: „А что бы ты захотел сделать, если бы ты был папой?“
Ганс: „А ты Гансом? Я бы тогда возил тебя каждое воскресенье в Лайнц, нет, каждый будний день. Если бы я был папой, я был бы совсем хорошим“.
Я: „А что бы ты делал с мамой?“
Ганс: „Я брал бы ее тоже в Лайнц“.
Я: „А что еще?“
Ганс: „Ничего“.
Я: „А почему же ты ревнуешь?“
Ганс: „Я этого не знаю“.
Я: „А в Гмундене ты тоже ревновал?“
Ганс: „В Гмундене — нет (это неправда). В Гмундене я имел свои вещи, сад и детей“.
Я: „Ты можешь вспомнить, как у коровы родился теленок?“
Ганс: „О, да. Он приехал туда в тележке. (Это, наверно, ему рассказали в Гмундене. И здесь — удар по теории об аисте.) А другая корова выжала его из своего зада“. (Это уже результат разъяснения, которое он хочет привести в соответствие с „теорией о тележке“.)
Я: „Ведь это неправда, что он приехал в тележке, ведь он вышел из коровы, которая была в стойле“.
Ганс, оспаривая это, говорит, что он видел утром тележку. Я обращаю его внимание на то, что ему, вероятно, рассказали про то, что теленок прибыл в тележке. В конце концов он допускает это: „Мне, вероятно, это рассказывала Берта, или нет, или, может быть, хозяин. Он был при этом, и это ведь было ночью — значит, это все так, как я тебе говорю; или, кажется, мне про это никто не говорил, а я думал об этом ночью“.
Если я не ошибаюсь, теленка увезли в тележке; отсюда и путаница.
Я: „Почему ты не думал, что аист принес его?“
Ганс: „Я этого не хотел думать“.
Я: „Но ведь ты думал, что аист принес Анну?“
Ганс: „В то утро (родов) я так и думал. Папа, а г-н Райзенбихлер (хозяин) был при том, как теленок вышел из коровы?“[118]
Я: „Не знаю. А ты как думаешь?“
Ганс: „Я уже верю… Папа, ты часто видел у лошади что-то черное вокруг рта?“
Я: „Я это уже много раз видел на улице в Гмундене“[119].
Я: „В Гмундене ты часто бывал в кровати у матери?“
Ганс: „Да!“
Я: „И ты себе вообразил, что ты папа!“
Ганс: „Да!“
Я: „И тогда у тебя был страх перед папой?“
Ганс: „Ведь ты все знаешь, я ничего не знал“.
Я: „Когда Фриц упал, ты думал: „если бы так папа упал“, и когда овечка тебя боднула, ты думал: „если бы она папу боднула“. Ты можешь вспомнить о похоронах в Гмундене?“ (Первые похороны, которые видел Ганс. Он часто вспоминает о них — несомненное покрывающее воспоминание.)
Ганс: „Да, а что там было?“
Я: „Ты думал тогда, что если бы умер папа, ты был бы на его месте?“
Ганс: „Да!“
Я: „Перед какими возами ты, собственно, еще испытываешь страх?“
Ганс: „Перед всеми“.
Я: „Ведь это неправда?“
Ганс: „Перед пролетками и одноконными экипажами я страха не испытываю. Перед омнибусами и вьючными возами только тогда, когда они нагружены, а когда они пусты, не боюсь. Когда воз нагружен доверху и при нем одна лошадь, я боюсь, а когда он нагружен и впряжены две лошади, я не боюсь“.
Я: „Ты испытываешь страх перед омнибусами потому, что на них много людей?“
Ганс: „Потому, что на крыше так много поклажи“.
Я: „А мама, когда она получила Анну, не была тоже нагружена?“
Ганс: „Мама будет опять нагружена, когда она опять получит ребенка, пока опять один вырастет и пока опять один будет там внутри“.
Я: „А тебе бы этого хотелось?“
Ганс: „Да!“
Я: „Ты говорил, что не хочешь, чтобы мама получила еще одного младенца“.
Ганс: „Тогда она больше не будет нагружена. Мама говорит, что когда она больше не захочет, то и Бог этого не захочет“. (Понятно, что Ганс вчера уже спрашивал, нет ли в маме еще детей. Я ему сказал, что нет и что если Господь не захочет, в ней не будут расти дети.)
Ганс: „Но мне мама говорила, что когда она не захочет, больше у нее не вырастет детей, а ты говоришь, когда Бог не захочет“.
Я ему сказал, что это именно так, как я говорю, на что он заметил: „Ведь ты был при этом и знаешь это, наверно, лучше“. Он вызвал на разговор и мать, и та примирила оба показания, сказав, что когда она не захочет, то и Бог не захочет[120].
Я: „Мне кажется, что ты все-таки хотел бы, чтобы у мамы был ребенок?“
Ганс: „А иметь его я не хочу“.
Я: „Но ты этого желаешь?“
Ганс: „Пожалуй, желаю“.
Я: „Знаешь, почему? Потому что тебе хотелось бы быть папой“.
Ганс: „Да… Как эта история?“
Я: „Какая история?“
Ганс: „У папы не бывает детей, а как потом говорится в истории, когда я хотел бы быть папой?“
Я: „Ты хотел бы быть папой и женатым на маме, хотел бы быть таким большим, как я, иметь такие же усы, как у меня, и ты хотел бы, чтобы у мамы был ребенок“.
Ганс: „Папа, когда я буду женатым, у меня будет ребенок только тогда, когда я захочу, а когда я не захочу, то и Бог не захочет“.
Я: „А тебе хотелось бы быть женатым на маме?“
Ганс: „О, да“».
Здесь ясно видно, как в фантазии радость еще омрачается из-за неуверенности относительно роли отца и вследствие сомнений в том, от кого зависит деторождение.
«Вечером в тот же день Ганс, когда его укладывают в постель, говорит мне: „Послушай, знаешь, что я теперь делаю? Я теперь до 10 часов еще буду разговаривать с Гретой, она у меня в кровати. Мои дети всегда у меня в кровати. Ты мне можешь сказать, что это означает“. Так как он уже совсем сонный, я обещаю ему записать это завтра, и он засыпает».
Из прежних записей видно, что Ганс со времени возвращения из Гмундена всегда фантазирует о своих «детях», ведет с ними разговоры и т. д.[121]
«26 апреля я его спрашиваю: почему он всегда говорит о своих детях?
Ганс: „Почему? Потому что мне так хочется иметь детей, но я этого не хочу, мне не хотелось бы их иметь“[122].
Я: „Ты себе всегда так представлял, что Берта, Ольга и т. д. — твои дети?“
Ганс: „Да, Франц, Фриц, Поль (его товарищ в Лайнце) и Лоди“. (Вымышленное имя, его любимица, о которой он чаще всего говорит. Я отмечаю здесь, что эта Лоди появилась не только в последние дни, но существует со дня последнего разъяснения (24 апреля).)
Я: „Кто эта Лоди? Она живет в Гмундене?“
Ганс: „Нет“.
Я: „А существует на самом деле эта Лоди?“
Ганс: „Да, я знаю ее“.
Я: „Которую?“
Ганс: „Ту, которая у меня есть“.
Я: „Как она выглядит?“
Ганс: „Как? Черные глаза, черные волосы; я ее однажды встретил с Марикой (в Гмундене), когда я шел в город“.
Когда я хочу узнать подробности, оказывается, что все это выдумано[123].
Я: „Значит, ты думал, что ты мама?“
Ганс: „Я действительно и был мамой“.
Я: „Что же ты, собственно, делал с детьми?“
Ганс: „Я их клал к себе спать, мальчиков и девочек“.
Я: „Каждый день?“
Ганс: „Ну, конечно“.
Я: „Ты разговаривал с ними?“
Ганс: „Когда не все дети влезали в постель, я некоторых клал на диван, а некоторых в детскую коляску, а когда еще оставались дети, я их нес на чердак и клал в ящик; там еще были дети, и я их уложил в другой ящик“.
Я: „Значит, аистиные ящики стояли на чердаке?“
Ганс: „Да“.
Я: „Когда у тебя появились дети, Анна была уже на свете?“
Ганс: „Да, уже давно“.
Я: „А как ты думал, от кого ты получил этих детей?“
Ганс: „Ну, от меня“[124].
Я: „Ведь тогда ты еще не знал, что дети рождаются кем-нибудь?“
Ганс: „Я себе думал, что их принес аист“. (Очевидно, ложь и увертка[125].)
Я: „Вчера у тебя была Грета, но ты ведь знаешь, что мальчик не может иметь детей“.
Ганс: „Ну да, но я все-таки в это верю“.
Я: „Как тебе пришло в голову имя Лоди? Ведь так ни одну девочку не зовут. Может быть, Лотти?“
Ганс: „О нет, Лоди. Я не знаю, но ведь это все-таки красивое имя“.
Я (шутя): „Может быть, ты думаешь, Шоколоди?“
Ганс (сейчас же): „Saffalodi[126]… потому что я так люблю есть колбасу и салями“.
Я: „Послушай, не выглядит ли Saffalodi как Люмпф?“
Ганс: „Да!“
Я: „А как выглядит Люмпф?“
Ганс: „Черным. Как это и это“ (показывает на мои брови и усы).
Я: „А как еще — круглый, как Saffalodi?“
Ганс: „Да“.
Я: „Когда ты сидел на горшке и когда выходил Люмпф, ты думал себе, что у тебя появляется ребенок?“
Ганс (смеясь): „Да, на улице и здесь“.
Я: „Ты знаешь, как падали лошади в омнибусе. Ведь воз выглядит как детский ящик, и когда черная лошадь падала, то это было так…“