Следующий эпизод, рассказанный мне матерью, иллюстрирует этот последний пункт. В начале третьего года жизни Рита была на прогулке с матерью и увидела кучера, жестоко бьющего своих лошадей. Мать была крайне возмущена, и маленькая девочка тоже выразила сильное возмущение. Позже, в этот же день она удивила мать, спросив ее: «Когда же мы опять пойдем смотреть, как плохой дядя бьет лошадей?» — обнаруживая таким образом то, что она получила садистическое удовольствие от этого переживания и ждала его повторения. В ее бессознательном кучер репрезентировал отца, а лошади — мать, и отец в сексуальном акте осуществлял садистические фантазии ребенка, направленные против матери. Страх плохих гениталий отца вместе с фантазией о матери, поврежденной и разрушенной ненавистью Риты и плохим отцом — кучером, мешали как позитивным, так и инвертированным эдиповым желаниям. Рита не могла ни идентифицироваться с такой разрушенной матерью, ни позволить себе играть роль отца в гомосексуальной позиции. Таким образом, на этих ранних стадиях ни одна из позиций не могла быть установлена.
Некоторые примеры из аналитического материала
Тревоги, переживаемые Ритой, когда она была свидетелем первичной сцены, демонстрируются в следующем материале.
Однажды во время анализа она поставила треугольный кирпичик набок и сказала: «Это маленькая женщина». Затем она взяла «маленький молоток», как она назвала прямоугольный кирпичик, и ударила им по коробке с кирпичиками, при этом говоря: «Когда молоток ударил сильно, маленькая женщина так испугалась». Треугольный кирпичик означал ее саму, «молоток» — пенис отца, а коробка — ее мать, и вся ситуация в целом репрезентировала то, что она была свидетелем первичной сцены. Немаловажно то, что она ударила по коробке в том самом месте, где та была склеена бумагой, так что проделала в ней дыру. Это был один из примеров, когда Рита символически продемонстрировала мне свое бессознательное знание о вагине и роли, которую та играла в ее сексуальных теориях.
Следующие два примера касаются ее кастрационного комплекса и зависти к пенису. Рита играла в игру, в которой отправлялась в путешествие вместе с медвежонком к дому «хорошей» женщины, где ей предстояло получить «изумительное» угощение. Это путешествие тем не менее проходило негладко. Рита избавлялась от машиниста поезда и занимала его место. Он возвращался вновь и вновь и угрожал ей, вызывая сильную тревогу. Объектом разногласий между ними был ее медвежонок, которого она считала существенным условием для успеха путешествия. Здесь медвежонок репрезентировал отцовский пенис, а ее соперничество с отцом выражалось этой борьбой за пенис. Она украла его у отца, отчасти из переживаний зависти, ненависти и мести, отчасти для того, чтобы занять его место возле матери и — с помощью потентного пениса отца — совершить репарацию за повреждения, нанесенные в фантазии матери.
Следующий пример связан с ритуалом отхода ко сну, который становился все более сложным и компульсивным, когда подходило время идти спать, и включал соответствующий церемониал с куклой. Основным пунктом было то, что ее (как и куклу) нужно было туго укутать в одеяло, иначе — как говорила она — мышь или «батцен» (ее собственное слово) пролезет в окно и откусит ее «батцен». «Батцен» репрезентировал как отцовские, так и ее собственные гениталии: отцовский пенис откусил бы ее воображаемый пенис точно так же, как она желала кастрировать его. Как я вижу это сейчас, страх, что мать атакует «внутреннюю часть» ее тела, также способствовал страху, что кто-то пролезет в окно. Комната также репрезентировала ее тело, а нападающей стороной была мать, мстящая за атаки ребенка на нее. Навязчивая потребность быть укутанной с такой тщательной заботой была защитой от всех этих страхов.
Развитие супер-эго
Тревоги и переживания вины, описанные в последних двух параграфах, были связаны с развитием Супер-Эго Риты. Я обнаружила у нее жестокое и беспощадное Супер-Эго, подобное тому, что лежит в основе тяжелых неврозов навязчивости у взрослых. В анализе я смогла проследить это развитие вплоть до начала второго года ее жизни. В свете моего последнего опыта я вынуждена заключить, что истоки Супер-Эго Риты берут начало в первых месяцах ее жизни.
В описанной мною игре в путешествие машинист репрезентировал ее Супер-Эго, равно как и настоящего отца. Мы также наблюдаем работу ее Супер-Эго в навязчивой игре с куклой, когда та подвергалась ритуалу, схожему с ее собственным церемониалом отхода ко сну: она укладывала куклу спать и весьма тщательно укутывала ее. Однажды во время анализа Рита рядом с кроватью куклы положила игрушечного слона. Как она объяснила: слон не должен был позволить «ребенку» (кукле) встать, поскольку в этом случае «ребенок» прокрадется в спальню родителей и «навредит им или что-нибудь отнимет у них». Слон репрезентировал ее Супер-Эго (отца и мать), а атаки на родителей, которые он должен был пресечь, были выражением садистических импульсов самой Риты, сосредоточенных на сексуальном акте родителей и беременности матери. Супер-Эго должно было полностью ликвидировать возможность для ребенка выкрасть у матери младенца внутри нее, повредить или разрушить материнское тело, а также кастрировать отца.
Важная деталь из ее истории: в начале третьего года жизни Рита, играя с куклой, неоднократно заявляла, что она не была матерью куклы. В контексте анализа оказалось, что она не могла позволить себе быть матерью куклы, потому что кукла означала ее брата-младенца, которого она хотела, но боялась отнять у матери. Ее вина также касалась агрессивных фантазий во время беременности матери. Когда Рита не могла играть роль матери куклы, это торможение возникало из переживаний вины, а также из страха жестокой материнской фигуры, бесконечно более суровой по сравнению с настоящей матерью. Рита не только видела реальную мать в этом искаженном свете, но и чувствовала себя в постоянной опасности из-за вселяющей ужас внутренней материнской фигуры. Я уже ссылалась на воображаемые атаки Риты на тело матери и соответствующую тревогу, что мать атакует ее и выкрадет ее воображаемых младенцев, а также на страх Риты быть атакованной и кастрированной отцом. Теперь я пойду дальше в своих интерпретациях. Воображаемым атакам на ее тело со стороны родителей как внешних фигур соответствовал страх внутренних атак интернализированных преследующих родительских фигур, сформировавших жестокую часть ее Супер-Эго[162].
Грубость Супер-Эго Риты часто проявлялась в игре во время анализа. Например, она, бывало, жестоко наказывала куклу; затем следовал приступ ярости и страха. Она идентифицировала себя одновременно и с грубыми родителями, накладывающими суровое наказание, и с ребенком, которого жестоко наказывают и который разражается яростью. Это было заметно не только в ее игре, но в поведении в целом. В одни моменты она, казалось, была воплощением суровой и беспощадной матери, в другие — неспособным к контролю, жадным и деструктивным младенцем. Казалось, у нее очень мало собственного Эго, способного соединить эти две крайности и модифицировать интенсивность конфликта. Постепенный процесс интеграции ее Супер-Эго испытывал серьезные препятствия, и она не могла развить собственную индивидуальность.
Персекуторные и депрессивные тревоги, нарушающие эдипово развитие
Депрессивные переживания Риты были ярко выражены в ее неврозе. Состояния печали и плач без причины, постоянные вопросы, любит ли ее мать, — все это признаки депрессивных тревог. Эти тревоги восходили к ее отношению к груди матери. Вследствие садистических фантазий, в которых она атаковала грудь и мать в целом, Ритой овладевали страхи, глубоко влиявшие на ее отношение к матери. В одном аспекте она любила мать как хороший и незаменимый объект и переживала вину из-за того, что подвергла ее опасности своими агрессивными фантазиями; в другом аспекте она ненавидела и боялась ее как плохую, преследующую мать (прежде всего плохую грудь). Эти страхи и сложные переживания, касающиеся матери как внешнего и внутреннего объекта, составляли ее инфантильную депрессивную позицию. Рита была не способна справиться с этими острыми тревогами и не могла преодолеть свою депрессивную позицию.
В этой связи большое значение имеет материал из ранней части ее анализа. Она что-то нацарапала на листе бумаги и энергично закрасила черным цветом. Затем разорвала бумагу, а клочки выбросила в стакан с водой, который приложила к губам, как будто собиралась пить из него. В этот момент она остановилась и сказала, выдохнув: «Мертвая женщина». То же самое повторилось позднее еще раз.
Этот листок бумаги, закрашенный черным, разорванный и выброшенный в воду, репрезентировал мать, разрушенную оральными, анальными и уретральными способами, и это представление мертвой матери касалось не только внешней матери, когда та была вне поля зрения, но и внутренней матери. Рита отказалась от соперничества с матерью в эдиповой ситуации, поскольку ее бессознательный страх потери внутреннего и внешнего объекта действовал в качестве барьера для всякого желания, которое увеличило бы ее ненависть к матери, а потому вызвало бы ее смерть. Эти тревоги, возникшие из оральной позиции, лежат в основе выраженной депрессии, которую Рита развила в ответ на попытку матери отлучить ее от последней бутылочки. Рита ни за что не хотела пить молоко из чашки. Она впадала в состояние отчаяния, теряла аппетит, отказывалась от еды, больше обычного цеплялась за мать, снова и снова спрашивая ее, любит ли та ее, плохо ли Рита вела себя и т. д. Анализ раскрыл, что отлучение репрезентировало жестокое наказание за направленные против матери агрессивные желания и пожелания смерти. Поскольку потеря бутылочки обозначала окончательную потерю груди, когда бутылочку отнимали, Рита считала, что она на самом деле разрушила мать. Даже присутствие матери могло лишь на время смягчить эти страхи. Вывод напрашивается сам собой: в то время как потеря бутылочки репрезентировала потерю хорошей груди, чашка с молоком, от которой Рита отказывалась в состоянии депрессии, следующем за отлучением, репрезентировала разрушенную мертвую мать, так же как стакан воды с разорванной бумагой репрезентировал «мертвую женщину».