Большую часть времени мы оба ощущали себя образующими такую причудливую, непродуктивную пару, или же пациент воспринимал меня как объект, притворяющийся здоровым и энергичным, зная при этом, что на самом деле я объект странный, поврежденный и потому не отличимый от него самого. Однако были и другие периоды, когда он, казалось, был способен признать различие между нами, и это позволяло нам какое-то время заниматься настоящей аналитической работой, сопровождающейся чувством облегчения и благодарности. Было поразительно, что в это время собственное мышление пациента приобретало другое качество — оно было в большей степени связным, и он, казалось, имел настоящее ощущение того, что все в его мире имеет значение. В подобные периоды было намного меньше неопределенности, возбуждения и фрагментации в работе его психики. Однако такие периоды конструктивной работы были непродолжительными и порождали отчаянное, деструктивное завистливое нападение.
Как я уже указывал, казалось, существовала взаимосвязь между характером мышления пациента и природой эдипальной пары, представленной в фантазии и отраженной в переносе в каждый конкретный момент. Обычно пациенту было чрезвычайно трудно устанавливать надлежащие связи в своей психике, думать самому. Вместо этого его «мышление» часто представляло собой странное слияние двух идей без смысловой связи между ними. Как мы видели в его сне, он часто представлял этот причудливый союз как желанный и даже возбуждающий. Подобно тому, как ему было трудно выносить всякое знание об обескураживающем характере родительских отношений (и он чувствовал, что его родители не могут выносить этого), для него оказывалось болезненным и пугающим сталкиваться с тем, что происходило в его собственной психике, и он был втянут в создание этих странных, отчаянных комбинаций, которые часто сопровождались возбуждением и всегда — ощущением одиночества.
Хотя я считал, что он не был способен надлежащим образом использовать проективные механизмы для сообщения своих чувств и тревог, временами он чувствовал себя вынужденным проецировать эти более отчаянные и беспорядочные функции в свой объект. В контрпереносе я ощущал их в форме принуждения делать банальные интерпретации или связывать вещи таким образом, чтобы это «подходило», но не ощущалось правильным, и это, как я знал, было бесполезно. Все это создавало эффект временного облегчения для нас обоих, в то же время увеличивая подспудное ощущение фрустрации и отчаяния.
Когда я был способен сопротивляться такому принуждению войти в мир сна и мог сохранять способность мыслить иным образом, хотя это иногда было трудно и болезненно, казалось, это укрепляло контакт пациента с реальностью и с его собственным внутренним миром.
Теперь я хотел бы обратиться ко второму случаю — молодой женщины, у которой эдипальная пара была представлена совершенно иначе и другой набор фантазий и тревог структурировал перенос. На мышление пациентки влияла потребность в постоянном внутреннем успокоении по поводу ее страхов быть отвергнутой или атакованной, и она пыталась заставить аналитика поступать соответственно.
Родители пациентки разошлись, когда она была совсем маленькой, и в ее детстве преобладали болезненные и трудные отношения с матерью — женщиной с серьезными психическими нарушениями. Мать критиковала и очерняла отсутствующего отца, обвиняя его во всем и оставляя всегда правоту за собой. Моя пациентка находилась под постоянным давлением принять такую версию событий, и всякая попытка добиться правды относительно того, что ей преподносилось матерью, могла вызвать злобный и яростный ответ. Постепенно пациентка начала осознавать степень нарушений матери и ту густую паутину лжи и искажений, в которой она выросла, но всегда боялась бросить ей вызов.
В то же самое время она занимала себя тайными фантазиями о своем отце, возвращающемся, чтобы спасти ее. Для нее было важно представлять, как он увидел бы, что она все умеет делать. Она ведь не только хорошо училась в школе, но еще и убирала дом и готовила еду. Он не мог не занять ее сторону и не признать, насколько плохой, жестокой и небрежной была с нею мать; он не мог не забрать ее с собой. Альтернативным сценарием событий, который она едва осмеливалась представлять, были мысли о том, что отец и мать «объединились бы в банду» и избавились бы от нее, сочтя агрессивной, мерзкой и грязной.
На сессии, предшествующей той, которую я опишу подробно, пациентка обсуждала знакомые трудности в отношениях со своим партнером, в которых она часто болезненно ощущала себя отвергаемой. Она занимала оборонительную позицию относительно собственного вклада в любую из проблем, и потребовалось время, прежде чем она стала способна признать собственные враждебность и негодование. В ходе сессии она стала защищаться меньше, и начала проявляться более сложная, реальная картина их взаимодействия. Казалось, она почувствовала, что что-то важное было затронуто, и ощутила некоторое облегчение.
На следующую сессию пациентка пришла с опозданием на несколько минут и подробно объяснила, что ее задержали обстоятельства, от нее не зависящие. Потом она сказала, что днем раньше нечто произошло, и был соблазн оттолкнуть это от себя; но потом она подумала, что ей следует поговорить об этом, особенно учитывая, что она не могла придумать ничего другого, о чем стоило бы поговорить. Пациентка описала, как была занята решением разнообразных задач и подчеркнула, как хорошо с ними справилась. Она смогла сохранять терпение и спокойствие со всеми людьми, с которыми должна была иметь дело. У ее партнера вечером была назначена встреча. Поскольку он был очень ограничен во времени, она приготовила хорошую еду, чтобы он мог перекусить в ее машине. Она была очень терпеливой, понимающей и никоим образом не возражала по поводу его ухода, несмотря на то что накануне очень мало с ним виделась.
Она говорила монотонно, и у меня создалось четкое представление, что история сложится знакомым образом, так, что моя пациентка окажется униженной, уязвленной и разочарованной.
Когда ее партнер вернулся после встречи, он был очень уставшим и просто уселся перед телевизором. Он сказал, что хочет послушать новости, и она не возражала, хотя сама уже слышала их часом ранее. Сидя перед телевизором, он задремал, что, как я знал, часто ее раздражало.
Потом позвонил его друг Питер, и они разговаривали около получаса. Не было ничего срочного или связанного с работой (что она могла бы понять) — они просто болтали. Внезапно ее охватила сильная злость: он был слишком уставшим, чтобы напрячься для общения с ней, но у него хватило энергии говорить со своим другом. Не то чтобы она слишком многого от него хотела, или что-то типа этого, она просто хотела немного внимания.
Все это звучало чрезвычайно разумно и убедительно. Она говорила тоном, понуждающим меня к абсолютному согласию с ней, недвусмысленно принять ее сторону. Я был поражен степенью, до которой ей было необходимо выстроить случай, так сказать, подчеркивающий, насколько хорошей и терпимой она была весь вечер. Особый акцент она сделала на признании того, что оказалась способной справиться с трудностями благодаря помощи, которую получила на предыдущей сессии, и четко проговорила, что приняла идею о том, что ее злость и возмущение могут влиять на партнера, и это было одной из причин ее попыток быть столь хорошей и терпеливой. Я попытался рассмотреть эту ее потребность выставить себя безукоризненной и очень ясно продемонстрировать, что именно ее партнер вел себя невнимательно и неблагодарно. Фактически было очевидно, что хотя она и сослалась на полезность сессии и признание более сложного взаимодействия между собой и партнером, на мой взгляд, она, по сути, занималась отвержением того, что восприняла как мои сомнения на ее счет. Она наглядно демонстрировала мне, что партнер причинял ей боль и относился к ней агрессивно, при том что ее поведение было безупречным. На меня оказывалось значительное давление, чтобы я согласился с такой точкой зрения, признал, что я ошибался, сомневаясь в ней, и присоединился к ней в безоговорочном осуждении партнера. Вместо того чтобы просто оправдать ожидания пациентки, я указал ей на это давление; то, что потом произошло на сессии, выглядело повторением сцены предыдущего вечера. Она почувствовала себя уязвленной и неверно понятой, обиженной и озадаченной тем, что я не сумел присоединиться к ней. Как будто я либо занял сторону ее партнера против нее, либо обращал внимание только на то, в чем сам был заинтересован (как и ее партнер, говоривший с Питером по телефону). Оба варианта заставляли ее почувствовать себя отвергаемой и снова вызывали к жизни вероятность того, что я подозреваю, будто в ней есть нечто нежелательное.
Я коротко обозначил некоторые переживания и фантазии, которые, думаю, занимали мою пациентку в детстве и отрочестве. Я хочу подчеркнуть степень, до которой она, как и ее мать, ощущала себя вынужденной поддерживать позицию, при которой она была права, а другой человек был ответственным за весь причиненный вред. Как и у матери, эта ее позиция часто имела отчаянный и безумный характер, она включала отвержение альтернативного взгляда на пациентку, как если бы этот взгляд означал, что она наполнена злобными, деструктивными, ревнивыми и сексуальными импульсами, чрезвычайно угрожающими. В частности, пациентка чувствовала, что если будет оценена как «плохая», то пропадет: мать будет жестоко нападать не нее, а отец никогда ее не спасет, наоборот, он может образовать альянс с матерью против нее. Однако ревнивые эдипальные желания пациентки были не совсем отщеплены, и она в некоторой степени воспринимала те самые импульсы, которые так старалась отвергать. И действительно, мотивом быть такой хорошей отчасти было предотвращение любой возможности соединения пары, будь то родители, или же я с ее партнером, образующие исключающий ее альянс, или же моя погруженность в собственные мысли, когда я делал свою работу. Я надеюсь, очевидно, сколь явно это было разыграно на сессии, которую я описал. Я полагал, что пациентка на самом деле имела некоторое представление о том, как тонко она атаковала и провоцировала партнера, а также о своем импульсе остановить мою аналитическую работу с ней, даже когда она казалась столь благодарной. Однако знание это вызывало у нее сильную тревогу либо потому, что такая ситуация могла заставить меня нападать на нее (как ее мать), либо же потому, что я мог покинуть ее в пользу другого альянса.