Я сказал: думаю, она демонстрирует тревогу, сходную с тревогой ее отца по поводу чрезмерной близости к чему-то, и ведет себя так, будто для нее также важно спать на односпальной кровати; вероятно, не быть связанной со мной или с тем, о чем она только что сама говорила. Мы знали, что на самом деле происходило нечто большее, но это должно было храниться спрятанным на чердаке или закрытым в шкафах.
Она молчала очень долго. Я обнаружил, что ситуация вызвала ряд затруднений. Я думал, что пациентка принесла материал, связанный с ее собственными представлениями и фантазиями о том, что происходит между родителями, а также с тем, что она думала и чувствовала по поводу открытого беспокойства ее отца относительно организации ее спальни. Мне был знаком процесс, посредством которого пациентка сообщала мне некоторый материал, а потом, казалось, отступала в одинарную кровать, так сказать, оставляя на мое усмотрение материал, который часто оказывался потенциально возбуждающим или тревожным для нее. Я не считал полезным принимать ответственность за все размышления и разговоры на сессии, и все же чувствовал, что должен что-то делать; я просто не мог позволить, чтобы сессия прошла в молчании. Я тщательно обдумал свою интерпретацию, которая казалась разумной, и все же при последующем продолжительном молчании мне стало ясно, что я воспринимался пациенткой как ее отец — кто-то, кто ведет себя обвинительным, вторгающимся образом, с чем она могла справляться, только отступая назад. Таким образом, я представлялся как эдипальный отец, слишком сильно озабоченный сексуальностью дочери и едва сдерживаемый одергиванием матери.
После дальнейшего продолжительного молчания пациентка сказала с тревожной нотой в голосе, что вдруг вспомнила о том, что не убрала свои противозачаточные таблетки. Все хорошо до тех пор, пока люди не начинают заглядывать в ящички. Может быть, она найдет способ спрятать таблетки незаметно, пока ее родители у нее. После короткого молчания она сказала, что впадает в некоторую панику. Затем сессия закончилась, и, уходя, пациентка выглядела слегка встревоженной и дезорганизованной.
Полагаю, данный материал иллюстрирует ряд важных черт пациентки. Постоянно обнаруживалось представление, что родительская пара вовлечена во что-то насильственное и опасное, как ужасающее вторжение потерявшего управление грузовика с бойлером в толстый забор, в результате которого объект еле уцелел. Это рассматривалось как нечто не только трудное и опасное для ее матери, но и обескураживающее для отца; и отец сообщил ей именно свое беспокойство по поводу двуспальной кровати. Такое видение родительского сношения помогло объяснить сексуальные тревоги моей пациентки, хотя, когда ее симптомы ослабели, проявилось немалое возбуждение, содержавшееся в ее фантазии о насильственной и деструктивной эдипальной паре и часто воспроизводившееся в анализе и внешней жизни в менее угрожающих и более возбуждающих формах. Другим аспектом эдипальной ситуации, который ясно проявился здесь и соотносится с первым примером, было то, как любопытство, ревность и возбуждение могли правильно восприниматься в родительском объекте и/или проецироваться в родительский объект. Любопытство и озабоченность у отца были более очевидны, чем у его дочери; на самом деле его интерес к занятиям моей пациентки был гораздо более реальным, чем в случае первого описанного мною пациента.
Данная комбинация восприятия и проекции позволяла пациентке избегать всякого контакта с собственными любопытством и ревностью, и это было очевидно как в том, как она говорила о своих родителях, так и в примечательном недостатке интереса к тому, что происходило в жизни ее аналитика.
Мне особенно интересно, что некоторые из этих моментов были тонко разыграны в переносе так, что я был поставлен перед выбором. Я мог хранить молчание, избегая того, чтобы оказаться пойманным в ловушку некоторых мощных чувств, о которых пациентка подавала мне множество знаков. Однако это было бы не только бесполезным, но и могло выражать тревожное торможение. Когда, с другой стороны, я пытался браться за материал надлежащим, по моему мнению, образом, меня заставляли чувствовать, что я фактически веду себя неподобающе и осуществляю вторжение. Одной из поразительных особенностей ситуации переноса было мое ощущение, что я не могу вести себя так, чтобы мое поведение не было нагруженным интенсивными проекциями пациентки и не провоцировало бы у нее сильных реакций. Трудно было почувствовать, что есть нечто, что я мог бы сделать, и это было бы правильным.
И наконец, эта ситуация снова и снова проживалась в собственной психике пациентки. Не только в анализе она вела себя уклончивым, скрытным и провокационным образом, пряча различные возбуждающие объекты на чердаке, но также, я думаю, имело место серьезное затруднение в ее мышлении. Любые связи, которые она устанавливала в своей психике, с высокой вероятностью обладали качеством внезапного и опасного вторжения чего-то, что угрожало объектам, от которых зависела ее жизнь. Вместо того чтобы осуществлять эти связи в своей психике, пациентка умело использовала анализ, чтобы порождать мысли у меня, заставлять меня устанавливать связи, и она побуждала меня вести себя таким образом, от которого сама могла защититься, потому что угроза была внешней. Она боялась, что если ее собственные мысли станут более ясными и прямыми, то не будет никакого ограждающего забора, и это было связано с фантазией о катастрофичности внутреннего сношения. Потребность поддерживать разнообразные внутренние и внешние заборы приводила к значительным ограничениям в качестве ее мышления и в способности быть открытой и спонтанной, будь то в анализе или социальных и сексуальных отношениях.
У меня возникло отчетливое впечатление, что данные тревоги были основаны на переживаниях и фантазиях, связанных с самым ранним объектным отношением пациентки — репрезентированным отношением рта к соску, которое было нагружено ужасающими свойствами. Она воссоздавала образ тревожной, ригидной, одержимой, труднодоступной матери. Я думаю, это порождало у моей пациентки отчаянный, насильственный импульс каким-то образом пробиться к матери. Затем этот импульс был спроецирован в мать, которую пациентка впоследствии воспринимала как угрожающую и вторгающуюся. Неизбежно эти качества были инвестированы в ее фантазию о родительской паре, где пенис начинал репрезентировать насильственный вторгающийся сосок.
В анализе эта пациентка использовала масштабный бессознательный проективный процесс как для коммуникации, так и для освобождения себя от беспокойства, но потом она чувствовала, что должна оградить себя от насильственных и потенциально деструктивных репроекций. В ее случае родители были более ясно дифференцированы один от другого, чем в первом случае, описанном мною, и существовала вера в возможность некой формы сношения, хотя оно и воспринималось как пугающий и опасный процесс. Эта пациентка была способна ясно мыслить и часто была остро восприимчива, хотя, как я указывал, оставалась очень напуганной последствиями соединения ее мыслей и фантазий, когда они касались примитивных и интенсивных чувств любви, возбуждения и деструктивности.
Обсуждение
Я надеюсь, что эти клинические иллюстрации каким-то образом смогли охарактеризовать природу эдипальных фантазий, превалирующих в определенный момент у каждого пациента. Такие фантазии не только отражались в материале пациентов, но их также можно было проследить в элементах эдипальной драмы, разыгрываемой заново на сессиях. Вследствие действия проективной и интроективной идентификации роли, приписанные в фантазии пациенту и аналитику, часто были сложными и взаимообратимыми. Примером этого было то, как конфликты эдипального ребенка становились спроецированными так, что именно аналитик сталкивался с неудобными дилеммами.
Такие случаи поднимают вопрос о происхождении внутренней модели родительской пары (или различных сосуществующих ее версий). Такая модель частично будет основана на точных восприятиях и интуициях младенца относительно природы пары, частью которой он был в ранней ситуации кормления, а позже — эдипальной пары, которой он становится озабочен. Кляйн исследовала пути, посредством которых природа пары становится искаженной проекцией в нее качеств и фантазий с защитными и агрессивными целями. Она также обратила внимание на важность зависти, которая возникает, как только младенец воспринимает свои первичные объекты, объединяющиеся для того, чтобы удовлетворить друг друга. Одним из путей воздействия завистливых и ревнивых нападений является проецирование в пару качеств, которые искажают и портят ее.
Младенец, конечно, также является реципиентом проекций родителей, и версия эдипальной пары, которая закрепляется у него, частично может быть результатом проекции модели пары, которая существует в психике самой пары. Например, в третьем случае, я полагаю, мать пациентки имела представление о любом интимном контакте — будь это кормление или половое сношение — как вторгающемся и дезорганизующем, и это было спроецировано в мою пациентку. В материале, относящемся к двуспальной кровати, ее отец также передал свою неловкость и нежелание быть слишком интимно связанным с матерью.
В анализе относительную значимость различных факторов в эволюции внутренней модели эдипальной пары всегда сложно оценить, и зачастую такая оценка изменяется при изменении нашего понимания пациента.
В этой главе я также попытался обозначить, что фантазии об эдипальной паре тесно соотносятся с тем, как пациент способен использовать свою психику, чтобы создавать связи между своими мыслями и чувствами и выносить тревоги, порождаемые такими связями. Если тревоги, ассоциированные с фантазией о родительской паре, слишком велики, то будет происходить соответствующее вмешательство в способность устанавливать связи между элементами в психике пациента — процесс, похоже, зависящий неким существенным образом от фантазии, ассоциированной с соединением рта и соска или пениса и вагины.