Бион значительно расширил наше понимание патологии переживания пациентом любой пары (Bion, 1959). Он ссылался на предрасположенность пациента нападать на связь между двумя объектами, прототипом которой является связь между ртом и грудью, вызывающая ненависть и зависть младенца. Он полагал также, что даже когда младенец является участником созидательного акта, разделяя вызывающий зависть эмоциональный опыт, он также идентифицирован с исключенной стороной, с последующей болью, завистью и ревностью. (Таким образом, следуя идеям Кляйн, Бион постулировал очень раннюю форму эдипова комплекса.) Отклик младенца на опыт или фантазию о созидательной связи — вначале между ртом и грудью, позже между сексуальными родителями — подвергается нападению и трансформируется во враждебную и деструктивную сексуальность, превращающую пару в бесплодную. Это может принимать формы нападения на материнское или родительское душевное состояние или на понимание, которое может развиваться между пациентом и аналитиком.
Понимание того, как зависть младенца вызывается родительской парой и ведет к насильственной и разрушительной проекции, с тем чтобы разделить пару или сделать ее бесплодной, проливает свет на множество патологических версий эдипальной ситуации, с которыми мы сталкиваемся у наших пациентов.
Другой процесс, о котором я говорил, также приводит к переживанию пациентом эдипальной пары как вовлеченной в причудливое и зачастую насильственное взаимодействие, но, кажется, имеет иное происхождение и основывается на ином механизме. В этом случае младенец сталкивается не с созидающей парой, возбуждающей его зависть, а с родительской фигурой или парой, которую находит непроницаемой, неспособной надлежащим образом принимать его проекции или отвечать на них. Такое положение может порождать интенсивное стремление справиться с параноидными тревогами, которые были наиболее очевидны у моей третьей пациентки. Или же оно может приводить к ощущению безнадежной и причудливой ситуации, с которой невозможно столкнуться вплотную, как это было в случае первого пациента.
Эти альтернативы порождают интересные и трудные диагностические проблемы, поскольку каждая из них может требовать особого подхода. У меня сложилось впечатление, что в каждом из этих трех случаев, хотя истории и патология пациентов были различны, существовала фантазия об очень нарушенной эдипальной паре: в первом случае, например, о паре, которая на самом деле не может соединиться надлежащим образом, а в третьем — о ситуации, в которой либо невозможно проникнуть через ограду, либо приходится это делать с насилием, которое может оказаться катастрофическим.
Я попытался проиллюстрировать, как эти конфигурации, энергично привнесенные в перенос, ставят аналитика перед некоторыми дилеммами, с которыми постоянно сталкивается пациент. Я также попытался показать связь между тем, как эдипальная ситуация сконструирована внутренне, и способностью пациента мыслить, поскольку всякое настоящее понимание зависит от идентификации с парой, способной к созидательному сношению.
Литература
Bion W. R. (1959). Attacks on linking. Int. J. Psycho-Anal., 40, 308–315. [Reprinted in Second Thoughts (pp. 93–109). London: Heinemann, 1967.]
Klein M. (1928). Early stages of the Oedipus conflict. Int. J. Psycho-Anal., 9, 167–180. [Reprinted in The Writings of Melanie Klein, 1 (pp. 186–198). London: Hogarth Press, 1975.]
Klein M. (1932). The Psychoanalysis of Children. [Reprinted in The Writings of Melanie Klein, 2. London: Hogarth Press, 1975.] Steiner J. (1985). Turning a blind eye: the cover-up for Oedipus. Int. Rev. Psychoanal., 12, рр. 161–172.
Эдна О’Шонесси. Невидимый эдипов комплекс
Миссис Эдна О’Шонесси изучала философию в университетах Витвотерзранда и Оксфорда, после чего она обучалась по специальности детского психотерапевта в Тавистокской клинике и много лет работала на факультете детского развития в Педагогическом институте Лондонского университета. В настоящее время она является обучающим аналитиком Британского психоаналитического общества и имеет частную психоаналитическую практику с детьми и взрослыми.
В наше время идут споры о том, является ли эдипов комплекс в самом деле универсальным, занимает ли он центральное положение, следует ли его рассматривать как «комплекс, составляющий ядро развития», ведь известен клинический факт, что бывают долгие периоды в анализе, возможно, как утверждают некоторые, даже целые случаи анализа, в которых эдипального материала, похоже, очень мало или нет вовсе. Пытаясь объяснить этот факт, аналитики шли различными путями. Один путь — это путь Кохута и его последователей (Kohut, 1971): отмести прочь эдипов комплекс, ввести теорию психологии самости и рекомендовать новую клиническую технику, которая сосредоточивается на дефицитах и предлагает восстановление. Кляйнианцы идут противоположным путем. Когда эдипов комплекс оказывается, как я это называю, «невидимым», их позиция такова: считать, что это вызвано не тем, что он недостаточно важен, а тем, что он весьма важен и воспринимается пациентом (по каким бы то ни было причинам) как нечто, с чем невозможно справиться, в результате пациент использует психические средства, чтобы он стал «невидимым» и таким оставался.
В этой главе я сосредоточусь на одном аспекте эдипова комплекса — его первых стадиях, когда к их достижению приходят после нарушенного раннего развития. Когда Кляйн (Klein, 1928, 1932) добавила ранние стадии и затем присоединила депрессивную позицию, от которой, по ее мнению, зависит психическое здоровье, к ядерному комплексу Фрейда, она расширила эмоциональную констелляцию, из которой эдипов комплекс каждого пациента получает свою индивидуальную форму. Те пациенты, о которых я говорю, стремятся полностью устранить свою раннюю эдипальную ситуацию, которая ощущается ими как постоянная угроза. Как вы увидите, на первый план у этих пациентов выходят чувство исключенности, проблемы отдельности, своего одиночества в присутствии эдипальной пары и прежде всего характерный тип сексуального расщепления.
Я начну с подробного рассказа о случае Леона, который в возрасте одиннадцати лет приближается к пубертату, однако его психическая жизнь все еще в значительной мере содержит защиты от его нарушенных отношений со своими первичными объектами и от травматической ранней эдипальной констелляции. Проблема, с которой он пришел, — паника по поводу любого ожидаемого нового события. Когда он начинал свой анализ, ему как раз предстоял переход в среднюю школу и его родители считали, что ему никак с этим не справиться. В остальном, сказали они мне, хотя отец, похоже, был не так в этом убежден, нет «никаких проблем». Он «просто обычный мальчик». Леон был их первым ребенком, и вскоре после него родился второй — еще один мальчик, зачатый, когда Леону было четыре месяца. Младший брат Леона был выше его на голову, буйный и активный, Леон же много времени проводил в своей комнате с книжкой, хотя и выходил играть, если какой-нибудь приятель брал на себя инициативу. Его мать с трудом могла заставить себя говорить о раннем детстве Леона, которое, как она сказала, было «ужасно». Он часами плакал; она не могла выносить ни его плача, ни кормления. «Не то, чего я ожидала», — все время повторяла она. Это ограниченное и, в особенности со стороны матери, лишенное понимания представление о Леоне — невыносимого в младенчестве, а теперь с тревогами, которые никем не были признаны, с родителями, которые не ждут, что он стремится или может справиться с жизнью, — точно отражала часть материала, развернувшегося в анализе.
На первой сессии Леон расположился напротив, недалеко от меня, он уселся каким-то ввинчивающимся движением на маленькой скамеечке между двумя подушками. За исключением двух сессий, в течение первых 18 месяцев анализа он покидал свою скамеечку, только чтобы выйти в туалет. Он наблюдал за мной сквозь две разные пары очков — одни такие, как у его матери, а другие, как у его отца, — проверяя комнату и меня на предмет малейшего движения или изменений. Любое изменение вызывало у него острую тревогу. Он казался моложе своих лет, подавленный, рыхлый и пухлый мальчик, демонстрирующий, что у него почти нет надежды на понимание со стороны других людей. Его внешность могла поразительно меняться. Внезапно он мог выглядеть некоей версией или своего отца, или своей матери. Он также «становился» маленьким больным младенцем, а по временам выглядел странно увеличенным в размерах. Эти изменения внешности были вызваны, я думаю, его проекцией в свои объекты и почти полным отождествлением с ними на раннем чувственном уровне. Фигуры, которые он впускал — или которые, как он чувствовал, вторгались силой — во внутренний мир, он переживал таким же физическим и конкретным образом: они завладевали им, и он персонифицировал их. Леон переживал анализ как нарушение спокойствия, которому он и противился и который он принимал, иногда с благодарностью. Он сказал однажды: «Я вас не хочу, но вы мне нужны».
Вначале, умостившись между своими подушками и быстро проверив комнату на предмет изменений, он проводил все сессии, молча пристально глядя в пол или на дверь напротив себя. Я выяснила, что он видит на полу точки, что они его «туда втягивают» и у него от них «головокружение», но что если отвести глаза, то можно выбраться. На двери, как он сказал, он «видит узоры». Он очертил то, что он называл «узором»: отчетливый пенис с мошонкой. Он описал, как дверь придвигается все ближе и ближе, но если выйти из комнаты и вернуться обратно, то дверь опять отодвинется на свое обычное место.
Он сообщал об этих событиях деловитым тоном в ответ на вопросы на протяжении многих сессий, причем тревога, стоящая за этими почти галлюцинациями, и то, как они приковывают его внимание, подвергались полному отщеплению. Он, похоже, фрагментировал в точки и узоры два пугающих внутренних объекта и перемещал их из своей психики на пол и на дверь. Там он наблюдал за ними, уходя от контакта со мной или с игровой комнатой, стараясь не утратить контроль и оставаться свободным от тревоги и от эмоционального содержания. Ему никогда не удавалось оставаться психически опустошенным и отстраненным надолго. Мгновение — и в нем вспыхивали ужас, или внезапная ненависть ко мне, или острая подавленность, или внезапная нежность. Он быстро избавлялся от этих интенсивных противоречивых чувств, которые «дергали и крутили» его. У него не прекращался конфликт: уйти в себя или допустить контакт, — этот конфликт отражался в положении его ног, которые то пятились назад, под его скамеечку, то выдвигались вперед на меня, то убирались опять. Иногда он затыкал себе уши, но чаще слушал внимательно. После первых нескольких месяцев его колоссальная латентная тревога значительно уменьшилась, что принесло ему большое облегчение, и, к изумлению его родителей, он сумел перейти в среднюю школу без паники.