им внутри своей матери. Тем временем мужские фигуры в его сне играют лицом к лицу, соревнуясь и наблюдая друг за другом, не имея никакой возможности узнать, каков же счет (что происходит) на самом деле. Это была другая половина его переноса, которая соответствовала той области его жизни, его карьере, которая на поверхности представлялась целостной, хотя он чувствовал колоссальную зависть и соперничество со мной (как и с теми, с кем он вел дела) и считал, что и я такая же с ним и что оба мы плутуем, чтобы выиграть. Часто в подобных случаях аналитику достается роль наблюдателя, в то время как пациент раз за разом сексуально отыгрывает с неподходящими партнерами в мучительных треугольниках, в комбинации, где обладание одним исключает и делает враждебным другого.
Леон раскалывал комбинированного родителя довольно похоже на то, как этот пациент расщеплял меня между приемной и кабинетом. Как мы смогли увидеть позднее в анализе, в качестве матери меня нужно было «оттянуть» от отца, «притянуть» теснее к нему и сделать так, чтобы я, задавая вопросы, упрашивала его сказать что-нибудь, не только когда он тревожился и нуждался во мне, но и когда он был враждебен и предпочитал не вступать со мной ни в какие в отношения. В такие моменты он ощущал, что я больше не мать, а маленькая девочка, слишком мягкая, которая не противостоит его враждебности, а смягчает ее, как подушка, унижениями и упрашиваниями, которые превращаются в ужасающее мазохистическое всасывание его в себя. Подушка по другую его сторону была карикатурой на его отца, тупо идеализирующего все практичное и обыкновенное, жестоко отстраненного от смысла и от своего брака и желающего вместо этого сблизиться и составить пару с Леоном.
Что касается раннего эдипова комплекса, наступающего после ущербного раннего развития, есть два аспекта, которые вынуждают пациента раскалывать и убирать из виду комбинированных эдипальных родителей. Первый из них — это стимуляция от такой примитивной первичной сцены. Леон, например, чувствовал, что его крутит и дергает напор чувств, который ограниченные возможности его Эго выдержать не могли. Второй аспект исходит из того фундаментального факта, что из первичной сцены пациент исключен. На этой ранней стадии, особенно при чрезмерном использовании проективной идентификации, чтобы компенсировать нарушенные объектные отношения, исключенность переживается как выброшенность из объекта. Пациент не только чувствует невозможную стимуляцию, но также находится вовне и один, — это два аспекта, которые я надеюсь проиллюстрировать кратким экскурсом в материал мистера А.
Мистер А., умный и чувствительный человек, был мужем и отцом. Ранее в его жизни несколько раз возникали гомосексуальные отношения, и в состоянии стресса он по-прежнему был весьма склонен к гомосексуальности. Одной из причин, по которой он пришел ко мне на анализ, была мучительная ревность к собственной жене. Он думал, что она изменяет ему сексуально, но он не был уверен, действительно ли это так или он только мучит себя фантазиями. Если он видел, как она говорит по телефону или готовится к выходу из дома, то он представлял, как она планирует секс с кем-то еще и как это почти уже происходит.
В анализе мистера А. было много нитей, которые мне придется игнорировать, чтобы сосредоточиться на том, что существенно для данной темы. В некоторых отношениях мистер А. был похож на Леона. Он был человек теплых чувств, с сильным инстинктом смерти, убежденный в глубине души в фундаментальном неприятии его со стороны нарциссичной и занятой другими делами матери. Мистеру А. недоставало надежно интернализованного хорошего объекта, и он использовал проективную идентификацию и всемогущий контроль как основные методы оперирования своими объектами. В отличие от Леона, никакая ранняя беременность матери не сыграла роли в формировании его эдипова комплекса, поскольку мистер А. был младшим ребенком в семье. Отрицательным внешним обстоятельством в его семье был уровень открытых сексуальных нарушений. У отца и матери, по-видимому, была некоторая склонность к гомосексуальности, кроме того, начиная с 13 лет с моим пациентом имел сексуальные отношения старший брат. Поскольку низменные сексуальные фигуры возникали у мистера А. и в результате проекций, и в результате раздробления эдипальной пары, и к тому же им на самом деле в некоторой степени соответствовали его родители (и позднее другие реальные объекты), мистер А. часто испытывал спутанность и страдал от утраты чувства реальности; он пугался, что нет никаких объектов, с кем возможно тестирование реальности.
В отличие от Леона, мистер А. был физически очень подвижен, и во время анализа он был сильно эротизирован. Он стремился к тому, чтобы немедленное проникновение и обладание отвлекло его от его смятения и тревоги. Необходимость чувствовать себя внутри своего объекта, а не снаружи и одиноким, быть немедленно признаваемым и образовывать возбужденную пару была для мистера А. превыше всего и была (помимо имеющихся идентификаций) движущей силой его гомосексуальности. Вначале он лишал отношения между пациентом и аналитиком значения переноса — существовали лишь он и я в личном отношении. Я была идеализированным «новым» объектом, который даст ему то, чего он не смог найти ранее, даст ему это таким образом, который он сможет терпеть — без исключенности, без ожидания, не стимулируя тревогу или вину, или зависть, или ревность и не нанося ран его нарциссизму. В основном его возбуждала гомосексуальная фантазия, в которой он находился внутри высокого фаллоса, глядя на меня сверху вниз и контролируя меня в виде мальчика, который будет восхищаться им и служить ему. Но если я каким-то образом его тревожила, он становился холодным и жестоким. Иногда он бывал в состоянии проективной идентификации с женственной, более мягкой, более развращенной фигурой. Два пола всегда были в расщеплении. Этот эротизированный гомосексуальный перенос и убежденность в том, что извращенные эротизированные отношения существуют повсеместно, в течение долгого времени являлись замкнутой зоной вне связи с его эдипальной ситуацией. Нигде не было видно никаких эдипальных фигур, ни в анализе, ни вне его, и в мистере А. не был виден ребенок.
По мере того как его возбуждение уменьшалось, он стал пристально наблюдать. Он начал видеть «знаки» в комнате, в моей одежде и речи, знаки интимных отношений, вечеринок, секса и т. д., которые не то приглашали его, не то исключали его — он не мог сказать точно. Спутанные эдипальные бредовые идеи и сомнения по поводу моей сексуальности прятались в его материале. Испытала ли я, а может, все еще испытываю на самом деле возбуждение и чрезмерный интерес к нему, как он ко мне? Это был настолько мучительный период в его анализе, что я бы сказала, что мистер А. жестоко страдал по мере того, как выявлялись его глубокие эдипальные подозрения, бредовые идеи и спутанность. Его параноидные чувства постепенно ослабевали, и он позволил мне наладить больший контакт со своим стыдом, разочарованием, тревогой и депрессией по поводу своих объектов и себя самого.
По мере того как его сексуальные бредовые идеи ослабевали в переносе, он начал иногда чувствовать себя мучительно обнаженным перед эдипальной парой, которая занята не осуществлением его фантазий, а исключением его. В его жизни в это время были значительные трудности, и на этой стадии мистер А. легче впадал в беспокойство от «знаков», чем обычно. Важной деталью является то, что в день сессии, о которой я расскажу, я была одета более строго, чем всегда.
В тот момент, когда он увидел меня, когда я приглашала его из приемной, у него стал тревожный вид, и он потемнел лицом. На кушетке он долгое время молчал. Затем он сказал, что ему приснился сон, и, говоря быстро и голосом одновременно отчаянным и возбужденным, он сказал, что был во Франции, пошел в ресторан и заказал «tete de veau» (телячью голову), и когда официант принес ее, она лежала на тарелке без глаз, с черными глазницами, бессмысленно раскрытый рот, что-то черное, грибы, шея торчит… Он все говорил и говорил. Он приостановился, ожидая, как я подумала, чтобы я интерпретировала что-то, связанное с отрубленной головой или невидящими глазами. Однако результатом его быстрого рассказа того, что он назвал сновидением и что, я думаю, было на самом деле кратковременной психотической фантазией, явилось проецирование хаоса и беспокойства в меня. Мистер А. продолжал: «Потом была какая-то бечевка — как это, „ficelle“? Ее я и заказал. Или то было „cervelle“ (мозги)?..» Он снова сделал паузу.
Через какое-то время он заговорил об оборках на ночном горшке, о торте, который сочится по краям, и т. д. Когда он остановился, я интерпретировала, что он погрузился в мир своего сновидения и хотел бы, чтобы я присоединилась к нему там, чтобы уйти прочь от того хаоса и беспокойства, которые вызвал у него вид моего костюма. Он ответил: «У меня глаз был закрыт. Я думал об анализе, anal Isis (анальной Изиде). Костюм? Какой костюм? А, вы имеете в виду ваш костюм…» Мистер А. продолжал насмехаться надо мной и фальшиво притворяться, будто он не знает, о чем я говорю. Я предположила, что когда он увидел меня и сейчас, когда я говорю с ним, у него возникло ощущение, что его контролируют, приказывают заметить мой костюм и говорить о нем, и это помимо того, что костюм заставил его чувствовать такое беспокойство и такой хаос и что ему это так неприятно, что вынуждает его к насмешкам и притворству.
На более медленной скорости мистер А. продолжал про свой французский «сон», или тему с дальнейшими вариациями, но его возбуждение спадало. Он закончил, сказав горьким тоном: «У Пруста Шарлюс заказывал садомазо погрубее, а тот всего-то и видел как-то, как его родители „делают это“». Я сказала, что я думаю, что он описывает свой опыт на этой сессии. Садомазо погрубее, которого он хотел, — это чтобы я присоединилась к нему в его мире гомосексуальной фантазии, но вместо этого он обнаружил только меня, занятую моей работой, то есть как родители «делают это», что заставило его почувствовать горечь и начать насмехаться. После долгого молчания мистер А. сказал: «Но почему?» Он сделал паузу и сказал: «Мы не вместе там. Я один». Он начал плакать, говоря: «Это смехотворно: так себя чувствовать».