— Ты рада, Момона?
— Конечно!
— Вот и хорошо. Дай мне шпильки.
Так снова началась наша жизнь с Эдит.
Эдит любила менять прически. Она была очень ловкой и сама себе укладывала волосы. Парикмахеры ее раздражали. Она к ним ходила, только когда бывала в очень хорошем настроении.
Все жизненно важные решения Эдит принимала в ванной комнате. Мы там всегда бывали одни. Ни один мужчина не смел нам мешать. Мы часами болтали, как сороки, обо всем: о работе, о планах, о переменах в жизни. Здесь принимались великие решения, произносились клятвы». Чем больше расширялся ее кругозор, тем разнообразнее становились темы наших разговоров.
Ее мужчины мало знали ее. Эдит подключала их только к одной теме — любви, с ними она говорила только об этом. На другое они не имели права, к ним был функциональный подход.
Эдит всегда делала вид, что она не кокетлива, что это ее не интересует. Она очень хорошо поняла, что это не в ее образе.
«Я совсем простенькая девочка. Дочь народа, дитя природы… Цветок, выросший на мостовой, я даже не хорошенькая!» И скромно добавляла: «Я знаю, что я не красавица, что я не Грета Гарбо».
Говорила, но сама так не думала. Это было частью ее легенды, которую она умело создавала! В газетах и журналах писали, что она незаметная маленькая женщина — только что не горбатая! — что вся ее красота в таланте, что в нем ее величие. Эдит повторяла это за ними, но не была от этого в восторге. Когда мы оставались вдвоем, она оценивала себя иначе:
— Посмотри на меня. У меня глаза не обычного цвета: цвета фиалки, рот подвижный и красивый. Может быть, лоб немного большой, но это лучше, чем низкий и узкий. Так я не выгляжу ни глупой, ни ограниченной. И потом, это не страшно, смотри, челка — и он стал меньше!»
Она любила посмеяться, и тогда косметические маски, которые она накладывала себе на лицо, покрывались трещинками:
— Момона, смотри, моя штукатурка облупилась! Тем лучше, попробуем другую. Эта не годилась!
Для торговцев косметикой Эдит была идеальной клиенткой, о какой только можно мечтать.
— Момона, посмотри эти рекламы в газете: «Соблазняйте мужчин клубничным кремом доктора X…», «Вы останетесь вечно молодой, если будете пользоваться клетками каких-то эмбрионов», «Все ваши морщины стираются, ка резинкой» и т. д. Ты в это веришь?
Я в этом вопросе всегда была очень осторожной.
— По-моему, тебе это не так уж нужно.
— Это придет. Лучше предупреждать, чем лечить.
Она покупала все, что ей попадалось на глаза. В первый день она восклицала: «Посмотри! Это что-то потрясающее! Я себя не узнаю!» На второй или третий день она уже говорила: «Ничего особенного. Наверно, есть лучше. Попробуем другое».
По сути, она ни в чем не нуждалась. У нее была восхитительная, бело-розовая, нежная кожа. К тому же нечувствительная! Это был дар природы. Раньше Эдит употребляла марсельское мыло, розовые маленькие кусочки с чудовищным запахом. Таким мылом только сковородки чистить!
У нее были прелестные, как у ребенка, ушки, прозрачные, как фарфор, и очень красивой формы. Но что у нее было совершенно необыкновенное, так это руки. Узкие, маленькие, они излучали чудесное тепло. Когда она брала вас за руку, это тепло доходило до сердца и заполняло его целиком.
Я была счастлива. Подавала ей шпильки, бигуди, баночки с кремом, слушала ее с ощущением блаженства и полной безопасности. А мир у нас под ногами был так же надежен, как Везувий во время извержения.
Выйдя из ванной, я увидела на стуле у стены китайца, а в кровати — человека в шелковом халате, читавшего газету. Я подумала: «Не может быть, у нее их двое: желтый и белый!» Но не успела ничего произнести, как Эдит сказала:
— Момона, это Поль Мёрисс, он живет с нами, а это Чанг, мой повар.
Поль с недовольным видом встал.
— Если бы ты меня предупредила, Эдит, я бы надел пиджак.
Господи, пиджак! Он, наверное, ненормальный! Что касается повара, я не верила своим ушам. Здесь же не было кухни! Чанг встал, взял кошелку с провизией, стоявшую у его ног, и прошел в ванную. Ну, конечно, это же так просто! Он клал на ванну доску и готовил пищу на плитках. Его фирменным блюдом был бифштекс с жареным картофелем!
— Ну, что ты на это скажешь? Повар-китаец — это производит впечатление! И большая экономия!
На этот счет у меня не было иллюзий. «Экономное» хозяйничание Эдит обходилось всегда очень дорого!
— Момона, я сняла тебе комнату рядом с нашей. Пойдем посмотрим и распакуем твой чемодан.
Поль нагнулся и взял чемодан.
— Я отнесу. Вы позволите называть вас Симоной? Эдит мне столько о вас говорила!
Краем глаза я видела, что Эдит мне подмигивает: «Ну, что? Ты когда-нибудь такое видела?»
Распаковать чемодан было делом минуты. У меня почти ничего не было.
— Ясно, — Сказала Эдит. — Будешь брать у меня все, что тебе нужно.
У нас были одинаковые размеры.
— Как ты находишь Поля?
— Потрясающе! Отнес мой чемодан! Лежит на постели в шелковом халате, я думала, такое бывает только в кино.
Вечером Поль пригласил нас ужинать, как он выразился. Он подставил нам стулья, подождал, пока мы сели. Положил себе на колени салфетку. Мы замирали от восторга. Было видно, что Эдит к этому еще не привыкла. А я думала: «Это чересчур. Парень перебирает». Казалось, больше того, что нам вбил в голову Ассо, ничему выучиться нельзя, а оказалось, можно, и еще очень многому… Я чувствовала себя не в своей тарелке, боялась сделать что-нибудь не так за столом. Он же был абсолютно свободен. Чувствовался опыт поколений. Он выглядел роскошно, однако мне показался скучным. Я часто завидовала Эдит, мне нравились ее мужчины, я считала, что у нее есть вкус. Но на этот раз я не понимала. Я была не права. Права была Эдит, Поль дал ей то, чего ей не хватало: класс!
Когда к нам подошел официант и спросил, что мы желаем, Эдит сказала: «Я бы съела…» Поль бросил на нее уничтожающий взгляд и сказал: «Мадам вы подадите то-то и то-то…» — И он прошелся по меню, а в заключение сказал: «А теперь пришлите метрдотеля по вину». И недовольным тоном упрекнул Эдит:
— Ты прекрасно знаешь, что в ресторане женщина выбирает, но заказ официанту делает мужчина. То же и с вином, его заказываю я, но даю попробовать тебе.
Этого мы никогда не слыхали. Да, веселенькая жизнь нам предстоит!
Реймон не знал, что у него уже есть замена. Эдит думала, что когда солдат уходит на войну, то это надолго. Но у мобилизованных бывает отпуск. У меня из головы не выходила мысль о том, что Реймон может появиться.
— Слушай, Эдит, а что ты будешь делать с Ассо?
— Оставлю его только для песен.
— А если он не захочет?
— Не задавай глупых вопросов. Никогда никто не оставался со мной, если я этого не хотела.
Легко сказать! Хоть это так и было, но разрывы часто проходили трудно. Чего только я не насмотрелась!
Как я и предполагала, Реймон вскоре прибыл в увольнение. Вошел без стука — он ведь приехал к себе домой. Первая неприятность — увидел меня.
— Ты вернулась?
— Как видишь.
— Она тебя позвала?
— А как ты думаешь?
— Где она?
— Не знаю.
Мне да не знать! Эдит была в соседней комнате с Полем.
— Послушай, Реймон, хочешь принять ванну? После казармы очень освежает.
— Ты что, смеешься надо мной? Ты знаешь, где она?
— Нет. Могу пойти поискать. Где-нибудь поблизости.
— Вижу, взялась за старое. Вовремя я вернулся.
— Ах, так ты вернулся? Тогда один совет: не суетись.
Я хотела, чтобы он рассердился и стал орать на меня. Тогда бы Эдит его через стенку услышала. Так и получилось. Она вошла в комнату и вместо приветствия набросилась на него.
— Что ты кричишь? Если ты пришел за своими вещами, забирай и сматывайся.
— Что это значит, Диду?
— Никаких Диду, ни Диди, ни Эдит. С меня хватит. Сыта по горло. А ты что тут делаешь, Симона? Нечего тебе слушать. Мотай за стенку.
Реймон уцепился:
— А что там за стенкой?
— Комната Симоны, а что? Это тебя касается?
— Еще бы! У нее теперь отдельная комната? Вы вместе не спите?
— Послушай, я тебя не спрашиваю, с кем ты спишь! Ты уехал, скатертью дорога!
— Меня призвали в армию!
— Ну и оставайся в ней! Во всяком случае, отсюда катись! Тебе здесь делать нечего!
Когда я выходила, от крика звенело в ушах.
Поль спросил меня:
— Это Реймон Ассо?
— А разве не слышно?
— Да, несколько излишне громко.
Через некоторое время Поль оделся и ушел. Одним стало меньше.
Они ссорились целый час. Потом в соседней комнате стало тише. Я слышала, как Эдит плакала и говорила голоском маленькой девочки:
— Ты поверь, Реймон, тебе досталось лучшее, что во мне есть. Ты навсегда останешься для меня близким человеком. Я тебя никогда не забуду.
— И все-таки, девочка, ты не должна была так со мной поступать. Ведь я был в армии.
Мне был жаль Реймона. Я ставила себя на его место. Не так весело прибыть в увольнение и застать жену с другим в своей же постели. Теперь они говорили совсем тихо. Он, вероятно, давал ей последние наставления в отношении ее профессии.
Я задремала, как вдруг дверь распахнулась. На пороге стоял Реймон.
— Ты довольна? Добилась своего?
Я зажмурилась, раздался звук, но не пощечины, а захлопнутой двери.
Впоследствии они снова встречались и стали добрыми друзьями. Но если Эдит держалась как ни в чем не бывало, Реймон не мог с ней быть прежним. Он чувствовал, что для нее он только автор песен, которые она либо берет, либо отвергает.
В тот день, когда он ушел, у меня сжалось сердце — ведь все-таки была война… и его могли убить!
Он умер двадцать девять лет спустя, в 1968 году, через пять лет после смерти Эдит, почти день в день. Это произошло в больнице, на шестьдесят девятом году жизни. Последнее, что он написал дрожащей рукой, было предисловие к только что вышедшей пластинке Эдит с неиздававшейся до сих пор песней «Человек из Берлина». Он снова занимался делами своей «девочки». За несколько часов до того, как уйти навсегда, Реймон продолжал говорить о ней с теми, кто был возле него: «Эдит всегда меня просила: «Никогда не оставляй меня одну!»