– Молодец, девочка, если будешь так работать, станешь настоящей звездой.
Ивонн подошла ко мне:
– Ты действительно молодец. Лепле прав, называя тебя самородком.
Она говорила еще что-то, но я была так смущена, что мало что понимала. По сравнению с красивой, ухоженной Ивонн я выглядела уличной замарашкой, какой, собственно, и была. Мы вымылись, как могли, но наша одежда все равно была старой и не вполне чистой, волосы хоть и причесаны, но стрижены плохо, ногти никогда не знали нормального маникюра. На улице все это ни к чему, да если бы мы и смогли привести себя в порядок, на улице это вызвало бы скорее отторжение, чем участие, там не любят тех, у кого все хорошо, кто выглядит чистенькой конфеткой. И никогда не станут кидать монетки девушке с маникюром. Если у тебя есть деньги на приведение ногтей в порядок, значит, ты не дошла до края и не смеешь зарабатывать на улице.
На мне черный старый свитер и единственная, тоже черная приличная юбка, туфли пусть и новые, но на босу ногу. Не знаю, почему мне не пришло в голову купить еще и чулки, в октябре это казалось почти излишеством, вот зимой – другое дело, когда в мороз без чулок не обойтись…
Ивонн одета в красивое платье, от нее вкусно пахло духами, прическа волосок к волоску, и на шее цепочка с кулоном. И туфли на высоком каблуке, но не такие, как у девушек из заведения «мамы Тины», а изящные.
Я вдруг почувствовала всю свою ущербность, вернее, ущербность своего внешнего вида. Мы с Симоной просто не видели вблизи хорошо одетых, в меру накрашенных женщин, а если и вдыхали запах хороших духов, то только когда красивая женщина проезжала мимо. Обычно таких уличных замарашек, как мы, не подпускали к подъездам богатых ресторанов или театров, а в забегаловки вроде заведения Лулу или в дансинги, куда наведывался Альберт, по-настоящему ухоженные женщины не ходили. Это был другой мир, совсем незнакомый, и я почувствовала небывалое волнение.
Ивонн не погнушалась моим неприглядным видом, обняла за плечи. И вдруг взяла с кресла большой белый шарф и накинула на мои плечи:
– Пусть это будет твой талисман. Он поможет тебе на первом выступлении.
Как в воду глядела – помог.
В тот момент я поняла, что больше никогда не смогу вернуться к прежней жизни, что если меня отторгнут в этом раю, то скорее вообще перестану петь и жить, чем снова вернусь в пропахшее дешевым вином и потом заведение Лулу. Ну, разве только чтобы чем-то помочь девчонкам, которые были ко мне так добры.
Это же сказала и Симона. Она молчала всю дорогу домой, а там вдруг разрыдалась, бросившись на кровать. Мне не нужно было объяснять, почему она плачет, у самой в горле стоял комок, а в глазах слезы.
Из-за эмоций мы едва не забыли об очень важной вещи – свитер так и не был довязан! Я не успела его довязать даже к пятнице, той самой пятнице, которая означала для меня либо полную победу, либо полное поражение.
Я с увлечением репетировала с Юремером в кабаре, дома за вязанием, но свитер все равно закончить не успела, ко дню выступления у него не хватало одного рукава.
Это столь известный случай – как я выступала с одним рукавом, что и рассказывать не стоит, но я расскажу. Лепле был в ужасе:
– Сказала бы, что тебе нечего надеть, я бы дал денег на нормальное платье!
Выручила все та же Ивонн, она зашла ко мне в гримерку (мне даже выделили личную гримерку, в которой, забившись в уголок, сидела Симона. Подозреваю, просто чтобы меня заранее никто не увидел, я была сюрпризом). Лепле с досадой показал певице на меня:
– Ивонн, ты только посмотри!
Та все поняла с первого взгляда.
– Ничего страшного, успокойся и не дергай девочку.
Она покрутила в руках свитер, потом лукаво посмотрела на меня:
– Шарф с тобой?
– Да.
– Надевай свитер.
Вместо недостающего рукава на моей тощей руке оказался тот самый красивый белый шарф. Правда, чтобы его закрепить, у нас нашлась всего одна портновская булавка. Не слишком надежно, но ничего другого просто не нашлось.
– Я же говорила, что пригодится! Руками не размахивай и старайся не дергаться. Помаду бы сменить, где ты только нашла такую яркую!
Но Лепле махнул рукой:
– Пусть так!
Он схватил меня за ту руку, где рукав был, и потащил в зал:
– Пойдем, не то посетители начнут расходиться, а я им обещал нечто заманчивое.
Меня задело то, что я это самое заманчивое, но обижаться некогда.
– Друзья, несколько дней назад на улице Труайон я услышал, как поет вот эта девочка. Я не мог не привести ее спеть вам. Как видите, у нее нет вечернего платья, нет даже чулок, но у нее есть голос, который вы не забудете, единожды услышав. Итак, перед вами Малышка Пиаф.
Никто не засмеялся, зал встретил меня тишиной, недоуменной тишиной… Потом Морис Шевалье сказал, что это действительно была недоуменная тишина. К хорошо одетой, изысканной публике, привыкшей к эстетическому наслаждению (в «Джернис» не распевали фривольных песенок, хотя он славился своей гомосексуальной направленностью, о чем я узнала позже), Лепле вывел девчонку с улицы, почти замарашку. Потом я поняла, почему он не переодел меня, это была фишка.
Лепле сошел с ума? Но те, кто знал Луи Лепле и его нюх на таланты, смотрели с интересом, ясно, что он откопал нечто новенькое. За этот вечер зрители уже выслушали и увидели немало, пожалуй, даже устали от избытка впечатлений и вполне могли обойтись без Малышки Пиаф, просто ужиная под негромкий наигрыш на рояле. Эти воспитанные люди терпели меня просто из вежливости.
Перед хорошо одетыми дамами и господами стояла уличная девчонка, которой приходилось прятать руки за спину, чтобы не было видно, что они красны, и не забывать, что жестикулировать нельзя, иначе свалится шарф и все увидят недовязанный рукав свитера.
Сначала отсутствие привычных выкриков одобрения и вообще какой-то реакции повергло меня в ступор, но Юремер подбодрил:
– Ну, малышка, ты готова?
Он тихонько дал мне аккорд для настройки, и я вскинула голову. Нет, я не смотрела в зал, это было выше моих сил, смотрела куда-то поверх голов. Я не заплачу, ни за что, они не дождутся! Прислонившись спиной к колонне, я начала петь. Куплет пела, не поднимая глаз, в зале было тихо… Но когда дошло до припева под слова «это мы девчонки, это мы бродяжки…», я все-таки посмотрела на слушателей и едва не запнулась. Никаких ухмылок, вокруг внимательные, серьезные лица.
Даже я понимала, что такие песни не поют в подобных местах, в кабаре люди приходят развлекаться, а не переживать, но меня слушали очень внимательно. Это не просто придало сил, а вселило уверенность, и вдруг… на последнем припеве при словах «колокола, звоните по бездомным девчонкам!» я вскинула вверх руки! Случилось то, что должно было случиться, – шарф скользнул с моих плеч и всем открылся недовязанный рукав моего свитера.
Это последние слова песни. Только не плакать, потому что слезы вкупе с недовязанным свитером вызовут смех, а это худшее, что можно услышать после такой песни! Лучше уж гробовое молчание.
Я давно усвоила, что самые длинные мгновения в жизни – это когда ты начинаешь петь, и еще длиннее после окончания. Даже зная, что аплодисменты будут, более того, будет овация, я все равно замираю на долю секунды перед этими аплодисментами, и эта доля секунды длится очень долго, поверь!
А тогда она показалась вечностью. Два мгновения я уже не выдержала бы – умчалась в гримерку и дальше на улицу, и никто, даже Лепле и Ивонн Балле с Морисом Шевалье, не смогли бы вернуть меня обратно.
Но я не успела, потому что раздался гром аплодисментов! Мелькнула мысль, что они подстроены Лепле, чтобы хоть как-то подбодрить, но нет, аплодировали действительно зрители, более того, с разных сторон неслись крики «браво!». И никто не обратил внимания ни на упавший шарф, ни на отсутствие рукава.
Вот теперь не расплакаться оказалось еще трудней.
Но я не успела начать вторую песенку, как мне был сделан еще один подарок. Я и сейчас готова поклясться, что это был голос Мориса Шевалье. Шевалье, который в те годы был сверхпопулярен, на их с Ивонн Балле выступления в «Паласе» и в «Казино де Пари» собирались толпы:
– А у малышки неплохо получается!
Ты представляешь – впервые в жизни исполнять что-то не на улице на ветру и перекрикивая уличный шум, а в кабаре, да еще и таком, ничуть не похожем на пивную Лулу, тоже заносчиво называемую кабаре, и услышать от кумира парижан Шевалье, что у тебя неплохо получается! Тео, это были самые важные аплодисменты для меня, самые важные оценки, это означало, что я могу стать настоящей певицей, что меня признает не только улица из жалости, но и знатоки.
Из жалости?.. Хорошо, что эта мысль пришла мне в голову на последних аккордах третьей песни. Конечно, из жалости! Все эти люди просто пожалели Малышку Пиаф, такую несчастную замарашку, притащенную ради их развлечения Лепле. Девочка нищая, ей нечего есть, она поет уличные песни… Все это сидящих в зале не касалось вовсе, они не чувствовали себя передо мной обязанными, почему бы не поддержать замарашку, аплодисменты ведь не оплачиваются…
Чтобы скрыть брызнувшие из глаз слезы, я метнулась прочь со сцены. Схватив свое пальтишко, принялась как попало заталкивать руку в рукав. Из-за спешки не получалось…
Следом за мной в гримерку вошел сияющий Лепле. Улыбка на его лице тут же сменилась изумлением.
– Ты куда?
– Они смеются надо мной, они из жалости! Я больше не буду петь…
– Что?!
Я набрала побольше воздуха в легкие и выпалила одним духом:
– Они аплодировали мне из жалости, как нищей девчонке с улицы! Я никуда не гожусь!
С трудом сдерживаемые слезы прорвали плотину и хлынули уже в три ручья. А Лепле вдруг… захохотал:
– Ты победила, девочка, ты завоевала зрителей! Дуреха…
Он прижал меня к себе. Лепле не слишком высок, но я очень мала, потому получилось, что я рыдала, уткнувшись ему почти в живот. А он гладил мои спутанные волосы и убеждал: