Я не понимала ничего:
– Какой коммутатор?
Канетти куда-то умчался, попросив никуда не деваться, а ко мне подошла Симона:
– Эдит, я сейчас слушала твой голос по радио!
Я почему-то шепотом поинтересовалась:
– Ну и как?
Она тоже показала поднятый большой палец. Вальтер объяснил:
– Коммутатор – это телефоны студии. Пока ты пела, множество людей попытались выяснить, что это за девушка и часто ли ты будешь выступать.
– Где выступать? Надо им сказать, что я пою в «Джернис».
– Думаю, звонили те, кто в «Джернис» не ходит. А выступать здесь, на радио.
– Чтобы меня слышал весь Париж?!
– Да. Ты замечательно пела, только давай договоримся, что в следующий раз ты принесешь ноты и придешь хотя бы за полчаса до начала. На передачи и выступления не принято являться перед самым началом, нужно же распеться.
– Это я знаю! – я уверенно махнула рукой.
Вальтер снова рассмеялся:
– Значит, договорились.
– О чем?
– О том, что ты будешь приходить с нотами и заранее.
– Меня никто не приглашал.
– Думаю, Жак пригласит, посмотри на него.
Он был прав. Вернувшийся Жак сиял не меньше, чем Лепле после моего первого выступления в «Джернис».
– Эдит, это успех. Наши телефонистки не справляются с наплывом звонков. Придется петь и в следующее воскресенье.
И тут из меня полезла будущая звезда!
– Мне не нравится здесь петь.
– Но, дорогая, никто же не виноват, что ты пришла за десять минут до начала и без нот…
– Я не о том, люблю, когда есть зрители, когда видишь их лица, глаза… Видеть, нравится или нет им то, что ты поешь. А так…
Канетти с Вальтером уставились друг на дружку, потом Жак поскреб затылок:
– Знаешь, а в этом что-то есть… А если я организую на твоих выступлениях зрителей, будешь петь?
– Буду.
– Ловлю на слове.
Со мной заключили контракт по всем правилам о том, что я целых двенадцать недель каждое воскресенье буду участвовать в передаче, причем петь в присутствии зрителей.
– Это потому, что после твоего выступления наши телефонистки несколько часов не имели никакого покоя, принимая звонки с вопросами о тебе! Если справишься, очередь за пластинкой.
– За чем?!
– Кроме радио, я продюсер студии грамзаписи «Полидор».
Я была в состоянии только кивнуть, на большее меня не хватило, это слишком хорошо, чтобы быть правдой!
Мой спокойный внешне кивок восприняли как потрясающую самоуверенность. Потом Вальтер Джозеф рассказывал, что, когда мы ушли, Жак долго восторгался тем, как я пою, а еще качал головой от моей уверенности:
– Она же ничего не знает, всего третий день как ушла с улицы, а ведет себя так, словно настоящая звезда. Откуда это?
– Жак, именно потому, что ничего не знает. Ей, как маленькому ребенку, неведом страх высоты, но за ней надо следить, чтобы не сделала шаг в пустоту.
Договор пришлось подписывать, я сделала это весьма уверенно, но страшно коряво. Канетти посоветовал:
– Отработай красивую подпись, что-то подсказывает мне, что это не последняя.
Легко сказать «отработай»! Я пыталась, но руки, не привыкшие к карандашу и, тем более, ручке, слушались плохо. Вот петь – пожалуйста, а писать… Мы с Симоной, конечно, читали, научил еще мой отец, но только вывески на домах и газеты, нет, я читала все книги, попадавшиеся на глаза, пару книг даже хороших, случайно оказавшихся в руках, но не больше. Где я могла познакомиться с настоящей литературой? В «Салоне блох» книг не водилось, в заведении «мамы Тины» тоже, к тому же я была слепа, а Луи Гассион с собой библиотеку по улицам не таскал… Малыш Луи тоже не жаловал чтение, и Альберт не читал, и девочки из заведения Лулу меня не поняли бы, возьми я в руки книгу. Я и не брала, мне тоже не приходило это в голову просто потому, что книги в эти самые руки не попадали.
Помощь получила, откуда не ждала.
У Лепле были замечательные друзья, один из них – репортер и писатель Жак Буржа. Нет, сам Жак написал, кажется, всего одну книгу, зато хорошо знал историю и литературу, а к тому же был очень добр ко мне. Не подумай плохого, для них с Лепле я была дочкой. Если Лепле сделал из меня певицу, то Жак приучил к чтению. А еще к письму.
Смешно? Вовсе нет. У меня не было никакой необходимости писать, хотя я недолго училась в школе, но училась-то на слух, мои глаза не видели, так что не научилась почти ничему. Жаку Буржа пришлось начинать со мной сначала.
Произошло это нечаянно, мне довелось переписывать слова песни, что я и делала, высунув от усердия язык и старательно выводя каракули.
Некоторое время Жак с нескрываемым изумлением смотрел на мои старания.
– Что?! – в голосе, конечно, звучал вызов, без этого я просто не могла.
– Кто тебя научил так держать карандаш?
– Никто!
– Ты училась в школе?
– Да.
– И тебя там вот так учили писать?
Я огрызнулась:
– Меня никак не учили! Полуслепую девочку с повязкой на глазах невозможно научить писать.
– А… потом? Когда сняли повязку? Это же произошло не вчера?
– А когда сняли повязку, родители других учениц решили, что девочке, живущей в борделе, нельзя ходить в школу вместе с их драгоценными куколками. И мой отец вспомнил, что у него есть дочь, которая может помогать собирать деньги во время выступлений. Дети бродячих актеров в школы не ходят, знаешь ли, им работать надо, чтобы хоть что-то жрать!
– Кушать, – машинально поправил меня Жан.
– Нет, это вы в детстве кушали с тарелки вилкой и ножом, а мы из консервных банок жрали!
Некоторое время он молча смотрел на отброшенный мной карандаш, потом вдруг предложил:
– Хочешь, я научу тебя писать? Читать-то ты умеешь…
– Я умею и читать, и писать!
Да, я умела, зажав карандаш всеми пятью пальцами, выводить каракули, в которых вполне угадывались печатные буквы.
– Нет, писать связно и красиво. И читать не только вывески на магазинах, а хорошие книги.
– Вот еще! Зачем это мне, текст я запоминаю на слух.
Жак присел рядом, взял мою руку в свою:
– Эдит, ты начала новую жизнь, у тебя теперь многое иначе. Нужно научиться и писать, и читать, кроме газетных вырезок, еще что-то. Поверь, книги – это очень интересно. Смотри, – он поднял карандаш и показал, как надо держать.
– Это неудобно.
– Эдит, тебе было очень комфортно впервые петь на сцене?
– Нет!
– Но ты привыкла, справилась. Почему же считаешь, что не справишься с карандашом?
– Справлюсь!
– Я не сомневаюсь. Бери-ка…
Симона, ходившая за мной хвостиком и просто не представлявшая свою жизнь без моей, удивлялась:
– На кой черт это тебе нужно? Корпеть, высунув язык, над этими закорючками… То, что хочешь выразить, можно сказать и вслух, а если уж очень нужно, можно написать и каракулями, поймут!
– Нет, я должна научиться писать!
– К чему? Разве Андре умел писать? Или Жюстин? Кто из наших друзей умеет?
– Симона, мы теперь не там, не среди друзей, с которыми проще попасть в переделку или тюрьму, чем дожить до старости.
– Давно ты стала такой правильной? Предаешь друзей?
– Нет, не предаю. Не предаю. Но я не хочу петь в казармах или тюремных камерах, понимаешь? Не хочу петь на улицах, трясясь от вида приближающегося полицейского, не хочу зависеть от каждого воровского авторитета, который решит, что я ему что-то должна…
– Ты думаешь, это надолго? – Симона кивнула в сторону воображаемого кабаре.
Она права, Лепле нанимал меня всего на неделю, которая, правда, растянулась уже на три месяца. Я хорошо заработала, мы переехали в приличную гостиницу, купили новую одежду, вернее, покупали то и дело, потому что я до сих пор не мою посуду и ничего не стираю. Сейчас за меня это делают нанятые люди, а тогда мы просто выбрасывали грязное!
Смешно, но когда-то мы выбрасывали и пеленки, которые пачкала малышка Марсель. Да-да, она обделывалась, мы «работали» лишнюю улицу, шли в магазин и покупали новое, а испачканное засовывали в мусорный бак. Когда я попыталась рассказать это твоей маме, она сначала не поняла, а потом хохотала, как сумасшедшая! Ей бы и в голову это не пришло – выбрасывать ваши с сестрами пеленки вместо того, чтобы постирать. Но такова была наша жизнь на улице, там свои законы и порядки.
И вот теперь у меня должны выйти пластинки, представляешь, пластинки! Девчонке, еще вчера певшей на улице, предлагали записать голос на пластинку, чтобы ее слушали все!
«Я очень боюсь счастливых минут, потому что за ними обязательно придут какие-то несчастья», – я слышала такие речи постоянно, так говорил отец, так твердила и осторожная Симона.
– Что же теперь, отказываться от удачи, которая сама плывет в руки? Нет, я получу сполна все, что подарит мне жизнь!
Знаешь, я считаю наоборот: когда все совсем плохо – это даже хорошо, потому что если еще не конец, то дальше будет лучше. Понимаешь меня? Всю жизнь совсем плохо быть не может: либо жизнь обрывается, либо начинает улучшаться.
Симона рассказывала журналистам о нас с ней много-много глупостей, закончилось все тем, что я, разозлившись, просто перестала с ней разговаривать. В угоду публике она представляла меня этакой деревенской дурочкой, которую обижали все, кому не лень, а она сама, верная и преданная, только вздыхала, наблюдая, как надо мной смеются богатенькие. Если ее послушать, получалось, что она куда мудрей и взрослей меня, а ведь было наоборот. Я не хочу осуждать Симону, ей тоже несладко пришлось в жизни, она жила, вцепившись в меня, чтобы не потеряться, чтобы не упасть, но, поверь, все решения я принимала сама, хотя бы потому, что была старшей в нашей паре.
Тео, ты знаешь меня, разве похоже, что я могла во всем полагаться на суждение девчонки, видевшей в жизни еще меньше, чем я сама, если не слушала и куда более опытных людей? Однажды я прочитала ее «откровения» репортеру, где Симона расписывала, как я почти ежедневно рыдала на груди у Папы Лепле, а он жалел меня, как маленького ребенка. Да, я действительно дочь Папы