Увидеть свое имя на афишах, расклеенных по городу, совсем другое. Причем мое имя стояло в ряду прославленных имен не последним! Так получилось потому, что во избежание обид имена располагались по алфавиту, но мы-то с Симоной этого не знали.
Заметив «Пиаф» в перечне выступающих, Симона издала такой вопль, что на нас обернулись все бывшие на улице:
– Смотри, смотри!
– Что?!
– Твое имя на афише! Эдит, клянусь, твое имя на афише!
Если честно, я стояла перед тумбой оглушенная. Потом вдруг сообразила:
– Давай сходим к отцу и скажем ему?
Лепле помог провести отца и Симону на представление. Луи Гассион плакал, ведь его дочь пела в большом цирке вместе с прославленными певцами и певицами. Я выступала первой – по мнению отца, это означало полнейшее признание. Потом я узнала, что первый номер в гала-концерте означает как раз обратное – что артист только начинает свой путь. Но мне аплодировали, никто не свистел, и я была бы согласна, узнав, какое в действительности место мне отвели в концерте. Это правильно, я же действительно только начинала.
Не знаю, напился ли в тот день Луи Гассион (думаю, да), но мы с Симоной напились, причем в заведении Лулу и за ее счет! Все посетители Лулу в тот вечер пили за меня, за мой настоящий и будущий успех.
Лулу, не менее пьяная, чем мы, мотала из стороны в сторону стаканом, расплескивая вино, и возмущалась:
– Ни-ни, это неправильно!
– Что?
– Почему «Пиаф»? Что такое «Пиаф»? Какой-то воробей. Нет, имя должно быть звучным.
– Каким?
– Например… например Маркиза… Маркиза Аржантан! Или вообще королева.
– Вот! – ткнула в меня пальцем Симона. – И я ей об этом же говорю. Дурят ее вовсю. Пиаф… фи! Тьфу!
Чтобы я не сомневалась в ее презрении к сценическому имени, она даже сплюнула на пол. Лулу внимательно посмотрела и плюнула в свою очередь:
– Тьфу!
Потом они сделали это вместе.
Меня такая реакция на старания Папы Лепле разозлила:
– А я на вас плюю, вот! И имя это будет известным. Будет, поняли, крысы вареные?
Почему вареные, не смогла бы объяснить, просто вырвалось. Но моих критиков это чуть остудило. Некоторое время они сосредоточенно изучали мою физиономию, а потом Лулу издала возглас недоверия:
– Х-ха?
– Да, Пиаф будет на огромных афишах, не таких, как сейчас. И по всему миру.
Я не знала, что так и будет, не знала и того, сколько всего мне придется вынести, пока пророчество не сбудется, но в ту минуту действительно верила и в огромные афиши, и в мировую известность.
На следующий день Папа Лепле покрутил носом, стоило мне войти в зал «Джернис» (Симона предусмотрительно осталась дома):
– Праздновала?
– Немного…
– Так… сегодня не работаешь, но если еще раз увижу с перепоя – выгоню, невзирая на твою растущую популярность. Поняла?
Я только кивнула, стараясь не дышать в его сторону.
– Научись не пить всякую гадость, тогда и пахнуть на следующее утро не будет.
Я хотела сказать, что пила, чем угощали, но промолчала. Голова раскалывалась, и во рту действительно было мерзко.
Но это было единственное расстройство тех месяцев. Я словно взлетела и парила над Парижем, упиваясь солнцем и счастьем, несмотря на пасмурную осеннюю, а потом зимнюю погоду. Одна из немногих зим, когда я не замечала холода и пронизывающего ветра, не замечала хмурого неба, казалось, в нем все время стоит радуга, а вокруг поют птички. Мне подпевают.
А потом пришла весна, и все стало еще лучше.
От Малышки Пиаф к Эдит Пиаф
Тео, ты помнишь детское ощущение, когда бежишь и вдруг падаешь, обо что-то споткнувшись? Этот миг, когда ты только что был полон сил и весь мир перед тобой, и вдруг мгновенно надвигается земля и закрывает все, а радость сменяется болью и ужасом…
Я испытала это же, только яма, в которую упала, оказалась так глубока, что краев не видно, и как выбираться, непонятно.
Убили Лепле! Папа Лепле был найден с простреленной головой!
Когда погиб Марсель Сердан, я испытала такой же ужас падения и одиночества, несмотря на крутившихся вокруг людей. Но это совсем иное, тогда мне сочувствовали, меня по возможности оберегали от нетактичных расспросов. А когда убили Лепле, все было наоборот.
Никто так и не узнал, что именно произошло, было ли это ограблением или другим сведением счетов, полиция отрабатывала все версии. Подозреваю, что виновного нашли, но он либо откупился, либо был слишком заметной фигурой, чтобы его трогать. Вернее, конечно, не сам убийца, а тот, кто это преступление заказал.
Полиция принялась опрашивать всех, кто хоть как-то общался с Лепле. Конечно, в этот круг входила и я.
И вот тут началось невообразимое, потому что при отсутствии обвинений, при отсутствии даже серьезных подозрений на мой счет, именно за меня взялась пресса. Газетенки, всяк на свой лад, захлебывались в рассуждениях, могла ли неблагодарная протеже ухлопать своего благодетеля, чтобы получить небольшую сумму, обозначенную в его завещании. Идиоты, потому что стоило просто задуматься, как становилось ясно, что больше всех теряла от гибели Папы Лепле именно я. Он был тогда для меня всем – отцом, наставником, защитником, надеждой на будущее…
Конечно, полиция подозревала и меня, а потому за мной даже установили круглосуточную слежку, надеясь, что я выведу на соучастников, выполнивших «работу». Но на кого я могла вывести, если ни в чем не была виновата. Симону забрали в исправительный дом как несовершеннолетнюю, ведущую непонятный образ жизни, кажется, это был «Бон Пастер». Я осталась одна, не зная, куда деваться и что делать. Конечно, в первую очередь из полиции отправилась в «Джернис».
Кабаре было закрыто для посетителей, и никто не знал, откроется ли вообще. Нам бы и в голову не пришло петь или праздновать после такой потери. Однако нашлись те, кто не смог упустить возможности ехидно заметить мне:
– Твой покровитель мертв. Теперь тебе с твоим «талантом» самое место обратно на улицу.
Но в тот день для меня все остальное просто не существовало, важным было одно: Папа Лепле мертв.
Вернувшись домой и обнаружив отсутствие Симоны, я и вовсе отчаялась. Одна, я осталась совсем одна… Знаешь, Тео, быть одиноким, когда у тебя есть дом, постоянный заработок, когда ты уверен в своем будущем, – это одно, а там, на дне, одиночество просто невыносимо. Кто угодно, хоть сутенер, хоть хозяин, которому ты должна платить, хоть такие же несчастные, как и ты сам, такие, как Симона, которых нужно содержать, но должны быть. Понимать, что поговорить можно только с крысами, – это страшно, а еще и зная, что завтра тебя не ждет ничего хорошего.
В полицию меня вызывали еще не раз, расспрашивали о моих прежних приятелях, об Анри, Альберте, о Лулу… Почему? Откуда полиция могла знать, с кем именно я приятельствовала? Мне бы задуматься, но я не могла думать ни о чем. А потом со страниц газет выплеснулся поток домыслов о том, что я назвала всех своих приятелей, рассказав, кто из них чем занимается. Это не так безопасно, потому что, попадись газеты на глаза моим приятелям, моя жизнь оборвалась бы, едва начавшись. На мое счастье, Андре и остальные газет не читали, хотя были допрошены с пристрастием.
Только сейчас я задумалась, почему они не задали вопросов мне самой, даже выйдя из полицейского участка, не стали трясти меня, как яблоню, не наказали за такой вызов? Неужели они знали, что я никого и ничего не выдавала? Да, меня спрашивали, знаю ли я Андре Валетта, я отвечала: «да». А что я могла сказать, если мы с Андре не раз вместе попадали в полицию раньше за бродяжничество и работу на улице. Так и об остальных. Я просто отвечала, что знаю, но уже несколько месяцев не вижу, потому что некогда, слишком много работы.
Тогда я посчитала, что полиция просто проявила осторожность, а мои связи с людьми, подобными Валетту, там хорошо известны. Много позже поняла, что всех поименно назвала Симона, правда тоже не сказав о них ничего такого, чего полиция бы не знала. У всех нашлось алиби, они смогли доказать свою непричастность, со временем дело закрыли. Но еще очень долго газеты трепали мое имя, причем не столько в связи с возможным соучастием в убийства Лепле, сколько как человека, выдавшего всех.
Я снова оказалась одна, без денег и друзей. Это действительно как с разбега вдруг упасть в грязь лицом.
Прости, что я сумбурно рассказываю и повторяюсь, просто время – сначала взлеты с помощью Лепле, а потом ужас из-за его гибели и падения – слишком значимое для меня, сначала счастливое, а потом трудное. Судьба словно решила проверить, не зря ли она сделала мне такой подарок – Папу Лепле?
Тео, они все подлые, какие же они подлые! Липли к Лепле как мухи к меду, жили за его счет, пользовались его добротой, а когда пришло время хоронить, то все приятели просто струсили. Эти подонки не пришли проводить своего благодетеля в последний путь, они боялись переодетых в штатское полицейских, выглядывавших на кладбище из-за каждого куста.
Я не боялась, Лора Жарни – кельнерша из нашего кабаре – тоже, только мы вдвоем в черных платках шли за скромным гробом из всего пестрого собрания «Джернис». Только мы… а ведь скольким людям помог Лепле!
Не менее тяжелым было предательство и моих собственных друзей, хотя я быстро убедилась, что настоящие друзья всегда остаются таковыми: меня не бросили ни Жак Буржа, ни Жак Канетти, ни аккордеонист Жюэль, ни моя дорогая Маргерит Моно, уже активно писавшая мне песни. А еще Раймон Ассо, который позже сыграл столь большую роль в моей судьбе, практически заменив Папу Лепле.
Зато исчезла (правда, на время) Симона. Удивительно, она так много рассказывала о моих уличных скитаниях после убийства Лепле, словно ходила по Парижу вместе со мной. А ведь ее просто отправили в приют, посчитав, что несовершеннолетней девочке болтаться по городу и собирать деньги не пристало. Смешно, куда смотрели все эти благодетели, когда мы с Симоной едва не подыхали по разным вшивым углам? Но теперь они решили, что ей лучше быть либо у мамаши (не вспоминавшей о дочери столько времени), либо вовсе в воспитательном доме, чем рядом с певицей, пусть ставшей довольно известной, но подозреваемой в соучастии в убийстве. Никого не волновало, что ни моя вина, ни даже какое-то малейшее причастие к д