– Пой, пока не научишься!
Зал снова повалился на столы от хохота.
Мы сидели рядом со сценой, а потому услышали, как певица пообещала попугаю свернуть шею. Тот проворчал:
– Согласен, только больше не пой…
Позже я поняла, что все это подстроено, попугай и девица работали вместе, и зал тоже знал, что именно будет сказано, потому что затихал уж очень вовремя. Но знали не все, и смеялись от души…
Но закончились гастроли в Ницце, кабаре Парижа не давали нужного заработка, и над нами снова нависла угроза голода, тем более Симона больше не могла выступать со своими номерами, как делала раньше у Лулу, она уже не гнулась, потеряла гибкость, зарабатывала я одна. Впереди замаячили выступления на улице.
Вернуться на улицу?! Нет, только не это! Благодаря Лепле больше года назад я ушла с улицы, семь месяцев прожила под его покровительством и вот уже восемь месяцев боролась, чтобы хоть как-то удержаться на плаву. Париж меня почти забыл, все достигнутое с помощью Лепле утеряно, чтобы вернуться на сцену, нужно начинать заново. Только как?! Папа Лепле взял меня за руку и увел с улицы на сцену, что мне делать теперь?
Похмелье после встречи 1937 года было тяжелым. Мы с Симоной только что вернулись в Париж, сняли крошечную конуру в захудалой гостинице, одежда поистрепалась, в карманах ни франка, платить за жилье нечем. И надежд тоже никаких. Чтобы поужинать, нужно было идти петь на улицу. Я снова оказалась там, откуда сделала попытку выбраться.
Я проснулась непривычно рано, рядом сопела перепившая Симона… Неужели мой удел – нищета и попойки? Как выбраться обратно в ту жизнь, которую я успела увидеть? Я хотела петь, по-настоящему работать над каждой песней, много трудиться, чтобы слышать аплодисменты и восторженные крики в свой адрес.
Мне мог помочь только Раймон…
Нащупав в подкладке пальто завалившуюся туда монету в два су, я сунула ноги в туфли (чулок снова не было, старые порвались, новые покупать не на что) и помчалась в кафе напротив звонить.
– Раймон, спаси меня, я гибну, по-настоящему гибну. Я согласна на твои условия.
– Приезжай.
– Я звоню на последние су, у меня нет денег ни на что…
– Возьми такси и сейчас же приезжай, я оплачу.
На сей раз пальто на мне не было рваным или потрепанным, голые ноги таксист не заметил, но поволноваться пришлось: когда я сказала, чтобы минутку подождал, сейчас выйдет мужчина и заплатит за проезд, он едва не рванул с места, чтобы доставить меня в полицейский участок. Хорошо, что из двери дома показался сам Раймон.
Первым делом Раймон спросил у меня:
– Ты готова бросить свою беспорядочную жизнь и эту свою подругу?
– Жизнь да, подругу нет.
– Тогда говорить не о чем, я дам тебе немного денег и забудь о моем существовании.
– Но чем тебе мешает Симона?!
– Тем, что она снова утащит тебя на дно. Посмотри на себя, Лепле вложил в тебя столько сил, ты стала меняться, но оказалось достаточно полугода, чтобы рухнула вниз. Снова как до прихода в «Джернис» – почти оборванка.
– Но меня никуда не берут!
– И потому ты пьешь? Кто возьмет вот такую фурию?! – Раймон подтащил меня к зеркалу и почти ткнул в него носом. – Посмотри, на кого похожа. Это на радио не видно, как ты выглядишь, а на сцене прекрасно видно. Иметь голос, Эдит, еще не значит быть певицей.
– У меня нет денег.
– Не таскай за собой подругу, их будет больше. К тому же, чтобы просто причесаться, деньги не нужны.
– Ты можешь ругать меня, сколько хочешь, только спаси.
– Что значит спасти? Дать тебе деньги на выпивку, на одежду или на оплату вшивой комнатенки? Ты можешь стать певицей с миллионными гонорарами, а живешь почти на улице. Можешь петь на большой сцене, но тратишь голос и талант по пивным. Выбирай: или настоящая работа и новая жизнь, или твои друзья и жизнь прежняя. Конечно, сегодня я дам тебе денег в любом случае, но только сегодня. На большее не рассчитывай и больше мне не звони.
Его голос был тверд, сам он жесток, но я понимала, что он прав. Папа Лепле допустил одну большую ошибку – вытащив меня с улицы, он попытался научить петь, но не отвадил от прежней жизни. У меня словно голова уже была на поверхности и могла произносить нужные звуки, а ноги все еще стояли в болоте, которое не выпускало из себя.
Раймон правильно решил, что, прежде чем учить дальнейшему, нужно меня из этого болота вытащить.
– Решай. Если остаешься у меня, то полностью порываешь со старыми приятелями!
– А Симона?
– У нее есть мать, к тому же она, хотя и несовершеннолетняя, но достаточно взрослая. Я слышал, пьет, как заправский моряк? Вот пусть и зарабатывает на жизнь сама, хватит сидеть на твоей шее.
– Это предательство.
– Эдит, я уговаривать не буду. Говорю в последний раз: я готов с тобой не просто работать, а доделать то, что не успел Лепле. Исправить то, что у него не получилось, и вложить в тебя деньги, время, душу, но на моих условиях. Так и только так! Если да, то ты остаешься здесь. Если нет – вот двадцать франков, и иди на все четыре стороны.
Я не помню, давал ли он деньги, даже предлагал ли вообще, но его требование было очень жестким: ни с кем из прежних друзей, а тем более с Симоной (Ассо ее терпеть не мог!) не общаться, о прежней жизни забыть!
Я очень хотела петь и стать настоящей певицей. Я осталась.
Тео, ты помнишь «Пигмалиона»? Бернард Шоу не солгал ни единым словом, он написал правду об Элизе Дулитл и докторе Хиггинсе. Наверное, таких примеров тысячи, я один из них. Раймон стал для меня профессором Хиггинсом во всем.
Он не шутил, сказав, что изолирует меня ото всех. Первой исчезла Симона, по требованию Раймона она отправилась к матери и устроилась на работу.
– Захочет выбраться наверх – помогу, но от тебя пусть держится подальше!
Знаешь, иногда я думаю, что было бы, послушайся я Ассо во всем, не расстанься я с ним и не верни в жизнь Симону. Жизнь явно сложилась бы как-то иначе, лучше или хуже – не знаю, но иначе.
Он разогнал от меня всех, причем умудрился остаться в добрых отношениях с приятелями с Пигаль, кое-кто даже поддерживал Раймона в его стараниях вывести меня в люди. Ассо встретился с моими родителями. С отцом они тоже нашли общий язык, Луи Гассиону понравилась мысль вытащить меня из нищеты, а мама… маму успокоило обещание выплачивать небольшие суммы в качестве отступного.
И началось мое перевоспитание!
Знаешь, как это выглядело? Ты будешь смеяться, но меня в двадцать шесть лет учили тому, что ребенок знает уже в шесть. Программа жесткая, как и все требования Ассо: внешность изменить, правила гигиены соблюдать неукоснительно, занятия вокалом каждый день в определенное время, а не когда и сколько захочу, кроме того, школьные занятия по расписанию и… освоение правил хорошего тона за столом и в общении.
Я сопротивлялась, огрызалась, даже орала, но Раймон был тверд. Он больше не угрожал выгнать меня, просто тащил за шиворот в ванну и грозил, что если я не вымоюсь сама, то намылит мне не одну спину, но и шею! Сажал за стол с вилкой и ножом, надзирая за тем, чтобы я не чавкала, не болтала во время еды, не наливала стакан или чашку до краев, брала ложечкой столько, сколько потом можно взять в рот, не испачкав губы…
А еще подолгу диктовал тексты из хороших книг, а я писала, заставлял саму переписывать их из книг. И, конечно, петь. Не как хочу и сколько хочу, а заниматься вокалом, ставя голос. Хороший парикмахер, хороший портной, хорошая маникюрша…
У Раймона не было денег на мое содержание, ему пришлось устроиться работать секретарем к Мари Дюба. Сейчас уже не помнят Мари, а в те годы она была настоящей звездой. Думаю, именно ей я во многом обязана тому, что попала в «АВС», где выступали только звезды, у них было твердое правило: каждые три недели новая программа и никаких дебютантов!
Ассо повел меня на выступление Мари Дюба. Сидя в зале, я испытала настоящий шок, осознав, какой неумехой являюсь. У Дюба каждое слово, каждый звук в песне слышен и без микрофона, каждая музыкальная фраза спета не просто верно и красиво, но с разными оттенками. Мне показалось, что я сама просто ору свои песни, а не пою их.
– Теперь ты поняла, что такое настоящая артистка и чего стоишь ты по сравнению с ней?
– Да. Я буду работать, Раймон, я научусь петь так же.
– Не надо так же, пой по-своему, только не как попало.
Дома (а я жила у Раймона, боявшегося оставлять меня хоть на час) я почти рыдала:
– Ну почему у нее руки словно лебеди, а у меня как крюки?
– Лебеди – это не твое, Эдит. И руки не главное, научишься и ты ими управлять. Научись петь сначала и не держи себя так, словно заскочила на сцену на минутку из подворотни.
Я работала, работала как проклятая, как раб на галерах, работала над всем: голосом, манерами, произношением, своим внешним видом. Если Лепле сделал из уличной девчонки Эдит Гассион певицу кабаре Малышку Пиаф, то Раймон Ассо превратил Малышку Пиаф в Эдит Пиаф.
Только не стоит думать, что я вот так послушалась, взяла себя в руки и стала пай-девочкой. О!.. сколько Раймон со мной помучился! Когда все надоедало, я попросту сбегала, болталась пару дней по приятелям и торчала в кабаре, потом понимала, что по-прежнему жить уже не могу, возвращалась к Раймону со слезами и заверениями, что это в последний раз, что я его люблю и выполню все требования.
С Ассо мне было очень хорошо, он явно любил меня, старался сделать для меня все, что было в его силах, и даже больше. Но меня неудержимо тянуло в тот мир, из которого я вышла, тянуло так сильно, что я временами уступала этой тяге и снова встречалась со старыми приятелями, которые попросту вытягивали из меня деньги и исчезали, оставляя ни с чем. Тогда на помощь снова и снова приходил Раймон.
Мне кажется, он понимал, что вытащить меня можно только одним способом – снова выведя на большую сцену. Это верно, потому что в начале 1937 года, даже живя у Раймона, я все равно пела в «Троне» и «Красном ангеле», а значит, была доступна для своих прошлых приятелей.