Знаешь, в этой пьесе все удивительно – и мое участие, и участие Поля, и, конечно, сама пьеса. В ней два действующих лица, но у мужчины нет и слова, он только присутствует. Это просто один длиннющий монолог женщины, сначала ждущей загулявшего любовника, потом выказывающей ему свою обиду, а потом и вовсе смиряющейся с его поведением.
Главная героиня – певица, как и я, живущая с любовником (как и я). Возвращаясь поздно вечером после выступления, она привычно не застает своего возлюбленного дома и начинает возмущенный монолог о том, какая сволочь ее любовник, которому так трудно просто взять трубку и позвонить, чтобы сообщить, где он находится.
Но стоит зазвучать его шагам на лестнице, и весь ее пыл улетучивается. И хотя она выговаривает все, что накипело, чувствуется, что готова, как всегда, простить. Длинный монолог, великолепно демонстрирующий переход женщины от возмущения, упреков, даже угроз к настоящему отчаянью и готовности смириться и дальше терпеть выходки любовника. За все это время Поль Мерисс не произносил ни слова, он раздевался, читал газету, одевался и… уходил! И все молча, словно беснующейся женщины и не было рядом.
Кокто великолепен, никто, кроме него, не смог бы написать вот такой монолог на пять страниц, который и произносить, и слушать одно удовольствие! Он мастер создавать то, что никто другой создать неспособен.
Зрителям, привыкшим слышать мое пение, теперь видеть меня, произносившей длиннющий монолог, было странно. Но понравилось, спектакль приняли очень хорошо.
Очень точен выбор Поля Мерисса на роль красавчика Эмиля. Вообще-то, Поль выступал с несколько своеобразными номерами, он… насмешничал, иногда распевая несколько фривольные и даже пошловатые песни. Но Мерисс именно такой красавец, какой описан Кокто, – элегантный, уже чуть тронутый временем, а оттого еще более привлекательный. Ироничный и спокойный до цинизма.
Позже я поняла, что Кокто просто списал пьесу с нас с Полем, но тогда мне так не казалось. Стала бы я ждать и вот так переживать из-за отсутствия дома любовника, вот еще, тем более вот такого, который просто не обращает внимания на все тирады женщины. Ни за что!
Жан умница, он просто увидел то, что ждало меня впереди, и несколько утрировал мои будущие чувства.
Нет, Мерисс не заставлял меня вот так беситься, пока он отдыхал в кабаках, но ревновала я его сильно и сцены устраивала куда хлеще описанной в пьесе. Но главное – Поль был столь же невозмутим.
Я в очередной раз сменила жизненного наставника и, знаешь, сейчас я думаю, что именно Поль был последним, потому что дальше учила уже я, правда, не жизни, а мастерству на сцене. Мерисс похож и не похож на Раймона одновременно. Он тоже держал меня в руках, тоже терпеть не мог моих прежних друзей и не подпускал ко мне Симону Берто, тоже учил меня хорошим манерам.
Но Поль делал все не так, как Ассо. Он не диктовал, а просто насмешливо, иронично подсказывал. Вот тогда-то я и узнала о том, что мисочка с водой существует для ополаскивания пальцев во время перемены блюд, но это было сказано не менторским тоном, а в виде совета не путать ее со стаканом напитка. И так во всем.
Ироничен, почти циничен, невозмутим, безумно красив и молод, образован, он – мальчик из богатой семьи, а я – взрывная, часто несдержанная, резкая, совершенно не умеющая контролировать свои эмоции – дочь нищего уличного акробата, совсем недавно не подозревавшая, что одежду нужно стирать. Поль воспитывал меня не меньше, чем делал Раймон, но никогда не выходил из себя, а на мой бунт отвечал ледяным спокойствием. Любому известно, что в таком случае ярость еще больше, однако это Мерисса совершенно не смущало; когда я доходила до рукоприкладства, он спокойно отвечал мне тем же, и все быстро стихало, переходя на объятья и поцелуи.
Как говорил позже Поль, он вовсе не собирался становиться моим любовником, я его ничем не привлекала, но как-то само собой получилось, что мы стали жить вместе. Не просто вместе, не в гостинице, а в своей квартире. То есть квартира, конечно, была съемная, но ведь квартира! Тео, ты можешь смеяться, но я никогда не жила в своей квартире! С Симоной и отцом мы ютились в паршивых гостиницах, у «мамы Тины» было заведение, постоянно полное всякого сброда, с Раймоном у нас тоже не было квартиры, он считал, что еще не пришло время, в гостинице удобней.
Может, он и прав, но почувствовать, что у тебя своя постоянная спальня, что большой черный рояль, который стоит в гостиной, предназначен для твоих занятий, что, давая адрес, ты можешь назвать не номер гостиницы, а квартиру… Тебе не понять, ты всегда жил дома. Или почти всегда.
У меня была секретарша, не такая, как Сюзанна, которая больше приглядывала, чтобы я не наделала глупостей и ошибок в текстах телеграмм, а девушка, отвечавшая за мои бумаги и связь с теми, кто так или иначе желал со мной общаться. Подозреваю, что ей были даны строгие инструкции по поводу Симоны и остальных, потому что моя подруга не показывалась все это время.
Более несочетаемую пару трудно представить. Поль был аристократ, его отец – директор «Сосьете Женераль», мой – уличный актер; он изучал право, я совсем недавно научилась нормально держать ручку в руках; он высок, красив и отменно воспитан, я – маленькая, всклокоченная, дерганая девчонка. Наверное, противоположности притягиваются, мы были вместе. Единственное, где я чувствовала себя сильней – сцена. Тут я уже могла дать фору любому Полю, и не только в пьесе Кокто, прежде всего в песне.
Мы стали выступать вместе, причем на сей раз я сделала «шаг вниз», придя к полному удовольствию владельца, в кабаре, где выступал Мерисс. Я не могла иначе, это вовсе не было такой уж уступкой, шла война, но жизнь-то продолжалась, нам нужно было зарабатывать на жизнь, нужно петь.
Удивительно, но мне даже после войны особенно не пеняли на то, что выступала; казалось, мой голос должен звучать, чтобы парижане понимали, что Париж не умер даже под черными свастиками в белом круге. Я как-нибудь расскажу тебе о выступлениях во время войны и о том, как мы ездили в лагеря и к французским рабочим, отправленным в Германию, а еще, как помогали еврейским семьям бежать в южную часть Франции и посылали туда деньги. Я не считаю это героизмом, мы просто жили. У меня было очень много друзей-евреев, я не понимала, почему их нужно уничтожать или загонять в гетто, но и многие немцы оказывались вовсе не чудовищами с капающей с клыков кровью. Разобраться в этом трудно, я пела песни об уходе молодых парней на войну и об их гибели, но с куда большим удовольствием пела о любви.
Но о войне в следующий раз, сейчас вернусь к Полю Мериссу.
Поль играючи научил меня тому, что не смог внушить Раймон. Научил, потому что не учил нарочно. Я ведь страшно упрямая и своенравная: если мне твердить, что нельзя чесать в затылке, я непременно буду делать это из чувства противоречия. Ассо постоянно диктовал менторским, назидательным тоном. Я Раймону очень благодарна, он действительно тогда спас меня и многое преподнес, он создал из Малышки Пиаф Эдит Пиаф, показав всем, на что я способна.
Но я уже выросла из коротких штанишек, а Ассо все продолжал утирать мне нос и подсказывать, в какую руку взять вилку (это, конечно, образно говоря). Поль делал иначе, он показал мне, что существует другой мир, отличный от моего уличного и даже от того, который я видела в «Джернис». Это мир утонченных правил, контролируемых чувств, эмоций, мир аристократии. Конечно, я видела этот мир, но только со стороны, только когда выступала перед живущими в нем. С Мериссом я в него попала.
Никто не заставлял меня ни соблюдать, ни даже осваивать правила хорошего тона, я сама пожелала ими овладеть. Никто не учил выражаться прилично, и что прочитать не диктовалось, а советовалось. Наверное, уставшая от многих жестких учителей, я и приняла такой способ воспитания. Поль не подтягивал меня, не гнал вперед, я сама тянулась, а если что-то делается по собственному желанию, то получается куда легче и быстрее. То, что не сумели или не успели Папа Лепле и Раймон Ассо, завершил Мерисс. Кокто смеялся надо мной:
– Эдит, ты становишься аристократкой!
Это не так, аристократкой я не стала, не мое, но Поль Мерисс меня многому научил.
Не стоит думать, что у нас все было так гладко. О… какие сцены я устраивала!
Я ревновала своего циничного красавца, ревновала до безумия к каждой женщине, с которой он заговаривал, потому и перешла петь в кабаре «Адмирал», где пел и Поль. Сцены ревности часто начинались (и заканчивались) в такси, я просто не выдерживала до дома. Мерисс сначала молчал, а потом… Однажды я, взъярившись окончательно (у меня был повод), собралась бежать, только выйдя из такси у нашего дома. Мне было все равно куда, хоть обратно к Симоне, на улицу. Но Поль не позволил мне этого, он подставил подножку, а когда я грохнулась на асфальт, еще и прижал ногой. Все так же спокойно расплатился с водителем, потом поднял меня, перекинул через плечо, невзирая на сопротивление, и понес в дом. Так домой я еще не возвращалась! Ну разве можно сердиться на этого человека?
Но его ледяному спокойствию я так и не научилась, сейчас думаю, что это хорошо. Ты представляешь себе невозмутимую Пиаф? Брр… глупость! Артист, особенно певец, не имеет права быть спокойным, а если уж он невозмутим, то все должны понимать, что это маска. Именно такую истину я пыталась вдолбить Мериссу.
Да, была сфера, в которой я могла дать ему сто очков вперед, и давала. Как бы ни воспитывал меня Поль, на сцене я сильней. И однажды вдруг заявила:
– Твои концерты – сущее дерьмо!
Чего я ждала, что Поль разозлится, побьет меня или просто не заметит мой выпад? Зачем вообще это говорила? Я мало надеялась, что он обратит внимание на мою оценку, но молчать просто не могла, я сказала то, что думала, может, и в резкой форме. Я могу соблюдать правила приличия во всем, что не касалось работы на сцене, могу быть вежливой, даже приятной, но если я вижу, что что-то делается вполсилы или просто кое-как, то к черту вежливость! Ты, Тео, с этим знаком, испытывал на себе.