Это так, я не отказываюсь, признаю, что бываю груба, резка, нетерпелива, даже несправедлива, но только тогда, когда вижу плохую (или недостаточно хорошую, если человек талантлив) работу или жизнь в половину сердечной силы. Тебе понятно? Попробую еще объяснить.
Я – певица, умею и хочу только петь. Я пыталась сниматься в кино, но это не мое, мое дело – сцена и единение со зрителями во время выступлений. А еще репетиции, потому что единения не будет, если ты не сделала работу за кулисами на все сто двадцать процентов. Сначала нужно умереть, репетируя, потом воскреснуть и умирать уже каждый раз, исполняя. Если ты отдашь душу, она к тебе вернется с аплодисментами, если пожадничаешь… нет, тогда и выходить на сцену нечего!
Я максималистка: все или ничего! Запомни, Тео, сколько отдаешь, столько и получаешь. Так во всем, и в репетициях тоже. О выступлениях я не говорю. Неважно, что за зал перед тобой, сколько в нем сидит зрителей, хоть десять, иногда я пою (пела) для друзей, но все знают, что вкладываю души столько же, сколько и в «АВС» или «Версале». Два человека или две тысячи – это все равно слушатели, для каждого из которых надо петь отдельно. Я однажды говорила, что пою не для всех, а для каждого. Это правда, но только так – отдавая сердце каждому, кто слушает, даже если это запись для пластинки, а ты стоишь перед микрофоном в студии, зрителей не видя, все равно обращайся к каждому, и тогда тебе откликнутся.
Постарайся это понять, мой мальчик. Если поймешь, станешь великим певцом. Певец не тот, кто демонстрирует свои вокальные возможности, а тот, кто разговаривает песней со слушателями. Можно говорить шепотом, если от души, то все затихнут, чтобы этот шепот услышать. От души громко получается даже без голоса.
Но вернусь к Полю, а то что-то перешла на менторский тон, за который ругала собственных наставников.
Мериссу я так и заявила:
– Все твои выступления – настоящее дерьмо!
А он… нет, он не отвернулся, не усмехнулся, не поморщился с презрением. Поль несколько мгновений внимательно изучал мою физиономию, правда, я не смутилась, зная, что права, а потом вдруг попросил:
– Черт побери, объясни!
В другое время ругань из уст Мерисса заставила бы меня раскрыть рот, но в тот момент было все равно. Я действительно объяснила. Нет, дело не в его холодности, если уж Мерисс таков и не умеет держать себя иначе, ломать натуру ни к чему, толку не будет. Нужно изменить антураж.
– Не понимаю…
Я почувствовала его интерес и принялась развивать свою мысль. О, Тео, пожалуй, впервые в жизни я созидала! Вернее, сначала я долго разбивала вдребезги то, что уже создал Поль, разнесла в пух и прах все его усилия, старания, его достижения.
– Ты считаешь, что мой образ никуда не годится?
В тот момент мы забыли, кто из нас наставник, а кто ученица, поменялись ролями. Тео, это немыслимо увлекательный процесс – создавать, лепить, ваять не только собственный сценический образ или манеру исполнения, но и делать это с другим! Со стороны, как говорится, виднее, недостатки Мерисса были передо мной как на ладони, теперь предстояло понять, как их можно превратить в достоинства. Я стала Пигмалионом, но только создавала не самого Поля, а пыталась под него переделать его сценический образ.
Знаешь, иногда это даже труднее. Позже у меня было много певцов, много мальчиков, из которых я лепила то, что считала нужным, ты в том числе. Иногда это делалось весьма успешно, результаты моих стараний гастролируют по всему миру, только Ив Монтан и Шарль Азнавур чего стоят. Но иное – вы, не сложившиеся мальчики, а я взрослая опытная певица, я словно леплю из глины. А Поль был уже гранитным памятником самому себе, его переделать невозможно, можно только уничтожить, что в мои намерения не входило вовсе.
И вот вокруг этого памятника мне предстояло разбить сквер, чтобы придать ему особое очарование. Пусть люди не восхищаются самим памятником, но они приходят к постаменту, чтобы восхититься очарованием всего места.
Проще говоря, мне предстояло научить Поля преподносить себя и свое ледяное спокойствие в таком виде, чтобы оно работало не против, а на него.
Мне удалось, хотя для этого потребовалось понять многие законы сцены и жанра, которые еще вчера были недоступны. Причем дошла я до этого собственными размышлениями, разбирая по косточкам, по шажкам каждый шаг Поля на сцене, пытаясь понять, почему срабатывает или не срабатывает тот или иной прием, почему производит эффект какая-то песня, почему люди в одном случае аплодируют, а в другом раздраженно морщатся.
Это безумно интересная работа – работа мысли, работа души, фантазии, воображения. Она дала результат. Поль Мерисс холоден и спокоен, но при этом его песенки больше подошли бы певичке заведения Лулу, у них идиотские слова и довольно вульгарный смысл. На этом контрасте нужно сыграть. Просто ледяного спокойствия мало, нужно нечто большее. И мы придумываем: Поль собирает настоящий оркестр из серьезных музыкантов, которые идут, правда, сначала на мое имя, но постепенно проникаются идеей. В результате получилось нечто доселе невиданное: на сцену выходил строгий господин, больше похожий на памятник, чем на исполнителя игривых песенок, в исполнении прекрасного оркестра звучало почти симфоническое вступление и… звучали почти куплеты, которые можно услышать в дешевом кабаре. Причем Поль исполнял их совершенно невозмутимо, даже с некоторой грустью в голосе, словно оперную арию или сложный вокализ. Весь его вид говорил, сколько серьезна песня, сколь важна простенькая мелодия; если кто-то смеялся или начинал аплодировать, Мерисс даже приподнимал руку, чтобы остановить все выражения удовольствия, пока занят важнейшим делом. Он должен довести работу до конца, должен допеть, чтобы публика насладилась каждой нотой бессмертного произведения.
Контраст был потрясающий! Петь простенькие песни, словно серьезные оперные арии, с совершенно невозмутимым видом тоже нужно уметь. Мы за кулисами покатывались от смеха, страдали и музыканты оркестра, а Поль стоял, как ни в чем не бывало, спокойно кланялся и так же спокойно исполнял следующий «шедевр». Песни были неплохими, но не более, а вот то, как их принимали, подтвердило мою правоту. Мерисс стал смотреть на меня несколько иначе, ведь теперь я была его наставницей.
Но тут началась настоящая мобилизация, Раймон Ассо ушел в армию раньше. Теперь предстояло отправиться и Полю. А у нас готов спектакль «Равнодушный красавец». Что делать? И тут я использовала свое «служебное положение», то бишь свою известность – написала письмо министру обороны Даладье. Десять дней, я просила всего десять дней, чтобы успеть сыграть премьеру.
Нам их дали. Премьера состоялась, прошло еще семь спектаклей и… Я провожала своего возлюбленного на фронт! Черт побери, кто знает, как сложились бы наши судьбы, если бы не война! Я понимаю, что пострадала от нее куда меньше, чем очень и очень многие, у меня остались живы родные и друзья, удалось избежать арестов, лагерей, даже просто очень крупных неприятностей, а мелких хватает и в обычной жизни. Я прожила достаточно спокойно эти четыре года и потом не была репрессирована или унижена.
Знаешь, Тео, меня все эти годы держала не вера в то, что все немцы будут разбиты и вернутся к себе домой, оставив нас в покое, а просто привычка приспосабливаться к любым условиям. Жизнь так многому научила меня, что я даже оккупацию воспринимала просто как очередные трудности, которые нужно пережить. Как долго? Над этим не стоило даже задумываться, иначе завязнешь.
Мне нужно было работать, чтобы зарабатывать на жизнь, к тому же я не могу не петь, никогда не могла.
Мои мужчины ушли на фронт, и от обоих не было весточки, один не считал нужным писать бывшей любовнице и бросившей его ученице, второй лентяй. Поль если и брал в руки перо, то только чтобы подписать чек. Я осталась одна. Наверное, все это было закономерно, наша жизнь с Полем Мериссом закончилась бы и сама собой, потому что он отдал все, что мог, я все, что смогла, взяла и тоже отдала свое, дальше только врозь. Так в моей жизни бывало часто – я влюблялась без ума, дарила душу, дорогие подарки, старалась сделать из возлюбленного звезду, из некоторых удавалось. Потом чувства охладевали, а любовь не может быть прохладной, она либо горяча, либо ее нет совсем. И тогда следовало расставание.
Я уже много раз говорила, что спешила первой бросить бывшего возлюбленного. Мне часто ставили в укор эти разрывы, иногда беспричинные с виду. Мне много что ставили в вину, говорили, что я слишком требовательная, слишком большая собственница, мол, если человек рядом со мной, то он должен быть полностью подчинен моим желаниям и даже капризам.
Меня называли жестокой, несправедливой, я знаю, но я такова, какая есть, и не могу стать другой. Если бы я изменилась, стала терпимей, мягче, если бы думала прежде всего о тех, кто вокруг или даже рядом со мной, то ничего бы не смогла в жизни. Я думаю прежде всего о песне. Для меня существует один диктатор – публика, только ей я подчиняюсь, в свою очередь подчиняя себе. И со мной могут ужиться только те, кто признает это правильным.
Говорят, мол, я могу заставить смотреть понравившийся мне фильм десяток раз. Если я смотрю, значит, что-то в этом фильме почувствовала, иногда что-то неуловимое, что-то очень ценное. Я никого не заставляю, пусть не смотрят, но те, кто живет одной жизнью со мной, должны действительно жить одной жизнью! Не хотят – не нужно, но если хотят, то пусть подчиняются. Это не капризы, это внутреннее ощущение.
«Выброшенные» годы
Ладно, достаточно жаловаться на свое окружение, его больше нет, остались только самые верные.
Вернусь к войне. Ужасное слово, мерзкое, жестокое! Тебе это знакомо, хоть ты и молодой мальчик, ты воевал. Но когда этим ужасом затронута вся Европа…
Сначала во Францию хлынули толпы тех, кому уже не было места в Германии, – еврейские семьи. Правительство нас успокаивало, мол, Франции не угрожает ничего, кроме разве авиационных налетов, у нас есть непреодолимая линия Мажино, навсегда закрывшая немцам дорогу на земли Франции. Потому война никому не казалась страшной, даже когда мобилизовали наших мужчин, чтобы посадить их в окопы вдоль всей линии.