Почему никому не пришло в голову, что эту линию просто можно обойти? Нет-нет, твердили нам, там же бельгийцы, голландцы, там стоят английские войска! Я не политик и никогда политикой не интересовалась, но даже мне было ясно, что полагаться только на силу англичан не стоит.
Случилось то, что случилось, – при первых же немецких ударах по Голландии англичане подхватили свои вещички и смылись на своих кораблях, оставив голландцев и бельгийцев против немецких войск одних. Те долго не сопротивлялись, и вот уже немецкие войска во Франции! Французы так уверовали в свою недосягаемость, что не пришли в себя даже тогда, когда Германия захватила Бельгию и Голландию, наплевав на их нейтралитет.
Я не знаю, что там произошло, но Париж был объявлен свободным городом, что, возможно, спасло его от разрушения, а сама многострадальная Франция поделена на две части – север, где хозяйничали немцы, и юг, где управляло правительство Петена.
Перепуганные парижане толпами двинулись на юг. Мне этого делать не пришлось, я и так пела в Марселе. На юге оказались и Поль Мерисс, которого демобилизовали, и Жан Кокто, и Жак Канетти, и Луиги, и еще очень многие. Чтобы как-то продержаться, мы гастролировали по южным городам, но там был такой беспорядок из-за многих тысяч беженцев, которые и сами не знали, куда бежали, и мечтали вернуться в Париж, что зарабатывать было трудно. Кроме того, меня тоже тянуло в Париж.
Когда все несколько успокоилось, мы с Мериссом получили пропуска, сели в поезд и вернулись. Я не видела, как в Париж входили немецкие войска, не видела Париж первых месяцев, когда были закрыты рестораны, кафе, все учреждения, но и то, что увидела, не слишком понравилось. Беспорядка не было, все же немцы умеют все организовать, уже работали кинотеатры, кабаре, рестораны, однако на улицах было слишком много серо-зеленого и свастики.
Но, если честно, меня в тот момент занимало другое – надо было работать, и уже не только потому, что очень хотелось петь, нужны деньги. Все равно какие – оккупационные, прежние, любые, только чтобы на них можно купить еду и заплатить за жилье.
Сначала было роскошное кабаре «Эглон», а потом и «Плейель». Тео, «Плейель» – это не просто зал, это мечта любого певца. Конечно, сейчас все больше начинают ценить «Олимпию», но это после того, как мы спасли ее от краха. А «Плейель» ценили всегда, там не выступал кто попало, это зал классической музыки и очень серьезных певцов. Бывшей уличной певице выступать в «Плейеле» означало полное признание!
Плохо, что это случилось во время войны, потому что в Париже не было очень многих ценителей музыки, слишком многих, чтобы это не заметить. Зато было немало немецких офицеров. Я не спорю, они тоже ценители, но хотелось бы видеть таковых не в форме. Но все равно это симфонический зал, там замечательный оркестр, и мне понадобились серьезные репетиции, чтобы с ним спеться.
Я знала одно – с немцами или без них я должна и буду петь! Петь, петь и петь! Заткнуть меня можно, только расстреляв.
Я пела. В кабаре, в залах, ездила на гастроли по оккупированной и не оккупированной территории, пела в Париже и даже в Германии. В «АВС» за своеволие на концерте едва не поплатилась, потому что исполнила «Вымпел легиона», принятый публикой с восторгом, а немцами весьма раздраженно. На следующий день меня вызвали в комендатуру и настоятельно порекомендовали исключить эту песню из своего репертуара.
– Но, мсье, я певица и исполнила пожелания публики.
– Советую на некоторые желания не обращать внимания.
Я чуть не ответила: «На ваши?», но встретилась с глазами недовольного офицера и заткнулась. У него был взгляд удава, который только прикидывал, с какой стороны лучше приняться за свою жертву. Я не трусиха, могла вцепиться в глаза любому парижскому бандиту, даже понимая, что меня убьют, но в тот момент вспомнила не о себе, а об оркестрантах, которые были за моей спиной, обо всех, кто участвовал со мной в концертах, кто зависел и от меня, и от моих заработков. Стоила ли расцарапанная физиономия офицера опалы многих людей? К тому же он не сказал ничего особенного, просто посоветовал исключить песню из репертуара.
Я поняла одно: хочу на юг, подальше от Парижа. Это было просто мерзкое ощущение, словно на улицу, на перекресток, на котором я работала, пришел чужак и потребовал либо платить ему часть заработка, либо убираться из этого района. Я предпочла убраться и надолго уехала на гастроли в свободную зону, Монако, Швейцарию… Вернулась только осенью 1942 года.
За это время мы окончательно расстались с Полем Мериссом, он быстро утешился, женившись на блондиночке Мишель Альфа. А у меня был новый возлюбленный Анри Конте, который стал моим помощником по связям с прессой. Вообще, несмотря на оккупацию и трудное положение, я постепенно обрастала штатом помощников и творческих друзей.
Началось все с Андре Бигар, которая взяла на себя заботу обо всем. Она заменила мне мать, подругу, жилетку для нытья, подушку для сна (на коленях Андре я частенько устраивалась в дороге, чтобы вздремнуть, потому что сделать это нормально из-за плотного графика гастролей не удавалось), защитницу, наставницу, буфер между мной и теми, на кого я взрывалась. Андре потом рассказывала, что она неимоверно страдала от моей вульгарной речи, от моей несдержанности, ведь она сама была из достаточно богатой и аристократичной семьи.
При Андре я стала словно маленькой девочкой, хотя, если из этого облика вдруг показывалась взъяренная Гассион, всем становилось тошно. К счастью, чаще всего Андре Бигар удавалось потушить такие вспышки гнева, а еще внушить мне, что жизнь не кончена, пока у меня есть голос.
– Пой! Пока ты поешь, ты живешь!
Это я знала и без нее, но слышать от заботливой «мамочки» приятно.
И еще одна женщина стала моим спасательным кругом многие годы – Маргерит Моно. Мы были знакомы со времен выступления у Папы Лепле, но всего лишь знакомы. Я украла ее «Чужестранца» у Лажон, мы посмеялись, и только. Потом она написала слова к «Моему легионеру», но тогда Раймон Ассо столь жестко опекал меня, что мы виделись не так часто, как хотелось бы. Настоящая дружба, которая длилась до самой ее смерти, началась, пожалуй, благодаря Мишелю Эмеру.
Если честно, то из-за меня Эмер в свое время стал… дезертиром! Да-да, но это вовсе не любовная история, а довольно глупый факт. Дело в том, что перед самым окончанием «Странной» войны и началась для Франции настоящая война. Когда шла массовая мобилизация, ко мне вдруг попытался пробиться капрал Мишель Эмер. Я вовсе не собиралась выслушивать сочинения какого-то капрала, но он был весьма настойчив.
Когда Эмеру удалось пробиться ко мне, до отправления его поезда оставалось очень немного времени. Я позволила сыграть и спеть его песню только потому, что он уезжал на фронт. Но это был «Аккордеонист»! «Аккордеонист», который до сих пор в моем репертуаре и который публика принимает с восторгом. Мишель Эмер в тот день никуда не отбыл, и на следующий тоже, потому что мы репетировали, и еще неделю, потому что записывали песню, а потом выезжать оказалось просто некуда, и бывшему капралу пришлось просто удирать в свободную зону.
Но наступило время, когда евреям и в свободной зоне оказалось очень трудно. Куда еще бежать? Может, и бежали бы, но тут началось немецкое наступление на южную зону и американская операция в Северной Африке. Пришлось не бежать, а прятаться. Мои приятели-евреи, а таких было очень много, рассредоточились, Эмер ушел в партизаны и стал участником Сопротивления, Марсель Блистен, с которым мы очень подружились за время гастролей по свободной зоне, спрятался в имении родных Андре Бигар…
А я вернулась в Париж. Какая разница, где сидеть, если в свободной зоне неспокойно?
Пустая квартира, разбежавшиеся кто куда друзья, Париж в свастиках… Но работать нужно. Еще до моего приезда умница Бигар заключила контракт с «АВС» на большое количество концертов. Конечно, я помнила о том офицере с взглядом удава, но выхода не было, мне нужно на что-то жить, нужно петь, нужно даже просто зарабатывать на хлеб.
Я надеялась, что, закончив выступления в «АВС», сразу уеду на новые гастроли, которые были запланированы в свободной зоне, но главное – в Швейцарии. Спокойная Швейцария тогда казалась лучшим местом в мире, даже лучше Парижа. Огромную квартиру снимать отказалась, потому что она не нужна, все было готово к отъезду, но оставался еще один концерт, когда немцы вдруг решили, что со свободной зоной нечего больше возиться и вместе с итальянцами вдруг ликвидировали ее всего за сутки!
Мало того, были закрыты все границы, а это означало, что выехать в благословенную Швейцарию тоже не удастся. Вот это был кошмар! Беспокойство за друзей, оставшихся в бывшей свободной зоне, за свою собственную судьбу… А ведь шел ноябрь 1942 года, до освобождения оставалось полтора года, только тогда об этом никто не знал. Совсем недавно у нас была какая-то надежда выехать, пожить жизнью без свастик и проверки документов, а теперь она вдруг исчезла.
Плохо, что у меня не было никаких финансовых запасов, от квартиры я благоразумно отказалась, нужно искать новое жилье. Я нашла, и весьма необычное. О, сколько позже было вылито грязи на меня из-за этого верхнего этажа особнячка мадам Билли! Все ненавистники и завистники решили, что я увидела «родственную душу» – мадам содержала бордель. Он занимал три нижних этажа, а на четвертом находились две квартирки. Но бордель Билли был похож на заведение «мамы Тины» ровно так же, как Эйфелева башня на поломанную железную кровать. Бордель был элегантный, Билли открыла его полтора года назад, там бывали многие известные парижане, в том числе и… Жан Кокто, который вообще-то дамами не интересовался! Приходили и Морис Шевалье, и Сергей Лифарь… Бывали многие высокие немецкие чины. L'Etoile de Kleber пользовался успехом, что давало возможность мадам Билли отапливать весь дом весьма прилично.
Это для меня было немаловажно, потому что еще со времен туфель на голые ноги на улицах Парижа я страшно мерзла и мерзну до сих пор, ты знаешь мою слабость – батареи горячие, окна закрыты! С меня достаточно уличного холода и сквозняков за кулисами.