Возле меня тут же появилась… Симона Берто! Выскочила, словно черт из табакерки. Я не знаю, чем занималась моя подруга юности все это время, но была ей рада. Встретить человека, с которым прожито вместе столько лет, да еще в городе, где почти не осталось прежних знакомых, а те, что есть, прячутся по углам, это здорово. Теперь Симону некому было отваживать от меня, Раймона Ассо и Поля Мерисса рядом не было, а Анри Конте весьма устраивал такой вариант отвлечения моего внимания от его поведения.
Дело в том, что Анри был женат и бросать свою Шарлотту Довиа просто не собирался. Если бы он жил постоянно в моей квартирке на Виллежюст у мадам Билли, то наверняка прогнал бы Симону. Ее терпеть не могли все мои друзья, но Анри сам появлялся там на время и не командовал.
Конечно, я бесилась, требовала, чтобы Анри выбрал между мной и Шарлоттой, орала, чтобы он прекратил обращаться со мной, как с уличной девкой. Но Анри был непробиваем, его-то очень устраивало такое положение. Я пела его песни, это означало известность и заработок, была его любовницей, а дома спокойно ждала жена. Я не знаю, как терпела такое положение сама Шарлотта, я бы выцарапала глаза такому мужу, а она молчала.
Однажды не выдержала я прямо во время обеда, когда у нас были гости, принялась орать на Анри, осыпая его градом упреков, в то время как он спокойно улыбался. Мужское спокойствие во время моих истерик злит куда сильней, чем любые грубые слова или действия, имей это в виду. Ты тоже зря терпишь мои выкрики, нужно наорать в ответ, это доставляет дополнительное удовольствие.
Вот ты, Тео, совершенно не умеешь ссориться или скандалить. В ответ на мои обвинения, особенно если они несправедливы (злясь, я теряю контроль над логикой слов), нужно орать; конечно, бить меня сейчас не стоит, я легко могу отдать богу душу, но не терпи. После скандалов примирения очень сладостны, это всем известно. Боюсь только, что ты не умеешь скандалить… Над этим надо поработать (если успею).
Вот Анри тогда поступил правильно, сначала он терпел, приводя своим молчанием меня в полное бешенство, потом вышел куда-то на минутку, а вернувшись, вдруг схватил меня за руку и потащил в спальню. Там спокойно навесил оплеух со словами: «Чтобы думала, прежде чем кричать!» и… принялся целовать. Вот тебе урок, так поступают умные мужчины. Если я беснуюсь, меня приводят в чувство только оплеухи и поцелуи следом за ними. Это знал и этим пользовался Поль Мерисс, он мог и впрямь тащить меня домой, перекинув через плечо, а там любить горячо и страстно.
Симона позже сказала, что Анри посоветовала так поступить мадам Билли, но какая разница, кто посоветовал, важно, что он принял совет к действию.
Ко мне переехала жить и Андре Бигар. Ее муж был в плену, и самой Андре жить в холодном, плохо отапливаемом Париже очень сложно. У меня нашлась маленькая комнатка, которая весьма подошла некапризной Андре. С Симоной она мирилась как с неизбежным злом. Удивительно, но мы с Симоной прожили это время очень дружно, она почти не завидовала мне и не подбивала ни на выпивку, ни на разгульный образ жизни. Возможно, потому, что побаивалась. Зато чувствовала себя моя подруженька за моей спиной очень уютно.
Как ни ужасно, но иногда кажется, что это были одни из самых спокойных месяцев в моей жизни, хотя неприятностей и опасностей хватало. Мне запретили выступать в «Казино де Пари», поскольку, не прислушавшись к очередному «доброму» совету комендатуры, я пела «слишком патриотичные» песни.
И все же я ездила на гастроли в… Германию. Но что это были за гастроли! Поездка по нескольким лагерям военнопленных и французских рабочих. Это было сделано по просьбе Андре. Зачем? Я не подозревала, что она участница Сопротивления, но знала, что Бигар тоже где-то в лагере. Андре попросила:
– Выступите, вы же сможете со многими увидеться. Нужно просто сфотографироваться с теми, кто там находится, а мы потом опубликуем эту фотографию, кто-то из родных увидит и узнает, что их отец, брат, муж, сын живы…
Это был очень серьезный аргумент! Я согласилась. Мы поехали, выступили, сфотографировались, причем Андре просила, чтобы пленные и рабочие поворачивались непременно лицом к камере, а не ко мне. Убедить людей сделать это нелегко, но удалось. Правда, сначала пришлось спеть для офицеров лагеря и сфотографироваться с ними. Я не знала, что подпольщики сумели извлечь еще одну выгоду из нашей фотографии: лица со снимков попали на фальшивые удостоверения личности и кое-кому удалось бежать, используя именно эти поддельные документы.
Я не встречалась с этими людьми, но Андре сказала, что такие были.
Знаешь, мы не могли там не хулиганить, хотя все было на грани, достаточно одного доносчика, и мы бы остались в том же лагере. Но разве можно упустить такую возможность? Один из заключенных, Этьен Корсель, написал своеобразный гимн заключенных, не слишком приличный, который начинался словами «В задницу они получат свою победу, прямо в задницу…». Все знали текст, а мелодию быстро написал Фред Эдисон, мелодию незамысловатую, как и текст, легко угадываемую.
Конечно, рассчитывать, что никто из охранников-немцев не знает французского, было нельзя, пришлось схитрить. Когда меня долго не отпускали со сцены, прося спеть «Вымпел легиона», я всячески отнекивалась, а потом вдруг объявила, что спою другую песню, слов которой не знаю, кроме самых первых слов, зато знаю мелодию. Кто хочет, пусть подпевает. Песенка фривольная…
Услышав только два слова «в задницу», заключенные все поняли и подхватили нашу песню без слов. Теперь можно было исполнять ее без слов, мысленно проклиная своих мучителей. Это был хороший подарок заключенным, за который нас благодарили.
Когда все немного определилось, я снова стала ездить на гастроли даже в Марсель, хотя в Швейцарию меня не выпускали. А вот в Германию пустили еще раз. Пустили, и я поехала. Было очень опасно, потому что заканчивалась зима 1944 года, Германию сильно бомбили, можно было погибнуть под бомбами союзников.
Но вся поездка оказалась нашим настоящим триумфом. Причем я смогла отыграться за… то запрещение мне исполнять «Вымпел легиона» в самом начале оккупации. О, это была замечательная история.
Мы тащились до Берлина, кажется, целую вечность, было холодно и голодно, кафе пусты, рестораны не работали, многие дома не отапливались. Я не жестокая, но, честное слово, тогда порадовалась, что немцы на себе испытали то, что устроили другим.
В Берлине не лучше, в ресторане если кому и готовы услужить, то только не каким-то французам, а в гостинице и того хуже. Но быстро становится известно, что прибыла знаменитая Пиаф (о как!), мне звонят от самого Геббельса, видно, у них совсем все плохо, если уж понадобилась даже французская певица, и приглашают на чашечку кофе.
– О чем это я буду с ним вести беседы?! Не пойду!
– Эдит, не дури, нам нужно не только съездить в лагерь, но и вернуться.
– А если я скажу что-нибудь не то?
– А ты держи язык за зубами.
– За что мне такое наказание – пить кофе с Геббельсом?!
– Придержи язык.
На наше счастье, Геббельса вызвали на совещание к Гитлеру.
– Я надеюсь, туда меня не пригласят на чашечку кофе?!
– Туда не пригласят.
Человек, ответивший на мой риторический вопрос, был смутно знаком. Толстенький, вполне симпатичный, если бы не генеральская форма. Но главное – глаза… Кого же он напоминал? Ужаснула мысль, что он видел нас в лагере и все понял про песню и наши фокусы с фотографиями!
– Вы меня не узнаете, мадемуазель Пиаф?
– Н-нет…
– Мы встречались три года назад в Париже. Генерал Вештер.
Неужели один из посетителей дома мадам Билли? Да нет, вряд ли…
– Это я посоветовал вам не петь «Вымпел легиона», чтобы не навлечь неприятности на себя и своих музыкантов.
Ах, вот почему мне знакомы его глаза! Разъелся, однако, на французских хлебах!
– Да, теперь вспомнила. Я не пою эту песню, даже если просят, можете быть спокойны.
– Нет, что вы, я ничего не имел против, песня прекрасная, но вы же понимаете, время было неспокойное… Я бы хотел, чтобы прием в Берлине вам запомнился с самой лучшей стороны, и весьма раздосадован, что не удалось быть принятой…
Я даже не дослушала, Андре не успела дернуть за рукав, как я возмущенно выпалила:
– Прием?! Отсутствие воды и еды вы называете приемом?
– Какой воды и еды?
– В гостинице, куда нас поместили, в ресторане нечего есть, а в наших номерах нет не то что горячей, но и холодной воды. Согласитесь, господин генерал, Париж принимал вас несколько иначе.
Его ноздри раздулись, мы с Андре невольно сжались, генерал явно взъярен, что за этим последует? Куда мы отправимся прямо из этого помпезного здания?
Последовал звонок генерала и резкий выговор кому-то. Я не знаю немецкого, о чем речь, не поняла, но результат был нам явлен тут же:
– Где бы вы ни находились, называете мое имя, и вам все сделают. При необходимости соединят со мной. Извините, мадам.
Я даже не стала поправлять его, пусть уж лучше будет «мадам», чем «Хайль Гитлер!». В свою очередь извинившись, мы поспешили прочь. Ну их, эти рейхсканцелярии, из которых можно и не выйти.
Дальше все было в лучшем виде, номера нам немедленно выделили другие, в ресторане накормили, и действительно, стоило только упомянуть имя генерала Вештера, как нам кидались навстречу с предложением услуг. Кто он в Германии такой, я так и не выяснила, и что с ним стало после войны, тоже. Но имя генерала помогло.
Особенно нас с Андре волновали наши чемоданы с… провизией. Оркестранты не понимали такой заботы: везти в Германию банки с консервами! Мы позволили им открыть все, кроме одной. В ней хранились фальшивые паспорта для нескольких человек. Не густо, но все же.
Я не знаю, как бежали из лагеря те, для кого мы делали первую партию документов после моих снимков с заключенными, но на сей раз с нами в качестве «музыкантов» сумели вернуться во Францию трое. Если честно, то немцы просто смотрели сквозь пальцы на наши фокусы, ни в какое другое время и ни с какими другими пленными такое не прошло бы.