Но ты решила вывести меня на сцену. Эдит, это был кошмар для всех. Я понимаю, что Монтан работал сутками, срывая голос и падая без сил, но он хотел на сцену, я нет! Я пел просто потому, что так захотела ты.
Это действительно не всем дано – выплескивать душу со сцены, мне не дано, и я к этому не стремлюсь. Ты права, без души пение получается скучным, даже если не фальшивить.
Я помню тот скандал, ты кричала так, что Вассаль и Ноли, решившие уехать, подхватили свои камеры и поспешили вернуться с улицы в дом в надежде присутствовать при семейной ссоре. Получилось, крик стоял грандиозный. Ты сама не помнила, почему принялась кричать, постепенно «заводясь» все сильней и сильней.
У меня выступили слезы на глазах? Да, ты права, более того, я плакал, правда уйдя из гостиной. Но не от обиды, а потому… Симона Маржентен все поняла правильно, она тихонько сказала мне:
– Тео, потерпи, она от отчаянья.
Я плакал не от обиды, а потому что не мог тебе помочь. Ведь ты неистовствовала не из-за взятой неверно ноты и даже не потому что я пел недостаточно душевно, Эдит, ты бушевала из-за собственного бессилия. У тебя просто не было времени на то, чтобы выдрессировать меня! Не знаю, сознавала ли ты сама это бессилие, но мы с Маржентен видели и плакали от собственного бессилия. Мы ничем не могли помочь тебе, Эдит.
Закончилось все примирением, ты позвала меня, попросив обнять. Репортеры были в восторге – великая Эдит и ее супруг вместе, они спорят только из-за творчества!
Когда в тот день ты наконец уснула, Симона тихонько попросила меня:
– Тео, ты не мог бы петь, как хочет Эдит?
– Симона, я вообще не хочу петь, это ее идея – сделать меня певцом.
– Я тебя умоляю, ей недолго осталось, потерпи.
С того дня я репетировал как одержимый, по много часов в день, доводя до умопомрачения аккомпаниаторов, дирижера, оркестр, всех, кто не мог заткнуть уши от моего воя, падая с ног и совершенно не соображая, что именно пою. Ты захотела, чтобы я сыграл роль Ива Монтана, я согласился ее играть. Хочешь петь вместе – будем петь, при тебе меня не рискнут освистать, а за твоей спиной пусть ругают сколько угодно.
Теперь вернемся к моим новым мальчикам.
Рядом с Ивом я казалась старше и «разбитей». Это так, хотя звучит нелепо. Он был молод и красив, у него крепкий голос, его обожали девочки. И я чувствовала себя мамашей. Кто-то может возразить: а разве сейчас не так? Ты тоже молод и красив, высок ростом, крепко сложен (особенно после того, как немного сбросил лишнее), тоже поешь, хотя пока так и не научился уверенно держаться на сцене. Но сейчас я действительно гожусь тебе в матери, а тогда…
Я ведь была молода, хотя пережила столько, сколько другие не повидают за столетнюю жизнь.
Я встретилась с ними впервые, когда они были в большем и несколько ином составе и назывались тоже немного иначе: «Друзья музыки». Мы пели вместе в «Комеди Франсез» где-то в конце марта 1944 года, когда неожиданная воздушная тревога прервала концерт и разогнала по домам большинство зрителей. Когда дали отбой, большинство в зал не вернулись. Но после концерта мы с этими очаровательными мальчишками долго болтали, сидя прямо на сцене, потому что стульев не хватало, пели свои песни.
Я уже тогда говорили им об ошибке выбора репертуара, но в отличие от Ива Монтана делала это не в приказном порядке, во-первых, потому, что у меня уже был подопечный, во-вторых, у них – свой наставник, Луи Льепар, который создал ансамбль и владел всеми правами на него. Надо сказать, Луи давил на мальчишек так, как никому из моих протеже и не снилось. Мне потом рассказывали, что любому появившемуся в группе он сразу заявлял, что хозяин он сам и любой должен делать только то, что он скажет.
Ровно через год мы снова встретились, и я даже ужинала с Жаном Жобером. Возможно, наши пути так и не слились бы в один, а просто изредка пересекались, но почти сразу после новой встречи (думаю, это был знак свыше, ведь я могла поужинать и с кем-то другим) в группе произошел разрыв. Их откровенно тянуло в разные стороны, руководитель жаждал исполнения строгих, едва ли не религиозных песен, а мальчишек тянуло к мюзик-холлу.
И тогда руководитель просто бросил их, прихватив с собой троих. Но оставшиеся не растерялись, хотя больше не могли использовать известное официальное название, оно принадлежало Льепару. Хитрецы нашли выход – они стали «Друзьями песни». Поскольку зрители хорошо помнили юные физиономии певцов, их чистые голоса и первое слово названия – «Друзья», то мало кто обратил внимание на изменившийся состав (кто же будет считать количество певцов, если их более четырех?).
В веселой «банде» осталось восемь человек – три тенора: Фред Мела, Жерар Сабат и Жан Альбер, три баса: Ги Бургиньон, Джо Фришон и Жан-Луи Жобер и два баритона: Юбер Ланселот и Марк Эрран. И они продолжали петь свои песенки как ни в чем не бывало! Позже их стало девять, присоединился еще один баритон Пол Бюиссоно.
А потом у нас случился гастрольный тур по той части Германии, что относилась к французской зоне. В концертах первое отделение было отдано мальчишкам, а второе – мне. Нас принимали очень хорошо, но подозреваю, что во многом потому, что люди истосковались по нормальной жизни, когда можно сходить на концерт, послушать хорошую музыку, чистые голоса или любовную страсть, выраженную в звуке.
Две недели ежедневных встреч, репетиций, долгих бесед – чем не повод начать дружить?
В то время у меня уже были мои обожаемые замечательные помощники – Шовиньи, Бонель и Баррье. Ты знаешь, как я люблю Роббера Шовиньи, насколько мне предана чета Марк и Даниэла Бонель, а уж с Луи Баррье вы и без меня теперь настоящие друзья. Это хорошо, потому что такие друзья должны быть даже у человека, у которого есть родные люди, есть настоящая семья.
Мальчишки мне нравились (Тео, ты обратил внимание, что я говорю о них как о мальчишках, хотя сама была не настолько уж старше?), их задорные чистые голоса, их такой же чистенький, словно у школьников, вид… Но вот их песни…
– Вы со своим фольклором дальше деревни никуда не поедете! Большую публику такими песнями не покорить, а быть забавой на час при ваших талантах грешно.
Они мальчики вежливые, возражали несколько вяло, как бы в сомнении.
– Какого черта! Я говорю, что вы должны бросить свои деревенские припевки и выйти на большую сцену!
И снова: «на нас возложена миссия…», «народную песню нужно сохранить…», «фольклор – это кладезь…».
– Несомненно, но не для вас! Каждому свое. Спойте «Три колокола», мне песню подарил Жиль.
Конечно, Жиль и Пиаф личности во французском шансоне авторитетные, но мальчишки все равно сопротивлялись. Вот упрямые! Но я упрямей:
– Так вы будете петь «Колокола» или нет?
Фред Мела решил схитрить:
– Только с вами.
– Идет!
«Три колокола» имели грандиозный успех, хотя переломить мальчишек мне все равно удалось не сразу.
И снова гастроли, выступления, записи на радио и для пластинок, снова благотворительные концерты (таких бывало очень много, потому что война лишила нормальной жизни сотни тысяч людей и восстановить таковую очень трудно), снова съемки в кино, снова «Равнодушный красавец» с Полем Мериссом… И репетиции, репетиции, репетиции… Моя любимая обожаемая Маргерит Моно писала замечательные песни, теперь я уже не бегала к издателям, наступили времена, когда песни мне приносили либо писали на заказ…
Знаешь, это блаженное время – я еще молода, полна сил, желания работать, такая возможность есть, вокруг друзья, готовые поддержать, публика, готовая отбить руки аплодисментами… И мальчишки, которые заражали своей юностью. Все прекрасно, кроме одного – у меня не было возлюбленного.
Я знаю, есть немало тех, кто осуждал и осуждает меня за неимоверное количество любовников. Тео, если бы у меня тогда появился ты, все остальные были бы не нужны. Возможно, я ошибаюсь, кто знает, как и чем закончатся наши с тобой отношения, может, тебе надоест больная старуха и ты найдешь молодую красавицу?
Я должна быть в состоянии любви, хотя бы простой влюбленности. Дружба, верность, помощь, молодость – это все хорошо, но чтобы выплескивать в зал душу, нужна любовь. Да, это мой крест – влюбляться, любить и быстро остывать. Подозреваю, что и с Марселем Серданом было бы так же, не реши сама судьба отнять его у меня. Но не я бы бросила Марселя, а он оставил меня ради своих троих сыновей. Даже если бы я согласилась делить его с Марианной, то он сам не стал. Марсель, как и я, не терпел половинчатых решений. Все или ничего.
О нем я тебе еще расскажу подробней, это должен быть отдельный разговор, Марсель того достоин.
А остальные были просто возлюбленными на час, даже Пиллс, за которого я вышла замуж. Когда я влюблена, я живу. Признаю, что далеко не все мои фавориты достойны того, были и такие, кто пытался воспользоваться моим расположением ради устройства собственной карьеры, но ведь важна не их любовь ко мне, а моя собственная влюбленность.
С мальчишками мы гастролировали очень много, то пересекаясь и выступая вместе, то снова разъезжаясь в разные стороны.
В Стокгольме получилось смешно. Мальчики выступали в первом отделении, а я, как обычно, во втором, с тремя песнями они ко мне присоединялись, и получалось весьма недурно. Во всей Европе такая система срабатывала безукоризненно. «Разогретые» первым отделением зрители с удовольствием слушали второе, а выступление перед звездой давало возможность начинающим показать себя. Это всегда было мерилом – чем ближе к концу и ко второму отделению выступал артист, тем больших успехов он добился.
Так же начинала и я сама – первой, третьей… и вот во втором отделении, где я, и только я (ну, еще можно допустить спеть вместе со мной мальчишек).
Но в Стокгольме меня упорно пытались поставить в первом отделении. Я категорически отказалась, не тот статус, только второе! Местный импресарио недоуменно пожал плечами, мол, вольному воля. Я даже обиделась, хотя ничего не сказала. Он что, не слышал моих пластинок, не знает, что Пиаф уже имя для всей Европы?