На самом концерте нас ждал легкий шок – к середине выступления концерта зал заметно опустел. Я обомлела – зрители откровенно уходили после выступления мальчишек перед моим собственным! Получалось, что мои пластинки и выступления по радио не слышал не только импресарио, но и остальные шведы тоже?!
На трясущихся ногах с трясущимися, но уже от возмущения губами вышла на сцену, спела. Овация, причем такая, какую не всегда встретишь. Спела еще – снова овация, крики «браво» и «бис!». Так какого черта уходить?! Зал-то полупустой!
Оказалось, что в Стокгольме все наоборот, там звезду выпускают первой, а остальных за ней, и чем ближе к концу, тем менее популярен актер.
– Почему не предупредили?!
Импресарио пожимает плечами:
– Вам, мадам, предлагали первое отделение…
На следующий день меняемся ролями – я вначале, мальчишки в конце. Происходит нечто странное – сначала зал полупустой, но к концу отделения потихоньку начинает наполняться.
Поняв, в чем дело, я за кулисами хохочу, как умалишенная: в радиопередаче какой-то умник успел поведать о том, что у французов «все наоборот», а потому стоит прийти не к началу, а к середине выступления.
Я свое все равно добрала, потому что зрители на всякий случай теперь приходили к началу и сидели до конца. А мальчишки получили прекрасную возможность показать себя в полной красе. Хотя я все равно была против их фольклорного репертуара.
Гастролировали мы веселой компанией – кроме мальчишек, к нам присоединились по моей воле два шутника – Рош и Азнавур. Их роль? Шутить, поднимать занавес, распоряжаться светом…
А впереди у нас была Америка…
Сразу после освобождения я изъявила желание выступить перед американскими солдатами. Баррье сначала восторга не проявил, устроители концерта тоже. Вернее, даже поморщили носы, критически оглядев мою худосочную фигуру. Я прекрасно понимала, что американцы привыкли к несколько иной женской красоте, но настаивала. Несколько вызубренных приветственных фраз по-английски, и… полный успех, потому что в Париже песни о любви должны звучать только на французском. Все понятно и без слов, американцам очень понравилось.
Этот успех вскружил наши с Баррье головы, ведь и в Стокгольме, и в Осло мало кто понимал по-французски, но аплодировали же.
Луи начала «пробивать» эти гастроли, причем вместе с мальчишками. Эти юные нахалы сначала воспротивились, мол, дорого, им не выгодно… Сомневался, и весьма резонно, как мы потом поняли, и Клиффорд Фишер, который, собственно, организовывал выступления в Америке. Почему? Лично я со своими трагическими песнями просто не вписывалась в понятие веселого концерта.
Жизнь показала, что Фишер прав.
В Америку двинулись шумной толпой, словно переселенцы, плыли на роскошном судне «Куин Мэри» всего неделю, но что это была за неделя! Я поклялась больше не плавать, море не для меня, лучше летать, как бы это ни было опасно.
На Бродвее хуже, чем в Стокгольме в первый день. Мальчишек с их залихватскими песенками про деревенскую любовь принимали отлично, меня со страданиями – сдержанно. Мне говорили, что в Америке свист и топот сродни аплодисментам, но к чему обман – зрители просто не понимали, о чем речь в песнях, а страдать просто так не желали. Послевоенная Америка вовсе не хотела слышать рыдания, она хотела веселиться.
Но если я скажу тебе, что виноваты сами американцы, это будет неправда. Я получила вполне по заслугам!
Тео, я очень надеюсь, что ты все же станешь настоящей звездой, а потому так подробно рассказываю о своих взлетах и неудачах. Надеюсь, ты уже понял, что прежде всего нужна работа – души и голоса. Если будешь лениться – не получится ничего. Без труда не поможет никакой талант, я могу привести тысячи примеров, когда очень талантливые, просто гениальные люди оставались ни с чем, снимали со своего дара сливки и сходили со сцены навсегда. Наверное, это не только на сцене, в любой области человеческой деятельности, просто на сцене особенно хорошо видно, даже в кино не так, потому что на сцене артист перед зрителем стоит с обнаженной душой. Если она есть, если есть готовность ею делиться и он замечательно поработал, то всякие накладки вроде «не того» отделения концерта лишь временная, почти смешная трудность.
Но для артиста это не все. Попробую объяснить.
Начав работать с мальчишками и переплыв океан, я петь хуже не стала, мои песни остались такими же сердечными, чувственными, к ним добавилась «Жизнь в розовом свете», несомненно успешное творение моей обожаемой Маргерит Моно. Я пела даже лучше, чем прежде, но потерпела практически провал! Мальчишек с их французским кантри принимали хорошо, а меня никак. Друзья могли сколько угодно убеждать, что это не провал, что все хорошо, но я не дура и все чувствовала сама.
Американцы не поняли французскую песню? Американцы недостойны меня? Они слишком примитивны?
Так решить было бы проще всего.
Тео, падать и проваливаться тоже нужно уметь. Если ты споткнулся и упал, можно винить камень, попавший под ноги, можно научиться смотреть под ноги, а можно убрать этот проклятый камень с дороги, чтобы не споткнулся и кто-то другой. В данный момент я убираю для тебя этот булыжник, на котором подвернулась моя нога.
Самое ценное в человеческой жизни – опыт, который можно получить, ничто другое, даже счастье, с ним не сравнится. Именно ради опыта нам жизнь и дается, я убеждена в этом. Но опыт опыту рознь, можно действительно опустить голову и всего лишь старательно смотреть под ноги, можно не ходить по этой дороге (где гарантия, что на всех других не раскиданы еще большие камни?), а можно научиться взлетать, приподниматься, когда встречается препятствие.
Я провалилась на Бродвее совершенно закономерно. И главное, за что благодарна американцам, Клиффорду Фишеру, Луи Баррье, Шовиньи и многим, кто помогал мне подняться, в том числе и самой себе, – мы сделали правильные выводы из фиаско, не опустили руки и все же доказали Нью-Йорку, что Эдит Пиаф – это не просто имя для французской эстрады, а имя для всего мира.
Положение было кошмарным, и дело не в понесенных расходах и убытках. Я потеряла лицо, мне не аплодировали, меня не понимали. Главной нашей заслугой того времени я считаю правильный анализ провала и принятие мер.
Почему меня не поняли? Нет, американцы вовсе не глупы и не бесчувственны, это показала их реакция на выступление моих «Друзей». Мальчишек-то они принимали. Почему? У «Друзей» схватывали залихватский ритм, там не требовалось понимание текста, можно просто подпевать траля-ля-ля… С моими песнями трудней, долго переживать непонятно чему способны не все. Одна-две песни еще воспринимались, но не целое отделение.
А как же в Европе? Менталитет другой, американцам нужно, чтобы было понятно. На Бродвее мы нашли нелепый выход – у второго микрофона в углу сцены стоял переводчик и дублировал мои песни. Идиотская задумка, публика отвлекалась, переспрашивала, прислушивалась больше к нему, чем ко мне, песня распадалась на две неравные составляющие. Впечатление было ужасным, я это поняла и сама. С трудом допела последние концерты, «Друзей» пригласили на гастроли в Майами, я не поехала с ними даже просто так.
Настроение было ужасным, к тому же между нами с мальчишками произошла небольшая стычка. Наверное, я была не права, но обида заглушила голос разума. Ги Бургиньон написал своей невесте Жиннет Ришер (она потом стала моей секретаршей и даже приятельницей), что их публика принимает куда лучше, чем меня, и он не знает, радоваться этому или печалиться. Вернее, печалиться или все же радоваться. Нашлись «доброжелатели», передавшие мне эти слова. Я обиделась, неужели «Друзья» радуются моим неудачам? Они пытались объяснить, что все не так, но холодок остался, в результате мы разъехались.
Мой провал на Бродвее, их успех по всей Америке и даже Канаде… Что же делать, вернуться в Париж зализывать раны? Нет, я боец, к тому же вокруг много настоящих друзей. Мы взялись за работу. Поняв, в чем основная ошибка, прежде всего занялись английским языком. Тут не хватало нескольких приветственных фраз, нужна серьезная работа над текстом и произношением. Несколько песен срочно перевели на английский, так «Жизнь в розовом свете» стала Take me to you heart. Конечно, это совсем не то, но иного выхода не было.
Клиффорд рискнул, заключив контракт с «Версалем» – роскошным кабаре на Бродвее. До выступления оставалось чуть больше месяца, за это время мы должны переделать хотя бы часть песен, выучить текст, отрепетировать, привыкнуть к сцене, а еще к мысли, что публику придется завоевывать заново. Завоевывать мне, одно имя которой уже вызывало во Франции бурю оваций!
Вот тебе пример того, что успех в одном месте вовсе не обязательно означает такой же в другом.
Английский, английский, английский… часами, сутками, то произнося, то вслушиваясь, бродя по улицам, пытаясь заговаривать с незнакомыми людьми. Американский английский сильно отличается от европейского, настолько, что иногда в произносимой каше ничего не разобрать, а мне нужно хотя бы несколько песен спеть так, чтобы поняли.
На премьеру в «Версале» меня пришли поддержать американские «европейцы», прежде всего моя дорогая Марлен Дитрих с Жаном Габеном, Грета Гарбо и потрясающая Жозефина Бейкер. Это три совершенно удивительные женщины, каждая из них заслуживает особого разговора. Обязательно расскажу хотя бы в двух словах.
Но сначала все же о премьере.
Хорошо, что у Баррье и Фишера хватило ума не рассказывать мне, что они заключили контракт на условиях возмещения убытков в случае провала, иначе стук моих подгибающихся коленок друг о дружку заглушил бы даже собственный голос. Так я переживала, только когда выходила в «Плейеле», потому что ни у Папы Лепле, ни в «АВС», ни впервые перед микрофоном «Радио-Сите» я просто не понимала, что творится. Да и что было терять? А здесь я теряла ни много ни мало всю Америку. Это не громкие слова, после провала в «Плейхаусе» на Бродвее второго провала в «Версале» мне не простили бы. Это означало, что через океан пути нет. Я не знала, что это означало еще и отсутствие денег на обратную дорогу. Хоть подавайся в посудомойки!