Восемь недель «Версаль» аплодировал французской певице Эдит Пиаф, исполнявшей несколько песен на английском! Мы победили. Подчеркиваю: мы, потому что без помощи и поддержки со всех сторон я ничего не смогла бы. На мой успех работала дружная команда – Луи Баррье, Марк Бонель, Робер Шовиньи и еще многие. Кого ты можешь назвать моими друзьями и сейчас? Да-да, великолепную троицу: Баррье, Бонеля и Шовиньи. Добавились еще, но эти никуда не делись. Как однажды сказал Луи: «Мы тебя и на том свете достанем, так что не спеши от нас отвязываться!»
Мы победили, творческий пик «Америка» был взят! Этот штурм научил нас тщательно отрабатывать каждую программу, учитывать все, в том числе и вкусы и пристрастия зрителей, вернее, в первую очередь их. Зрители не обязаны восхищаться тем, что им не нравится, они имеют право слушать только то, что им понятно. «На потребу публике» только у плохого исполнителя значит пошло и низкопробно, самый неискушенный слушатель всегда почувствует плохую работу либо работу, выполненную свысока, ради денег.
Уважай публику, если хочешь, чтобы она принимала тебя.
Сейчас мои песни слушают в Америке и без перевода и подпевают даже на французском, язык уже не столь важен.
Американцы доросли до меня или я к ним опустилась? Ничего подобного, это я доросла до своего слушателя, когда пение стало понятно без дубляжа.
Дорасти нужно до любой публики. Помнишь, я рассказывала о выступлениях в «Троне» и «Красном ангеле» после гибели Лепле, мол, там невозможно перекричать пьяные крики и что именно петь, совершенно все равно. Так вот, это неправда. Я слышала рассуждения, что не стоит метать бисер перед свиньями, нельзя играть классическую музыку в кабаке. Утверждаю обратное: можно! Если хорошо играть Моцарта, то будут слушать даже в кабаке. Только это должен быть Моцарт и соответствующее Моцарту исполнение.
Сейчас я уверенно войду в любой кабак и начну петь, но не потому что меня узнают внешне, а потому что знаю: я могу петь так, чтобы слушали даже в кабаке.
Америка преподнесла мне блестящий урок того, что с любой публикой надо считаться, нельзя думать об успехе как о само собой разумеющемся деле, каждый выход на сцену для артиста как первый и последний одновременно. Это так, потому что в зале всегда найдется тот, кто слышит меня впервые, и, чтобы это впервые не стало последним, я должна сгореть и возродиться, как птица Феникс, в каждой песне.
Запомни это, мой мальчик. Наверняка я не первооткрывательница, это постигли многие до меня, но мне никогда никто не говорил таких умных слов, я нигде не читала. А если бы и говорили… я бы просто решила, что это не про меня. Я из тех глупцов, что учатся только на собственных ошибках. Одно достоинство – учатся!
Но не только репетиции и внешний антураж помогли завоевать американцев. Конечно, в «Версале» собиралась несколько отличная от американских солдат конца войны публика, отличная и от «Плейхауса», но это все равно была публика американская. Можно собрать своих сторонников и просто любителей французской песни на первое представление, но никак не на пару десятков. Чтобы в шикарное кабаре приходили снова и снова, люди должны либо уже любить того, кто там выступает, либо быть уверенными, что полюбят, услышав отзывы уже побывавших на выступлении.
Мы сделали анализ (чем я горжусь не без оснований), пытаясь понять, что именно не так. Внешне все было просто – я мала ростом, у меня некрасивые ноги и нет внешности сексапильной блондинки, резковатый голос. Голос мой конек, в остальном выход нашли тоже простой – авансцену приподняли, чтобы я стояла над всеми. Луи Баррье категорически потребовал (подозреваю, что ему подсказали американцы), чтобы я оставила свою парижскую привычку упирать руки в несуществующие бока. Когда-то этот жест подсказал мне Папа Лепле. Я просто не знала, куда девать руки, и мучительно теребила все, что попадало под пальцы, он посоветовал как-то прикрыть руками бока, чтобы не так бросались выступающие под вязаной юбкой мослы. Так родился мой жест – руки на бедрах.
Но я чувствовала, что это не все. Пришлось задавать вопрос: что любят слушать американцы? Во Франции и по всей Европе с восторгом принимали мои песни-страдания, с мольбой, обращенной ввысь, к Богу, парижане вообще любили песенки с улицы, песенки дна. Европа, только что пережившая кошмар войны, легко откликалась на любую боль в голосе, сопереживая всем героиням моих песен, будь то проститутки или женщины, потерявшие любимых.
В Америке иначе, американцы вообще не любят страдания, предпочитая уверенность, оптимизм, они нация победителей, и не только во Второй мировой… Наверное, иначе освоить такие просторы было просто невозможно, эти черты воспитаны самим укладом жизни еще первых переселенцев. Я говорю всем давно известные истины, но одно дело слышать об этом или читать, будучи в Европе, совсем иное увидеть воочию. По-настоящему понимать менталитет американцев начинаешь, выступая не перед американскими солдатами, готовыми доброжелательно аплодировать французскому воробушку в Париже, а там, у них дома.
Для американцев изначально были неприемлемы мои песни вроде «Господи!..». Там нельзя выходить на сцену в образе жертвы чего угодно, в Америке не принимают жертвенности, там предпочитают действовать, давать отпор, противостоять любым неприятностям, даже если те посланы Небесами.
Ах так?! Я тоже умела противостоять! Никаких заломленных или вскинутых к небу рук. Господа желают веселиться? Пожалуйста! Канкана не будет, но оптимизм обещаю.
Я попыталась представить: в мой дом (хотя что это вообще такое?) приходит человек и в разгар какой-то вечеринки начинает рыдать о прошлой любви, о каких-то потерях… Я, конечно, приму, пожалею, но невольно испытаю досаду: испортил праздник своим нытьем.
А если вообще на празднике перед улыбающимися зрителями вдруг явится этакий страдалец и начнет рыдать? В лучшем случае посмеются, решив, что это грустный клоун, в худшем освищут.
Но ведь я явилась и ожидала аплодисментов. Осознав изначальную ошибку в выборе в первую очередь репертуара для покорения Америки, я посреди ночи разбудила Баррье и принялась ему втолковывать прописные истины. Луи терпеливо выслушал и вздохнул:
– Хорошо, будешь петь радостные песни…
Это сочетание убитого, не до конца проснувшегося, совершенно измотанного заботами и безденежьем Баррье с произнесенным трагическим тоном «радостные песни» было так нелепо, что я повалилась от хохота. Баррье проснулся, и мы смеялись уже вдвоем почти до утра.
Мы покорили Америку, в «Версале» был полный успех! Марлен Дитрих примчалась за кулисы, бросив своего Жана Габена, бросилась обнимать и целовать меня, поздравляя с победой. Надо сказать, это вызвало всплеск нежелательных комментариев со стороны журналистов. Хорошо, что они потерялись среди восторженных откликов на мое выступление. Да, в Америке нужно учитывать все, там не прощают малейшей ошибки, Америка безжалостна к тем, кого возносит на пьедестал; если хочешь быть звездой, нужно соответствовать абсолютно во всем.
Америка подарила мне дружбу с Марлен Дитрих, знакомство со многими замечательными людьми, но главное – она дала мне Марселя Сердана.
Марсель
О Сердане нельзя говорить в ряду с другими, это моя неизбывная боль и моя никуда не ушедшая любовь. К Марселю нельзя ревновать, он единственный, кто любил меня, не ожидая ничего, кроме любви взамен, единственный, кто меня не бросил и кого не бросила я. Сердана у меня забрала самая страшная соперница, та, у которой черный плащ и коса в руках. Эта же соперница немного погодя разрушит и нашу любовь, Тео, она заберет меня. Видишь, я не боюсь, я давно готова и жалею только об одном – ты так и не смог узнать настоящую Эдит, потому что развалина, которую приходится носить на руках, это не Эдит, а ее слабое отражение.
Где еще могли встретиться двое французов, живших в Париже, как не за океаном, в Нью-Йорке?
Формально Марсель жил в Касабланке, а я бывала в Париже теперь наездами между гастролями. Но Сердан в Париже тренировался, к тому же защищал цвета ее флага как боксер среднего веса. Мы однажды виделись в «Клубе пяти», а всерьез познакомились и стали близки в Америке.
Два неприкаянных француза, которых Америка не оценила так, как они надеялись, – это мы с Марселем. Он был побит американцем, меня не принял Бродвей, обоим предстояло защищать свое право называться звездами во всем мире, заставить Америку признать себя.
Марселя здорово потрепали в боях на рингах Америки, у меня никак не ладилось в «Плейхаусе» – чем не повод для ужина вдвоем? К тому же «Друзья», а значит и мой тогдашний «мсье» Жан-Луи Жобер – их лидер, уехали в Майами, куда меня не приглашали. Короткий роман с американским актером Джоном Герфилдом, который сначала казался настоящим мачо, а оказался тем же, только без буквы «а» в слове и перестановкой согласных, подошел к концу. Я приняла приглашение на ужин.
Представляешь мой идиотский вид в красивом, если не сказать шикарном вечернем платье в обыкновенной забегаловке, куда привел меня Сердан, чтобы угостить… пивом с кусками жесткой вареной говядины! Не знаю, может, это и вкусно, но сидеть на высоких стульях в пивной, заедая разбавленное пиво и говядину, больше похожую на найденную посреди улицы подметку башмака, мятным мороженым, чтобы хоть как-то перебить вкус… Подозреваю, что это вообще была какая-нибудь буйволятина.
Я обиделась:
– Вы всегда так неохотно раскошеливаетесь, когда приглашаете кого-то?
Не успела добавить, что в состоянии заплатить за ужин сама, но только в приличном месте. Сердан вдруг широко улыбнулся и пригласил меня в роскошнейший «Ле Гурме», где точно знали толк во французской кухне. Вот это другое дело! Я, конечно, бывшая уличная певица, много раз в своей жизни ужинавшая и пивных, и даже просто в подворотне, но те времена прошли, и возвращаться к ним вовсе не хотелось, тем более на первом свидании.
Марсель чудо, я влюбилась! Часто боксеры бывают очень грубыми, даже зверьми в человеческом облике. Более того, во время боев Сердана я часто встречала именно таких. У них не лица, а маски, на которых навсегда застыло смешанное выражение злости и боли, очень страшное выражение. Практически у всех сломаны носы, рассечены брови, лица в шрамах. Мало кто заботится о том, чтобы шрамы как-то выравнивать или шлифовать, все верно, не до того. Особенно стр