Сначала этот матч назначили на конец сентября, но Ла Мотт отказался, мотивировав перенос травмой плеча (почему бы этого не сделать в свое время Сердану?). Новая дата – 2 декабря. Это был бы без преувеличения матч века, потому что во время него решалась сама судьба Марселя Сердана, и бой он был готов дать настоящий.
Я безумно хотела его видеть, просто безумно… Команда отправляется морем? Но ведь это еще неделя разлуки!
– Марсель, я умоляю, прилетай! Мы должны побыть с тобой вдвоем, прежде чем тебя снова похитит Рупп на свои тренировки. Прилетай…
Он купил билет на самолет…
Азорские острова – крошечные точечки посреди безбрежного океана. Я помню кошмарное ощущение от размеров этой суши, какой она выглядит с воздуха. Вниз лучше не смотреть. Это примерно середина пути от Парижа до Нью-Йорка, самолеты садятся на «Санта-Марии», а потом снова взмывают вверх над океаном.
Когда мы летали, мне казалось, что самое опасное – вот этот взлет над океанскими глубинами, если что не так, то сразу в воду на глубину, и конец. Кто бы мог подумать, что опасность подкрадется совсем с другой стороны, не из океанских глубин, а от гор. Обычно самолеты переваливают через невысокие горы Санта-Марии и сразу приземляются. Но пилот почему-то перепутал этот остров с Сан-Мигель, у которого пик заметно выше. Набора высоты не хватило, самолет просто врезался в потухший вулкан Редондо.
Неужели Небеса были против возвращения Марселем титула чемпиона? Или они против нашего с ним счастья? Перед самым прилетом он три недели жил в Касабланке и обещал рассказать мне, о чем договорился с Маринеттой.
Небеса обрушились на Землю, Марселя Сердана на Земле больше не было!
Даже сейчас, через столько лет, я не могу сдержать слез и по коже мороз. Друзья очень боялись, чтобы со мной чего не случилось, Баррье намеревался расторгнуть контракт с «Версалем», надеясь, что там поймут мое состояние. Но я, чуть придя в себя, заявила, что буду петь!
– Я буду петь в честь Марселя Сердана, в память о нем, для него.
Зал притих, толпа журналистов, которые жадно ловили каждое мое слово, каждый взгляд, тоже. Что их интересовало – буду ли я что-то говорить, стану ли плакать? Плакала, пела «Гимн любви», а по щекам текли слезы. Но я их не замечала… Плакал аккомпанировавший мне Марк Бонель, плакали в зале.
И все же допеть концерт до конца я не смогла, выдержала только несколько песен, а потом… потом просто упала, хватаясь за занавес в попытке удержаться на ногах.
Но Марсель не забрал меня с собой, как видишь, я до сих пор здесь. Его собственное обгоревшее тело опознали только по паре часов – Марсель носил их на обеих руках, утверждая, что так удобней, а мне кажется, просто не желая обижать двух женщин. Одни часы ему подарила Маринетта, вторые я.
С того дня начались мои больничные мучения. Сначала суставной ревматизм. Это такая гадость, которая страшно корежит суставы и причиняет неимоверную боль. Добавившись к душевной, она стала и вовсе невыносимой. Не имея возможности бороться, врачи просто стали колоть морфин. Это не наркотик, что мне все время приписывают, это просто сильное обезболивающее, но к нему быстро привыкаешь.
Я привыкла, ведь после выхода из больницы концерты возобновились. «Версаль» был полон каждый вечер, многие желали посмотреть и послушать, как страдает французская певица, похоронившая французского же возлюбленного. Каждый вечер открывался «Гимном любви» Маргерит Моно.
Но Баррье хорошо понимал, что, живущая автоматически и не желающая кушать, я долго не протяну. Луи вообще чуткая умница, они с Бонелем немедленно вызвали всех друзей, кто имел возможность прилететь. Примчалась Андре Бигар, прилетел мой старинный друг Жак Буржа, Азнавур и, конечно, Симона Берто… Причем летели они тем же маршрутом, что и Марсель, но ни с кем, слава богу, ничего не случилось.
Умней всех оказалась Симона, она умудрилась притащить с собой ритуальный столик на трех ножках для спиритических сеансов, утверждая, что научилась вызывать духов умерших людей. Это было то, что мне нужно! Даже если бы Симона провинилась в тысячу раз сильней, чем она это сделала, за один такой сеанс с возможностью вызвать дух Марселя я простила бы ей все!
Столик исправно крутился, толкался, подсказывал буквы, которые складывались в слова. Я знаю, что многие даже не посмеивались, а откровенно смеялись надо мной из-за этих сеансов. Они не понимали, что в этом спасение, я же верила, что могу общаться с Марселем!
Жину, Шарль и Луи страшно беспокоились из-за моих спиритических сеансов, но не потому что я могла свихнуться, а потому что столик удивительным образом требовал от меня подарить Симоне то шубу, то машину, то драгоценности и просто деньги… Я верила? Да ничуть! Я же не дура и прекрасно понимала, когда столик толкает Симона, но мне сеансы помогали, почему бы за это не подарить подруге машину?
Даже Симона не понимала, что сделала для меня, даже когда друзья общими усилиями сумели отправить ее обратно в Париж, столик продолжал крутиться, посылая и посылая мне сигналы от Марселя. Окружающие могли верить или не верить, мне было все равно. Я попыталась окунуться в мир колдунов и медиумов и едва вообще не свихнулась.
К Рождеству я была в таком состоянии, что уже не могла даже петь. Осталась одна мысль: умереть!
И тут меня спасла Марлен Дитрих. На своем столике я нашла подарок Марлен на Рождество – золотой крест с изумрудами, особую ценность которому придавало освящение папой римским. Марлен решила, что в той ситуации освященный самим папой крест мне куда нужней, чем ей самой.
Я вдруг ожила, не знаю почему, но ожила. Единственная глупость, которую сделала, – обрезала себе волосы на затылке, в результате парикмахер был вынужден постричь меня довольно коротко. Зачем? Неужели не понятно, что я просто не могла дальше жить в том образе, в котором мы так любили друг дружку с Марселем. Длинные локоны, создающие мягкий, почти нежный образ влюбленной женщины, какой я и была, канул в Лету, был забыт. Отныне Эдит Пиаф снова стала резкой, нетерпимой, временами просто невыносимой.
Тео, ты веришь в связь с загробным миром? Ты верь, потому что человек получает то, во что верит. Если ты будешь верить, я смогу прислать тебе весточку. Я вот попросила Марселя сообщить, когда мне будет уже пора отправляться ТУДА. Он обещал.
Друзья заставили Симону вернуться в Париж, попросту боясь, что я отдам ей все свои деньги. Глупые, разве это главное? Она научила меня общаться с Марселем – вот главное! А ведь столик не раз даже спасал нас всех.
Однажды он несколько раз упорно назвал число двадцать четыре. Ничего особенного у нас с этим числом связано не было, гастроли уже заканчивались… И вдруг меня осенило:
– Когда мы улетаем?
Жину поинтересовалась у Баррье и назвала дату, от которой я вздрогнула:
– Двадцать четвертого.
– Мы не летим двадцать четвертого!
Баррье взвился:
– Эдит, что за капризы?! Поменять столько билетов – значит, потерять серьезные деньги.
– Лучше потерять деньги, чем жизнь.
Меня считали капризной и невыносимой, но я орала, настаивала, и двадцать четвертого мы действительно не полетели.
В тот день газеты Баррье раскрывал трясущимися руками, мы уже услышали по радио, что самолет, который мы пропустили, разбился над озером Мичиган. Выживших не было.
Еще одно предсказание столика: семнадцатое, семнадцатое, семнадцатое…
– Мы куда-нибудь летим семнадцатого?
– Нет.
– Едем?
– Только если ты не соберешься на авто в Америку.
– Будем весь день сидеть дома! Все до единого, и ты, Жину!
Жину попала в мое окружение совсем девочкой, это была любовница одного из «Друзей» Ги Бургиньона. Они могли сколько угодно называть ее невестой, но я слишком хорошо знала сама, как выглядят и как ведут себя семнадцатилетние дурехи, сбежавшие из нищего дома. Девчонка показалась мне настолько родной, что я оставила ее секретаршей, взяв с Ги слово, что тот обязательно женится и не будет афишировать свою связь, пока этого не произошло, чтобы мы не имели неприятностей с полицией.
Девочка оказалась в меру смышленой, в меру нахальной, в меру забывчивой и невнимательной, в меру строптивой. Она воровала всего понемногу, время от времени сбегала, потом возвращалась, надеясь, что я прощу. Так и бывало. Во многом Жину заменила Симону, с ней я чувствовала себя моложе. Баррье с большим удовольствием терпел Жину, потому что та хоть не пила со мной с утра до вечера.
Семнадцатого февраля мы действительно сидели дома, ожидая неприятностей. Все валилось из рук, даже петь не получалось.
И вдруг звонок – ясно, что принесли телеграмму.
– Ну, вот, я же говорила! Кто-то умер!
Жину побелела, как стенка, но, набравшись храбрости, отправилась открывать. Вернулась с непонятным выражением лица, но ужаса на нем не было, это точно. Скорее недоумение.
– Что?! Ты можешь сказать, что там?!
Она протянула мне телеграмму, в которой были три слова: «Можете приезжать. Маринетта».
Только мы с Жину знали, что я просила вдову Марселя о встрече, чтобы рассказать ей о ее муже то, чего Маринетта не знала, и предложить помощь. Я боялась за вдову и детей Марселя, слишком уж необычной была его смерть. Заверения официальных лиц о нерадивости пилотов критики не выдерживали. Азорские острова в океане спутать с чем-либо просто невозможно, вокруг только вода. И пики их гор тоже слишком разнятся, чтобы опытный пилот не смог отличить один от другого.
Но это не все. Я узнала, что пастухи видели взрыв в воздухе и только потом падение. Что это было?
А еще Маринетте и ее детям начали угрожать.
Жину нарочно летала в Касабланку, чтобы выпросить у Маринетты встречу со мной. Я уже писала ей сама, в первый раз еще при жизни Марселя, пыталась объяснить, что Сердана не держу, что любовь сильнее разума, что я не претендую на ее место рядом с Марселем, хотя бы уже потому, что у них дети. Как сам Марсель решит, так и будет.