Я сама виновата, что здоровья не осталось. Конечно, не снимать невыносимую боль очень трудно, но ведь я могла попросить, чтобы кололи осторожней. Впервые мне укололи морфин еще в Америке, привыкла легко, отвыкала очень трудно. Потом были болезни, аварии, после которых, чтобы суметь набрать воздуха в грудь для пения, нужно было уколоть обезболивающее. Болели ломаные кости, изуродованные артритом и ревматизмом суставы, болел кишечник… Разрушалась алкоголем печень…
Я пыталась избавиться от этого кошмара, снова и снова прогоняла Симону (интересно, что на нее алкоголь так не действовал, выпив одинаково, мы чувствовали себя по-разному – я мучилась и творила глупости, она оставалась вменяемой), ложилась на курс интоксикации, прибегала к услугам гипнотизера, лечилась сном, да мало ли что…
Лечение от алкогольной и наркотической зависимости давало результаты, но организм уже был отравлен. Почти не работала печень, никуда не годилась поджелудочная, был в ужасном состоянии кишечник. Тебе скучно слушать рассуждения старухи о ее болячках? Ладно, не буду.
Тео, существуют Божьи знаки, их только надо видеть и правильно понимать.
Мы ехали на машине из моего дома в Конде-сюр-Вегр в Орли, нужно было отвезти Марселя Сердана-младшего в аэропорт, чтобы он мог улететь в Марокко. За рулем Жорж Мустаки, Марсель на заднем сиденье со служанкой, я, как обычно, рядом с водителем. Дорога залита дождем, погода отвратительнейшая, настроение, если честно, тоже. Что-то не ладилось, а что, я никак не могла понять.
И вдруг… едущий впереди на приличной скорости грузовик резко затормозил и без предупреждения свернул влево. Все, что мог сделать Мустаки, – тоже затормозить и вывернуть руль. Машина на полной скорости нырнула под колеса огромного грузовика.
Мы, все четверо, попали в больницу, но Мустаки и Кристина отделались синяками, Марсель был выброшен из машины со сломанным носом, а я… Говорили, что меня спас только мой крошечный рост, будь я хоть чуть повыше, публика не услышала бы многие красивые песни, спетые позже. У меня была черепно-мозговая травма, хотя эти эскулапы твердили, что это простая травма, порваны два сухожилия на руке, рассечены лоб и губа.
Я не буду описывать видения, которые были во время «отсутствия», иначе снова озаботятся моим психическим состоянием, просто скажу, что я тогда умерла, но меня вернули на землю, потому что сделано еще не все. Тео, именно поэтому я не боюсь умирать, это не страшно и ТАМ хорошо, если ты, конечно, не заслужил адовых мук. Но ты, я точно знаю, не заслужил, так что если будешь вести себя хорошо, то тоже можешь не бояться.
И все же я «вынырнула». Врачи могут сколько угодно твердить, что мне показалось, что это была всего лишь черепно-мозговая травма, болевой шок из-за необходимости накладывать швы без наркоза… Я точно знаю, что была ТАМ.
Но сейчас не о том.
Меня перевезли в клинику Франклина Рузвельта, лечили и мягко уговаривали не вспоминать об опыте клинической смерти. Я согласилась: если их не интересует, то пусть будет так.
Через месяц, на следующий день после выписки из больницы, Жорж Мустаки вез меня в Конте-сюр-Вегр. Говорят, снаряд дважды в одну воронку не попадает. Чепуха, если в этой воронке я – попадет обязательно! В том же самом месте у машины на полном ходу лопнуло колесо (никто так и не понял почему, ведь ни гвоздя, ни чего-то подобного в шине не оказалось), нас развернуло поперек дороги, но на сей раз дело действительно обошлось синяками и шишками.
Знаешь, как назывался перекресток, на котором мы разбились уже второй раз? «Божья милость»! Что это, как не предупреждение?
Мои мучения со снятием швов не закончились. Зашитая губа, может, и срослась бы быстро и хорошо, если бы я не пыталась разговаривать. Но молчать день за днем, неделю за неделей невыносимо. Но когда я через несколько недель после аварии попыталась петь, то только застонала: голос, может, и был, но губа просто не подчинялась, от боли на глазах выступили слезы, а вместо ясных звуков изо рта доносилась каша. Тогда мне показалось, что жизнь кончена, я никогда не смогу петь, а значит, незачем и жить!
Мало того, подойдя к зеркалу, чтобы понять, движутся ли мои губы вообще, я вдруг увидела шрам на лбу!
– Что это?!
Мустаки смотрел на меня почти с сожалением:
– Этот шрам скоро зарубцуется, Эдит. Врачи обещали…
Черт, как я могла забыть о шраме?
– Еще и память отшибло…
Друзья старательно делали вид, что так и должно быть, нашлись даже те, кто принялся убеждать, что именно у них так было, мол, шрам, шишка, синяк на лбу, в результате память… как бы сказать… на время… а потом все возвращается! Да что там возвращается, даже становится лучше!
Под моим ироничным взглядом через четверть часа начало казаться, что мои доброжелатели просто завидуют, что не треснулись головой о грузовик так же, как я. Хоть сажай их всех в машину и вези на тот перекресток «Божья милость». Или это только для меня «милость», Мустаки-то обошелся без шрама на лбу и рваной губы.
Ночью я долго лежала без сна, пытаясь понять, что же мне делать, если речь не восстановится? С порванными связками на руке я как-то справилась, а вот что делать с рухнувшей дикцией? Вдруг порванная губа так и не сможет вернуться в нормальное состояние? Певица, у которой во рту каша, не нужна не только в Америке, где это могут принять за диалект французского, но и в Париже, едва ли кому-то понравится мое пение по-никаковски.
Думала, думала и поняла, что без пения действительно не выживу. Я больше ничего не умею, всю жизнь, сколько себя помню, только пела. В песне, на сцене моя жизнь, аплодисменты лучший стимул дотянуть до завтра, если этого не будет, то не будет и меня.
И вдруг почувствовала, что крест с семью изумрудами, подаренный мне Марлен Дитрих и освященный самим папой римским во время приема у него Марлен, нагрелся. Сначала стало страшно, потом я почувствовала, что тепло живое. Этот крест уже спас меня, когда я едва не решилась на самоубийство после смерти Сердана под Рождество. Почему-то появилась уверенность, что спасет и на сей раз.
Марсель не очень любил рассказывать о тяжести тренировок или боев, о своих травмах и восстановлении после них, но иногда бывало. Он умел посмеяться над собой, в шутку повествуя, как не слушались разбитые губы, как, опустив глаза, видел свой распухший нос, как по нескольку дней бывал одноглазым из-за синяка… Но тогда мне вспомнились прежде всего рассказы о восстановлении речи после травмы губ и выбитых зубов.
Марсель смог раз за разом возвращать нормальную дикцию и восстанавливать зубы, значит, и я смогу. Плевать на врачей, они любят осторожничать. Не для того я выжила в этой катастрофе один, а потом второй раз, чтобы теперь сидеть на чужих концертах и просто мычать в тишине спальни. Я буду не просто разговаривать, я буду петь! Губа моя? Моя. Значит, ей придется подчиниться своей хозяйке и двигаться так, как это нужно мне!
Но я не могла рисковать и выходить сразу на большую сцену. Луи Баррье был изумлен, когда я попросила выступление (пусть даже бесплатно) где-нибудь в маленьком зале провинции.
Знаешь, когда ты не уверена, что твои собственные губы, твой голос тебе подчинятся, то даже зал кинотеатра в Руане кажется огромным. Что, если я не справлюсь, не смогу?! Стоик ответил: «Сможешь».
– Ну, смотри, ты обещал!
Друзья были просто в ужасе, который, правда, старательно скрывали, когда я принялась выделывать нечто перед выходом на сцену. Ты знаешь, что у меня свой ритуал, часть из него сложилась тогда. Я потребовала притащить за кулисы свой круглый столик. Это не такая уж легкая штука, но мне пошли навстречу. В другое время такое отношение – как к слегка помешанной (хорошо хоть не буйно) – меня привело бы в бешенство, но тогда было не до злости, все существо подчинено одному: воскреснуть почти из пепла!
Поцеловать крест, сделать некий знак руками (не объясняю, что это и зачем, тебе все равно не поможет, это только мое), коснуться столика с мысленным напоминанием «ты обещал», перецеловать всех друзей и… как в холодную воду, на сцену.
И снова как в первый раз, снова из пепла, как феникс, назло тем, кто успел объявить: «Пиаф больше нет! Из-за раны она неспособна петь», вопреки запретам врачей: «Вам нельзя петь, губа должна зажить, а организм восстановиться». Тео, они, может, и разбираются в строении организма и умеют лечить органы, но ни черта не понимают в строении души, а бывают минуты, когда непонятная душа берет верх над этим самым организмом и ему приходится подчиняться вопреки самому себе.
В программе я исполнила «Милорда». Зашитая губа неимоверно болела, потому что сделать в нее обезболивающий укол нельзя – не будет подчиняться из-за лекарства, но я спела. Зал аплодировал стоя, а за кулисами рыдали друзья. По окончании всех вызовов я тоже рыдала вперемежку от боли и радости, повторяя снова переставшими слушаться губами: «Я не ошиблась…»
Но вернусь к предупреждениям. Я дважды попадала в аварию на одном и том же месте, меня словно предупреждали, что ездить в мой загородный дом в Конте-сюр-Вегр не стоит, но я не вняла предупреждениям, не продала его, так и моталась из Парижа туда и обратно.
Мало того, столик советовал оставить Мустаки, который явно не любил меня, но я цеплялась за Жоржа, вместо того, чтобы отпустить его, я не послушала советов свыше. Знаешь, что бывает с теми, кто не слушает предупреждения Небес? Правильно, неприятности. Мне оставили голос, вернули способность петь, потому что это сама жизнь, но с лихвой возместили другим.
Боже, сколько операций я перенесла в следующие месяцы! Внутреннее кровотечение из-за язвы началось прямо во время представления в Америке. Оперировали язву. Но добавочное обследование выявило страшную нехватку эритроцитов, пришлось проводить многочисленные переливания крови.
Больничная палата, капельница и слабость из-за внутренних кровотечений – замечательный фон для Мустаки, чтобы заявить, что он бросает меня! «Я тоже личность, и нужно, чтобы я ушел!» Он личность! На что годилась бы эта личность без меня? Ничтожество! Я перестала петь все его песни, кроме одной, – «Милорда» требовали зрители. Я тоже люблю эту песню и, когда исполняю, стараюсь не вспоминать, что ее написал предатель. Мустаки тоже делится на две части: до – тот, кто написал «Милорда», и после – тот, что заявил о своем предательстве в палате интенсивной терапии Пресвитерианского госпиталя в Америке.