Ну почему я не послушала своего оракула и не бросила этого мерзавца раньше или вообще не стала с ним связываться? Тогда, лежа в больнице, я задумалась, не касалось ли предупреждение на перекрестке «Божья милость» не загородного дома, а предателя Мустаки? Ведь дважды не справился с машиной именно он. Самому-то ничего, а мне вон сколько мучений.
Тео, не смей забывать о своей клятве не летать самолетом и не садиться за руль автомобиля. Я знаю, все пророчества сбываются, мой любимый должен погибнуть в авиа- и автомобильной катастрофе. Марсель Сердан погиб в авиа. Дуглас Дэвис в автомобильной, то есть все уже сбылось, но все же будь осторожен, заклинаю тебя. Я не так уж любила Дугласа, скорее это был очередной мальчик для эмоций, потому очень боюсь второй части пророчества… Не летай и не садись за руль автомобиля!
После предательства Мустаки мне еще сделали операцию из-за непроходимости кишечника, удалив заодно и лопнувший аппендицит, потом пришлось удалять спайки…
Кстати, Дэвис оказался ничем не лучше Мустаки. Это молодой американский художник, который очень хотел, чтобы я вытащила его из небытия в известность. Я сделала это, взамен он писал мой портрет, ходил со мной по ресторанам, ездил на гастроли, спал в моей постели и… Судьба снова подсказала мне, что не стоит пускать в постель и в душу недостойных.
Дэвис тоже не справился с управлением, в результате себе разбил лицо (невелика потеря), а мне переломал ребра и снова руку! Певица с порванным ртом… со сломанными ребрами, из-за чего бандаж не позволяет вдохнуть полной грудью… Но я все равно пела. А Дэвис… он попросту сбежал, когда я приходила в себя. Чего ждал этот красивый мальчишка, что я стану устраивать его персональные выставки в Париже, возить его картины по всей Европе, а то и миру?
Я попыталась его догнать, вернуть, но тщетно.
А болезни атаковали с новой силой. Операция на поджелудочной железе… Снова долгое восстановление. Без лекарств никак, а они приносят облегчение только на время, чтобы усилить свое разрушительное воздействие. Мольба Жаку Пиллсу:
– Возьми меня на время на свою ферму.
И ответ:
– Нет, прошлое не возвращается.
Но его дочь Жаклин не виновата, а потому я поддержала ее выступления в Париже.
Невыносимые боли из-за последствий аварий, операций и ревматизма сталкивали меня в ад постоянных уколов. Вечером укол, чтобы уснуть, утром – чтобы проснуться. И это на гастролях…
Вот тогда журналисты начали гонку за мной в надежде поймать в кадр мою смерть прямо на сцене. Несколько раз казалось, что это произошло – я просто падала во время выступления. Правда, удавалось то зацепиться за рояль, то продержаться до закрытия занавеса и рухнуть уже после этого. Впереди бежала молва: «Эдит Пиаф умерла!» Но я приезжала в очередной город и давала очередной концерт. Зачем? Да для того, чтобы опровергнуть эти слухи!
И еще знак: у меня украли крест, подаренный Марлен Дитрих. Причем украли ночью, воспользовавшись тем, что я приняла много снотворного. Проснувшись утром, я с ужасом обнаружила, что креста, освященного папой римским, на мне нет! Я уверена, что именно после пропажи креста начались мои самые большие неприятности со здоровьем.
Конечно, я тут же заменила его на другой, но это, как видишь, не помогло. Тео, только не вздумай раздобывать мне нечто подобное, уже поздно.
И еще об одном я очень хочу рассказать тебе – о своем концерте в «Олимпии». Что за блажь, сколько их было? Почему именно «Олимпия» и что за концерт?
«Олимпией» руководил Бруно Кокатрикс. Если помнишь, я рассказывала, что именно он разыскал меня после убийства Папы Лепле, когда денег оставалось на пару дней и работы не было, и предложил выступать в кабаре «Трон» и «Красный ангел». Это не были его кабаре, но разыскал именно Бруно. С тех пор мы остались друзьями на всю жизнь.
Кокатриксу очень не нравился мой образ жизни и мое окружение, он, как и остальные, терпеть не мог Симону, Кокатрикса коробило от вида Ролана Авелиса – «актера без имени», как называл тот сам себя, но Бруно все же ценил меня как певицу.
Но в 1961 году он уже не предлагал контрактов ни на несколько месяцев, ни на неделю. Почему? Во время войны «Олимпия» работала как кинотеатр, но с 1946 года снова стала концертным залом. Я выступала в «Олимпии», но в последние годы Бруно смотрел на меня как-то так жалостливо, что коробило уже меня. Я жива, и нечего смотреть на меня, как на недоразумение с того света!
Не только Кокатрикс, но и все остальные смотрели на меня с жалостью. Контрактов не предлагали уже год, никто не верил в мою способность вообще выйти на сцену, а не только петь.
Я слышала, что дела у Кокатрикса в его «Олимпии» идут неважно, он даже попытался поговорить с Баррье по поводу моего выступления, но Луи категорически отказался обсуждать это. Я тоже не была настроена где-то выступать, хотя деньги очень нужны.
– Эдит, сначала подлечись, с деньгами что-нибудь придумаем.
И это Баррье, который был готов гонять меня по всему свету до полного изнеможения! Он знал, что я завидовала смерти Мольера – прямо на сцене – и всегда говорила, что хотела бы умереть так же. Но одно дело говорить, совсем другое – быть в состоянии хотя бы выйти на эту сцену. Баррье твердил за моей спиной, что после первой же песни меня просто унесут на носилках, как уже бывало.
И вдруг…
Я была в ссоре с этим чертовым Шарлем Дюмоном, злилась на него непонятно за что. Все время казалось, что этот молодой человек торопится влезть ко мне в душу и в мою постель, чтобы что-то там захватить. И это мне, для которой раздать что угодно не составляло труда! Сколько раз бывало, когда я отдавала содержимое своего гардероба вплоть до шуб проституткам с улицы, а уж роскошные букеты цветов, привезенные после выступления, частенько оказывались у жриц любви.
У Шарля была мечта – стать моим композитором. Если бы он просто молча подсунул мне свои песни, я бы их пела, но он откровенно говорил о желании писать для меня, понимаешь, не просил униженно на коленях, а говорил. Я понимала, что он талантлив, что песни стоящие, но, во-первых, нужно писать прекрасные мелодии ни к чему попало, для меня в песне очень важен текст, не могу петь просто «тра-ля-ля». Во-вторых и в-главных, он не старался меня просто развлечь, как многие другие. Королева обижалась и не слишком привечала того, кто не спешил становиться послушным пажом.
А тут они написали что-то с Мишелем Вокером. Хитрец, сумел-таки убедить сотрудничать стоящего поэта. Вокера любила и привечала.
– Эдит, мы хотим показать тебе новую песню…
– Кто это «мы»?
– С Дюмоном.
– Ты знаешь, я не пою песни Дюмона.
– Нужно послушать…
– Черт с вами, все равно мне нечем заняться, приезжайте!
Нет! Ни о чем я не жалею.
Добро ли, зло – мне все равно.
Нет! Ни о чем!
Воспоминаний не лелею,
Забыто прошлое давно.
Я слушала молча. Мелодия потрясла, слова тоже. Как эти двое мальчишек сумели понять то, что творится в моей душе? Как смогли почувствовать ее боль, ее плач, ее надежду?
У меня не было никого, с кем я могла вот так начать сначала, Дюмон на эту роль не годился, он будет прекрасным любовником… для кого-то другого. Но сердце было готово любить, я все еще верила в предсказание гадалки. Я же жива, значит, время пока есть.
Нет! Ни о чем!
Жизнь отныне с тобою деля,
Я ее начинаю с нуля!
– Сыграйте еще раз.
Потом:
– Еще! Еще!
И, наконец, Баррье:
– Я буду петь эту песню в «Олимпии».
– Но у Кокатрикса нет гала-концертов, только сольники.
– Я буду петь сольник.
– Ты с ума сошла? Еле на ногах держишься. Я не буду обсуждать с Кокатриксом этот контракт.
– Сама обсужу. Считать умею не хуже тебя.
– Эдит, умоляю, подлечись сначала, «Олимпия» никуда не денется.
– Я денусь! Если ждать, когда я выздоровею, боюсь, не только ты, но и вон Дюмон состарится. Я буду петь, даже если подохну на сцене!
– Вот именно!
У «Олимпии» стояли огромные очереди за билетами. Большинство пришло полюбоваться на попытку самоубийства на сцене. Подозреваю, что даже заключались пари, сколько песен я протяну, хватит ли меня на три-четыре или можно будет забирать свои шубы в гардеробе после второй.
Дураки! Я хотела жить, потому что хотела петь. Дюмон и Вокер, сами того не ведая, вдохнули в меня это желание, они принесли то, чего мне в последние месяцы не хватало, – новую песню, да такую, что брала за душу с первых аккордов, с первых слов. Это моя песня, моя в большей степени, чем «Милорд», такая же, как «Жизнь в розовом свете» и «Гимн любви».
Репетиции, репетиции, репетиции… привычная работа, но как же тяжело она давалась на этот раз! Нет, даже если бы мне пришлось не выйти, а выползти на сцену, я бы поползла, понимаешь, отталкиваясь своими изуродованными локтями, ползла бы к микрофону, чтобы спеть. А увидев публику, поднялась на четвереньки и спела так, если бы мои ноги не держали.
Но они держали. Понимаешь, держали – назло всем злопыхателям, всем завистникам, всем, кто не верил, что Пиаф жива!
И все же одно дело репетиции, когда после каждой песни можно прерваться и перевести дух, можно посидеть, в конце концов, и совсем иное – выступление. Час на ногах – это для меня, для моих отекших ног было слишком. Я уже подумывала, что нужно сделать два отделения и в первое пригласить кого-то, но упрямство еще сильно, я решила петь одна. Спеть и победить, в первый вечер хотя бы так.
Баррье взял с меня слово, что, если пойдет тяжело, я прекращу концерт, если он дастся трудно, откажусь от остальных, запланированных на целый месяц. Я обещала, обещала, обещала, прекрасно понимая, что Луи не верит ни единому моему обещанию, но знала, что они действительно закроют занавес, если я хотя бы покачнусь, и больше не откроют, как бы ни просила. Значит, нужно было держаться так, чтобы никаких сомнений не возникло.