Я не могла упасть во время выступления, как упала два года назад, это было бы последнее падение. Но ведь именно этого ждала часть зала. Представляешь, сказать, что ты был на том самом концерте, когда Эдит Пиаф упала в последний раз!
Я никогда не замечала, что сцена такая огромная. Даже во время репетиций, клянусь, она была меньше. Мелькнула дурацкая мысль, что у Кокатрикса раздвижная сцена и нужно было попросить уменьшить ее.
Но глупые мысли лишь мелькнули, тут же пропав. Потому что занавес раздвинулся, и я увидела замерший зал. Мы решили начать с песни Дюмона, потому звучало ее вступление.
«Нет! Ни о чем я не жалею…»
Я забыла о боли, о страхе упасть, о том, что вообще что-то может помешать мне петь. Забыла о своем отекшем из-за кортизона лице, о скрюченных руках, о почти вылезших волосах, об отекших ногах… Я пела, Тео, я снова пела в полный голос полному залу! И зал тоже забыл о моих недостатках, забыл о маленьком росте и дурацкой позе, о том, что голос чуть хрипит, о том, что я должна упасть. Нет, уже после первых строчек песни, клянусь, в зале вовсе не хотели, чтобы я упала и осталась лежать. Ну, не сейчас, вот еще песню… еще вот эту песню… и еще…
Мой голос креп, он словно просыпался, усиливался, заполнял все уголки зала. Происходило чудо – песня, музыка побеждали болезни, я жила и дышала полной грудью, когда пела.
А потом… шквал аплодисментов едва не обрушил потолок. Бруно Кокатрикс позже говорил, что боялся за целостность зала. Он пригласил множество пожарных, чтобы, если придется, усмирить толпу, но пожарные не справлялись, крик стоял такой, что мы с музыкантами не слышали друг дружку. Но, стоило поднять руку, призывая к вниманию, зал стихал мгновенно. На бис занавес поднимали двадцать два раза, это считала не я.
Сколько раз было спето «Нет! Я ни о чем не жалею», не знаю, я могла бы петь до утра, но в очередной раз мне путь на сцену преградил раскинувший руки Бруно Кокатрикс:
– Нет, Эдит! Ты просто убьешь себя.
– Бруно, я сдохну, если не буду петь.
– Споешь завтра, послезавтра, еще и еще. Я расторгну все остальные контракты, и ты будешь петь столько, сколько захочешь. Только не сегодня.
Публика расходилась медленно, словно не веря, что все закончилось, хотя времени прошло немыслимо много. А к моей гримерке выстроилась длиннющая очередь из желающих сказать «браво!».
Это был триумф! Я вернулась, я снова пела, значит, снова жила.
На следующий день примчался Клод Фижю с воплем:
– Эдит, тебя продают!
– Что делают?! Кто продает?
– Звукозаписывающая студия выпустила пластинки с твоим концертом.
– Но я не записывала концерт.
– Это они записали прямо там, в зале. Всю ночь выпускали пластинки и с утра продают.
Я ничего не понимала.
– Там же никакого качества.
Клод махнул рукой:
– Все равно берут, просто расхватывают.
Пластинки действительно выпустили и действительно расхватали – около трехсот тысяч за месяц. «Пиаф вернулась!» 300 000 – это тебе не 25 000, с которых начинают считать звездой. Даже полуживая Пиаф могла обеспечить работой на ночь целый завод грампластинок. Могла ли я не петь? Конечно, не могла, и не только потому что иначе не представляю своего существования, но и чтобы не обмануть надежды слушателей.
И все же я обманула, потому что часть их надеялась на мое падение или вообще смерть на сцене. Не дождались!
У меня есть такая пластинка. Я не сообразил принести ее для тебя послушать.
Все верно: чтобы купить, я простоял огромную очередь в магазин, кажется, в тот день там торговали только твоими пластинками, вернее, торговали полдня. Вторую половину продавцы сокрушенно разводили руками:
– Извините, все раскупили. Зайдите завтра.
А вот в «Олимпию» в первые дни не попал, получилось позже.
И восторг зрителей тоже помню, он был не только на премьере, тебя каждый раз не отпускали со сцены по полчаса после окончания, все требуя и требуя спеть или хотя бы выйти на поклон, словно пока ты на сцене, ты никуда не денешься, не умрешь.
Тео, мой Тео
Я помню, как тебя привел Клод, этот шут гороховый. Клода Фижю считали моим любовником, одним из длинной вереницы таковых. Моими любовниками полагали всех, кто задерживался подле чуть дольше четверти часа, а уж тех, кто, как Клод, болтался в моей квартире месяцами, зачисляли в таковые, не сомневаясь.
Мне приписывали любовную связь со всеми молодыми людьми, которым я так или иначе помогала в жизни. А как же иначе, чем молодые люди еще могли отплатить не очень-то красивой, маленькой женщине? Только продажной любовью! Альфонсы, не иначе!
Очередной мальчишка, желающий стать звездой?
Но ты не стал меня развлекать, и это было непривычно. Я пела, шутила, болтала в окружении других, время от времени кидая взгляды в тот угол, где прямо на ковре сидел красивый юноша. Встречалась с твоими блестящими глазами, чуть усмехаясь, когда ты тут же опускал их.
– Клод, не слишком-то разговорчив твой приятель. Фижю, притворно сокрушаясь, развел руками:
– Что я могу поделать?
Я снова посмотрела в твою сторону и мысленно ахнула: это ТЫ, тот, о ком говорила ясновидящая! Внутри сладко замерло: неужели дождалась? И сразу же ухнуло вниз: поздно, я развалина, у которой из всех достоинств только голос и умение выводить в звезды своих любимчиков.
Я уже знала, чем возьму тебя. Как все молодые люди, ты наверняка хочешь стать звездой. Я сделаю тебя звездой. А пока это будет происходить, ты будешь рядом со мной.
– Клод, твой друг хочет стать певцом?
– Нет, кажется, не хочет.
– А чего же он хочет? Кто он?
– Парикмахер. Он хочет только слушать тебя.
Сумасшедший? Попасть в дом к Пиаф и не воспользоваться этим? Или это тонкая игра? Нет, у молодого человека с роскошной копной волос на голове был слишком простодушный вид и никакой хитринки в глазах.
К концу вечера я просто разозлилась: такого еще не бывало, чтобы человек, пробыв у меня в доме столько времени, не сделал ни одной попытки завоевать мое расположение. Слишком умен или слишком глуп? В то, что человек может действительно интересоваться мной самой, ничего не ожидая взамен, даже не думала, привыкнув, что от меня всем что-то нужно.
А потом я заболела, подхватив воспаление легких на сквозняках за кулисами. И ты пришел меня проведать, подарил маленькую куклу в костюме какого-то греческого солдатика. Стал приходить каждый день, сначала сидел очень тихо, разговорить тебя удалось не сразу, но то, что ты очень добрый, Тео, я поняла сразу.
Сначала мои друзья и даже «милые паразиты» отнеслись к тебе настороженно, но никто не принимал всерьез, тем более ты не лез вперед, расталкивая остальных локтями. Если честно, многие даже не удивились, услышав о нашем намерении пожениться.
Конечно, я услышал тебя вовсе не в день знакомства. Твой голос на пластинке отправился со мной даже в Алжир. За двадцать восемь месяцев, которые я там пробыл, пластинка затерлась до безобразия, была поцарапана и однажды даже залита кровью. Мама, узнав, что в первом же бою меня спас именно твой голос, молилась за тебя, Эдит.
Это так – глупый, бестолковый мальчишка выжил только потому, что очень хотел послушать живьем исполнение «Гимна любви». Я не привез пластинку домой – оставил на счастье тем, кто вернуться еще не мог. Не сомневаюсь, что она спасла еще не одну жизнь…
Конечно, я впервые увидел тебя вовсе не тогда, молча сидя на ковре, я раньше бывал на твоих концертах.
Никогда не говорил тебе этого, зная, что ты отругаешь. Но сейчас могу, ругай сколько угодно!
В первом отделении пел кто-то другой, вернее, несколько певцов. Зрители вежливо аплодировали, не желая обижать тех, кого ты сочла достойными петь в одном концерте с собой, но явно ожидали второе отделение. Многие откровенно поглядывали на часы, словно прикидывая, как долго еще вежливо терпеть.
И вот вступление оркестра с началом второго отделения… тебя никак не объявляли, это было просто не нужно, огромный зал собрался, чтобы послушать тебя. Потом я привык, а в первый раз испытал совершеннейшее изумление. Сидевшая рядом со мной пожилая семейная пара, видно, тоже.
На сцену какой-то неловкой походкой, чуть загребая ногами в разрезанных туфлях, вышла маленькая фигурка в черном платье. У меня, как у парикмахера, взыграло внутри: на голове черт знает что! Неужели нельзя причесаться перед выходом на сцену?
Нечто похожее произнесла, пожимая плечами, дама в соседнем кресле.
Одно дело читать в газетах или журналах, что ты маленького роста, несколько нескладная, вечно растрепанная, но совсем другое – увидеть воочию. Но мгновенно, еще до того, как зазвучал твой голос, были забыты и неловкая походка, и всклоченные волосы. На огромной сцене стояла, несколько кривовато, словно от смущения, улыбаясь, маленькая фигурка, ты казалась совсем крошечной, не больше десятилетнего ребенка… Ничего победного, ничего подавляющего, кого-то другого просто не заметили бы за микрофоном, но тебя!..
Ты еще не произнесла ни звука, но зал уже был в твоей власти. Он взорвался, одним своим появлением ты заставила всех встать еще до самого выступления. Мы тоже встали и принялись аплодировать. Нет, вовсе не из вежливости, не потому, что остальные вокруг стояли. Эдит, это что-то выше понимания, выше логики, весь зал, как один человек, и мои скептики-соседи тоже, душой рванулись туда, к тебе на сцену. Ты уже владела всеми нашими душами.
Некоторое время ты молча смотрела на аплодирующий зал, потом легкое движение и… полная тишина. Сотни людей затихли, как по мановению волшебной палочки. А этой палочкой была твоя слабая рука. И песня за песней повторялось одно и то же: сначала зал в полнейшей тишине, боясь кашлянуть, слушал твой чуть надтреснутый голос, забывая о самих себе, о том, что существует мир за пределами твоего голоса, а потом взрывался аплодисментами!