ь». Тео, смешно говорить об ожидании человеку, которому врачами, по сути, подписан смертный приговор.
Ты не представляешь, сколько я передумала, впервые сомневаясь, имею ли право. Я сомневалась всего однажды, вернее, не сомневалась, а отказалась от возможности решать самой, предоставив все Марселю Сердану. Если бы он решил остаться со своей семьей, я приняла бы такое решение. Судьба распорядилась иначе.
Но теперь рядом был молодой парень, не имеющий никаких препон, кроме этических, чтобы жениться, причем я точно знала, что у тебя нет меркантильных интересов, и мне самой предстояло решить эту трудную задачу: имею ли я право. Не на любовь, никто не мог запретить нам любить друг друга, а на брак.
Сначала я решила, что ты предложил просто так, в тайной надежде, что я откажу. Вернее, я убеждала себя, что так думаешь, хотя прекрасно видела бесхитростность и неспособность что-то выгадывать. Ты и правда как большой глупый медвежонок, который способен уткнуться в мамину грудь и тихо посапывать. Удивительно, но как-то само собой выходило наоборот – это я утыкалась тебе в грудь и тихо урчала. Я, привыкшая всегда и везде быть первой и главной, решительная и привыкшая командовать, постепенно становилась рядом с тобой маленькой девочкой, тихой и беспомощной. Я не физические проблемы имею в виду, а то, что к тебе можно прижаться, за тобой спрятаться, когда моя рука в твоей огромной руке, мне ничего не страшно.
Это странная ситуация: я командую тобой, вью из тебя веревки, кричу, распоряжаюсь, капризничаю и тут же прячусь под твою руку, ища защиты от своих бед и страхов. Тео, если бы ты знал, как ты нужен мне! Если бы ты только знал! И дело не в физической немощи, мне могут помочь многие: Симона Маржентен, Бонели, Баррье, Кристина… да многие не дадут упасть, помогут, поддержат. Они замечательные, но это все не то.
Но стоит тебе взять меня за руку, и все сомнения, все страхи, все беды отступают. Я знаю, я умру, когда тебя не будет рядом. Да, Тео, если ты будешь держать меня за руку, я не смогу умереть, твоя огромная ручища способна удержать меня на этом свете. Остается один вопрос: где та граница, когда лучше будет отпустить?
Я принялась говорить не о том! Я еще жива!
Тео, знаешь, как я ждала, повторишь ли ты свое предложение! Я так боялась, что не повторишь, ведь это означало бы, что ты сделал его просто так, не слишком задумываясь о последствиях. Можно было бы подтолкнуть, намекнуть, но я заставила себя не произнести и полслова из таких намеков.
– Эдит, ты что-нибудь решила? Ты выйдешь за меня замуж?
– Ты… Тео, ты уверен, что это тебе нужно?
– Мне да, а тебе?
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Зачем тебе нужно, чтобы я вышла за тебя замуж?
– Эдит, что тут неправильного? Я хочу, чтобы моя любимая женщина жила со мной в браке, а не просто как с любовником. Я хочу нести за тебя ответственность перед Господом, хочу гордо представлять тебя всем как свою жену.
Ты не знаешь, чего мне стоило не рыдать. За меня никто и никогда не желал нести ответственность перед Господом, как за певицу желали, а вот как за жену – нет. Я сама отвечала за себя.
Ты хороший сын и объявил, что должен представить меня своей семье, чтобы твои родители дали свое согласие на наш брак.
– Тео, я так плохо выгляжу…
– Да? Ты считаешь, что я тебя плохо причесал? Приедем – я поправлю.
Если честно, то мне иногда казалось, что твоя доброта и наивность граничат с глупостью. Туповат? Но ты плевал на все, вернее, просто ничего не замечал. За этот год ты доказал, что просто любишь, честно, бесхитростно, по-настоящему. Я даже сейчас плачу, я не знаю, что было бы дальше, не будь я такой развалиной, но я знаю, что судьба приготовила мне в конце жизни тот самый подарок, который обещала в начале.
Когда мы ехали к твоим родителям, я тряслась сильнее, чем перед выходом на огромную сцену. Ты сказал, что женишься независимо от согласия или отказа родителей, но я понимала, насколько для тебя важно их одобрение.
Как могли Ламбукасы одобрить брак своего обожаемого сына, такого рослого, красивого, доброго, честного, с женщиной на двадцать лет его старше, едва державшейся на ногах, со скрюченными руками, бесконечными болячками, к тому же известной своими любовными похождениями и сомнительным прошлым? Никто не смог бы, но они одобрили! Знаешь, сначала я не поверила, подумала, что ты поставил их перед фактом, что женишься в любом случае. Но потом мы долго сидели с мадам Ламбукас и болтали, я выспрашивала о твоем детстве, о твоих привычках, просила рассказать смешные истории, честно рассказывала о себе.
Знаешь, я поняла главное – в вашей семье категорически запрещена ложь, потому ты не мог поставить родителей перед фактом, ты просто честно сказал, что любишь.
Мы с твоей мамой ровесницы. Господи, что должна чувствовать женщина, отдавая сына в руки своей ровесницы, к тому же больной без надежды на выздоровление?!
– Не бойтесь, Теофанис обещал заботиться о вас; если обещал, он выполнит. Он хороший сын и будет хорошим мужем. Вы можете на него положиться.
Если у меня когда-то и были спазмы в горле, то они не шли ни в какое сравнение с тем, что я испытала в разговоре с твоей мамой. Она не только не укоряла меня, не давала понять, что я слишком стара для ее сына, что можно бы и передумать, она обнадеживала меня, что ее сын обо мне будет заботиться!
У меня никогда не было нормальной семьи, и тут… Конечно, твоя мама не могла относиться ко мне, как к дочери, но она уважала твой выбор.
– У меня не может быть детей, я не дам вам внуков.
О каких внуках могла идти речь?!
– Внуков дадут дочери. Дайте счастье моему сыну.
Знаешь, что я умудрилась сказать твоей маме?
– Это ненадолго, мадам Ламбукас.
Мудрая женщина посмотрела мне в глаза долгим взглядом и почти укорила:
– Все в руках Божьих. Только обвенчайтесь, так будет лучше.
Мы обвенчались. Ты – мой законный супруг не только перед людьми, но прежде всего перед Богом.
Знаешь, что я вспоминаю? Дождь из риса, которым осыпали нас при выходе из православной церкви. Я подумала, что это соль, но оказалось и правда рис. Так положено у православных – на счастье. Помогло, я счастлива с тобой, мой мальчик.
А еще вспоминаю, как долго и коряво выводила свою подпись на документе в мэрии. Знаешь, какая была мысль? Что ты поймешь, во что ввязываешься, и сбежишь! Но ты, смущенно улыбаясь, стоял рядом, большой, сильный и очень добрый, надежная стена остатка моих дней.
И все же я должна была дать тебе что-то. А могла дать только одно: научить петь и вывести на сцену!
Я хорошо помню этот день, вернее, уже почти утро, когда тебе пришло в голову сделать из меня Карузо. Ты зря думаешь, что я проклинал твое решение, Эдит. Даже если бы тебе приносило удовольствие вытягивание из меня жил, я бы тянул. Кстати, довольно похоже – учить петь меня, еще и убеждая всех вокруг, что я жажду стать звездой эстрады! Все верили и откровенно жалели несчастную эстраду.
Я решил, что ты должна засыпать без снотворного, просто потому, что тебя гладят по головке. Так поступала наша мама, когда мы болели, – клала руку на голову и тихонько напевала. Сидя на краю твоей кровати, я напевал колыбельную своей мамы. Простенькая песенка, никаких вокальных изысков.
Ты уже расслабилась, немного разжались скрюченные пальцы, стали мягче черты лица… Как хорошо, что тебе удастся заснуть без лекарств!
Но я рано обрадовался.
Вдруг глаза нараспашку и резкий голос:
– Ты должен петь, Тео!
– Я пою. Слишком тихо, Эдит?
– Пойдем!
– Куда?!
– К роялю, репетировать!
– Эдит, какая репетиция? Тебе нужно спать, а не петь.
– Петь буду не я, а ты! Ты станешь великим певцом. Только для этого нужно репетировать по многу часов в день.
Я не понимал, что происходит. Что за бред – я стану великим певцом! Никогда не жаждал вот такой славы.
– Давай поговорим об этом завтра?
– Я повторяю: ты должен петь!
– Хорошо, я буду петь, танцевать, играть на виолончели или большом барабане, стану шпагоглотателем… хоть президентом, только завтра. Ложись, я еще спою. Нужно же певцу репетировать…
– Дурак! Можешь сколько угодно сопротивляться, я сделаю из тебя певца!
– Может, не надо?
– Я лучше знаю, что надо, а что нет.
Этот ответ я слышал потом много раз.
Укладываясь поудобней, ты бормотала:
– Зря надеешься, что я завтра забуду.
Ты не забыла, но тогда я не слишком волновался. Да, у меня есть голос, но временами очень противный, я плохо запоминаю мелодии, легко их забываю и неимоверно фальшивлю первые пятнадцать минут. Потом, словно войдя во вкус, даже способен петь почти верно. Но стоит замолчать хоть на пять минут, все можно начинать сначала.
Ты этого не знала, и я надеялся, что, убедившись в моей бездарности, просто выбросишь дурацкую затею из головы. Только бы не выбросила и меня самого вместе с ней!
Ты не выбросила ни меня, ни идею, превратив в кошмар жизнь всех вокруг – аккомпаниаторов и оркестрантов, потому что у них были заняты руки и бедолаги не могли закрыть уши; тех, кто слышал мое вытье, потому что они оказались вынуждены делать вид, что это можно исправить; и мою, потому что мне хотелось не петь, а рычать от бессилия.
Я не певец, Эдит! Но ты вывела меня на сцену, желая показать всему миру новую игрушку, и я был готов терпеть даже роль игрушки, потому что на сцене ты пела, что я первый и последний…
Смешной мальчишка, ты думал, что к утру у старухи выветрится из памяти твой голос? Ничего подобного!
– Ты уже завтракал?
– Нет, я ждал тебя.
– Правильно сделал, потому что распеваться лучше, пока связки еще не забиты едой!
– Эдит, умоляю! Я знаю только одну песню и только ее могу не слишком фальшиво исполнять.