– Ничего, выучишь еще несколько.
– Я не умею петь!
– Я научу.
Если бы ты обрадованно согласился сразу же и выяснилось, что тебе слон на ухо наступил, я, пожалуй, бросила бы эту затею. Но, милый мой, ты так сопротивлялся, при этом боясь меня обидеть, что я не могла уступить. Пришлось загонять тебя в славу силой. Знаю, знаю, ты не считаешь себя ни певцом, ни вообще артистом, достойным аплодисментов в «Олимпии», главное, я тебя таковым считаю. А если я считаю, то заставлю признать всех, в том числе тебя самого. Никуда не денешься, будешь знаменитым. Не хочешь? Я хочу!
И пусть заткнутся все завистники!
Но если серьезно, Тео, у тебя есть и голос, и слух. Просто бывает, когда они… как бы сказать… не стыкуются. Я спрашивала тебя, слышишь ли ты внутри себя мелодию правильно, замечаешь ли, когда фальшивят другие? Ты отвечал: «да», называл мне, где фальшивят, и у себя слышал, когда фальшивишь. Это означает, что слух есть, те, у кого слуха нет, свою фальшь не слышат, уверяю тебя.
И голос есть тоже, но у тебя очень плохая музыкальная память, все время нужен камертон.
Так бывает, и я точно знаю, что это исправимо. Есть какие-то методики вроде сведения голоса и слуха, я не знаю какие, но есть. Беда только в одном – у меня не было времени ни для каких методик! И я применила одну, которую знала, – репетировать с утра до вечера, вернее, с вечера до утра, пока не свалишься с ног или не охрипнешь. Если мотив, спетый сто раз, так и не засел в голове навсегда, значит, нужно спеть двести! Фальшивишь? Триста! Все равно не так? Четыреста! Каждый день, пока при любой попытке открыть рот даже для зевка из него не польется нужная мелодия.
Я прекрасно знаю твою слабость, ты ни в чем не можешь мне отказать. Ты, легко расправляющийся с репортерами или просто любопытными, запросто вышвырнувший вон моего шофера за лихачество с риском для жизни, готовый порвать на куски огромный зал, если только оттуда при моем выступлении раздастся свист, жестко говорящий «нет» всем, кто может мне чем-то помешать, сам возражать неспособен. Ты подчиняешься любому моему капризу, словно маленький мальчик.
Твое пение – мой каприз? Да, это так, но ты еще будешь за него благодарен.
Тео, глупец, ведь я скоро уйду, мне осталось совсем недолго, даже ты и публика не сможете меня удержать. Но я хочу, чтобы ты остался звездой, чтобы твое имя было известно импресарио и менеджерам залов, чтобы контракты подписывали, почти не глядя, только потому, что ты – Тео Сарапо. Мне очень хочется оставить тебе это наследство – твое имя, не свое, а твое.
Чем я могу отблагодарить тебя? Однажды я просто спросила. Ты удивленно раскрыл глаза и, как всегда, отвесил большую нижнюю губу:
– За что?
– За все, что ты для меня делаешь, за твою любовь, Тео.
Огромная ручища прижала мою голову к груди (выше не получалось):
– Просто люби меня, Эдит. Просто люби. Больше ничего не надо.
Я знаю, что ты брал и берешь на себя все. Тео, я никогда не смогу отблагодарить тебя, никогда, слишком много ты дал мне и слишком мало требовал в ответ.
Господи, Тео, где же ты был раньше?! Если бы ты взял все в свои руки лет десять назад, скольких ошибок я могла бы избежать, сколько денег не вылетело бы в трубу, аварий не случилось, а здоровье сейчас было бы почти нормальным!..
Что я говорю, какие десять лет?! Десять лет назад ты был совсем мальчиком. Тео, ну почему бы тебе не родиться на десяток лет раньше (или мне позже)?
Тео, я знаю, что ты не обращаешь внимания на всю грязь, которую льют на тебя. Правильно делаешь, но мне очень обидно, что эту грязь льют даже мои друзья, мои бывшие друзья! Знаешь, наша с тобой любовь помогла мне отсеять всех ненужных людей, «милые паразиты» испарились сами, почуяв, что поживы уже больше не будет, что я нищая, но и многие из тех, что называли себя моими друзьями, тоже сторонятся, считая меня старой дурой, влюбившейся в молодого мальчика.
«Неприличный брак», «неприличная связь»… «старая развалина снова подхватила молоденького»… «альфонс!»… «ей нужна его молодость, а ему ее деньги»…
Я даже слышала суждение вроде «Пиаф просто пьет его молодую кровь, чтобы жить!». Тео, кровь не пью, но без тебя я загнулась бы еще год назад. Я знаю, что не протяну долго, смертельно устала бороться с разваливающимся организмом, но без возможности вложить свою руку в твою, без твоей заботы, внимания, любви я не дожила бы до сегодняшнего дня. Почему мне отпущено так мало дней счастья?
Я так транжирила жизнь, не считая дней, ночей, сил, не только не берегла себя, но в последние годы после гибели Марселя Сердана делала все, чтобы растратить силы и здоровье поскорей. Тратила, тратила, тратила!.. Деньгами просто швырялась, так и не привыкнув к ним, силы подхлестывала тем, чем просто нельзя, транжирила все!
Осталась одна капля, одна, последняя капелька. Ты добавил еще одну, подарив мне целый год жизни, но ты не можешь дать мне новую печень, новый организм… Если бы лет пять назад, хотя бы пять… Да нет, и пять лет назад уже было поздно.
Что-то я стала повторяться… Старею? Несомненно. Жаль, еще так много не сделано и не спето…
Я очень хотела спеть с тобой в Америке, хотела, чтобы покорил и ее тоже. Американцы не французы, но мы бы справились.
Ты не хочешь быть звездой, тебя не волнуют до глубины души аплодисменты, ты не жаждешь вот этого слияния со зрителями, жизни и смерти на сцене ради одной песни. Когда я осознала это, мне было до смерти обидно, казалось, тебе не нужно то, что составляет мою жизнь. Тогда что же нужно?
Что тебе от меня нужно? Любовница я никудышная, слаба, как бабочка-однодневка, возьми в ладонь – и сломаешь крылья. Денег у меня давно нет, одни долги, и ты об этом прекрасно знаешь. Думаю, понимаешь и то, что ни заработать, ни создать какой-то запас я уже не успею. Я могу пытаться убедить всех, и прежде всего саму себя, что я еще выкарабкаюсь, смогу петь, смогу собирать полные залы. Но ты-то прекрасно понимаешь, что это не так. Я слышала, как ты прогонял репортеров: «Я вам кости переломаю! Не сметь писать в своих поганых газетенках о чужом несчастье! Я знаю, как Эдит себя чувствует! Прекрасно она себя чувствует!» И только я расслышала в твоем голосе то, что нужно услышать.
Тео, ты знаешь, что мне осталось недолго, что я уже мало что успею. Я сама виновата, но не о том речь.
Сначала я обижалась, считая, что тебе безразличен мой сценический успех, это означало бы, что ты деревянный. Но, когда увидела, как ты прямо за занавесом ждешь окончания каждой моей песни, готовый подхватить на руки, если я вдруг рухну на сцене, как с этим занавесом отступаешь и снова подходишь, когда он задвигается, поняла, насколько не все равно. Когда мне аплодируют, на твоих глазах слезы. Эти слезы мне безумно дороги, Тео, они дороже любых заверений в моей неповторимости, гениальности и т. д. Главное – ты рядом, совсем рядом, я не боюсь, зная, что ты подставишь руки, потому что стоишь прямо за моей спиной – невидимый зрителям, но такой сильный и надежный…
Но ты не хочешь петь сам, дело не в проблемах с голосом и слухом, они у тебя куда лучше многих, кого я вывела на большую сцену, позанимавшись, от проблем можно избавиться, но ты сам не хочешь. Уступая мне, репетируешь и репетируешь, даже поешь со мной, просто потому что этого хочу я, но сам не будешь. Все мужчины, молодые мужчины, что крутились возле меня, хотели с моей помощью стать (и становились!) звездами, ты не хочешь.
Что тебя влечет и заставляет быть рядом с развалиной, Тео?
Деньги? Нет.
Слава? Нет.
Карьера? Нет.
Горячие объятья? Тоже нет, раньше бы… а сейчас только поцелуи…
Тогда что, Тео?
Почему ты терпишь все мои выходки, часто обидные, почему валяешь дурака, подставляя себя, чтобы отвлечь внимание от моей немощи или моего дурного характера?
Я боюсь ответить сама себе на вопрос, что же тебе от меня нужно, Тео. Знаю ответ, но боюсь… Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Тебе нужна я сама? Неужели тебе нужна я, такая, как есть сейчас, – больная, нищая, капризная, временами невыносимая, мало на что способная, стоящая на пороге вечности?
Неужели в самом конце жизни я получила то, за что всю жизнь платила и чего всю жизнь ждала, – любовь ко мне, не за что-то, а ко мне такой, какая я есть? Тогда это действительно конец жизни, земной жизни…
Тео, я тебе уже говорила, что за все в жизни сначала платила. За все. Все свои счастливые минуты, все свои желания я сначала оплачивала – трудностями, бедами, потерями, здоровьем…
Я боюсь, Тео, знаю, что это неизбежно, и потому боюсь еще сильнее. Но выбора у меня нет. Я хочу быть с тобой вечно. Знаешь, где бывает вечность? Только ТАМ…
Но и ТАМ я буду сначала платить – ожиданием. Ты живи долго и счастливо, очень прошу тебя. Женись, пусть у вас будут детишки, которых не было у меня, люби свою жену. Я буду терпеливо ждать, это будет моя плата. ТАМ я буду счастлива твоим земным счастьем. Не торопись.
Знаешь, чего я боялся, когда ты стояла на Эйфелевой башне над Парижем?
Нет, не того, что у тебя дрогнет или сорвется голос, – этого просто быть не могло, не того, что тебе станет плохо, – когда ты поешь, твое тело существует отдельно от тебя и не приносит столько боли.
Я боялся, что тебя подхватит порывом ветра и унесет! Ты будешь лететь над толпой, над Парижем, над всем миром на крыльях своей песни. А я… я ведь не могу летать и останусь стоять столбом, глядя тебе вслед.
Я не боялся, что ты упадешь или кто-то сделает тебе плохо, но стало страшно – вдруг ты не захочешь вернуться ко мне, бездарному, бесталанному? Все, что я умею, единственная моя заслуга – я люблю тебя, Эдит!
Ты завещала мне жить долго и счастливо, снова жениться и любить свою жену.
Я не выполнил твое завещание, очень старался, но не выполнил. У меня нет жены, без тебя я не могу не только жить счастливо, но вообще жить. Я не могу без тебя, Эдит. Совсем не могу…