– Я так счастлив, – проворковал Нино. – Поверить не могу…
Я не слушала. Я смотрела через его плечо. Нет, это я поверить не могла. В распахнутых дверях синьоры я наконец различила Пьетро. Он стоял там, в комнате Валентины, упёршись поднятым локтём в дверной косяк. Он нас не видел, он смотрел вглубь комнаты и как будто о чём-то размышлял. И ещё – я должна это уточнить – он был абсолютно нагим. Абсолютно. Нагим.
Глава 9
И я наконец-то поняла, как же земля так умеет – внезапно уходить из-под ног. Я позабыла, для чего нужны ноги, руки, мысли, губы… И словно видела мираж вокруг себя, из которого более-менее мне ясной оказывалась одна деталь – неподвижная фигура Пьетро, выставленная на залитый солнцем балконный порог, будто неживой предмет. Фигура, неподвластная моему разуму, бугрившаяся всеми мускулами Давида, поражавшая своей неслыханной непристойностью, от неё будто шло рафаэлевское свечение. Я наблюдала её, высокую и стройную, разглядывала гордое, обтянутое загорелой кожей тело, переводила взгляд с воинственной посадки головы, мощной шеи на длинные сильные руки, на гладь торса и дальше, на загадочную плоть, виданную лишь у бесстыдных статуй и картин. Пьетро, как ты мог?!
– …мой подарок судьбы…
Лицо Нино – нос, губы, искавшие мои губы, немного прикрытые глаза – всё надвинулось на меня так внезапно. Я продолжала стоять истуканом. Он принялся долго – мучительно долго – меня целовать. А я смотрела – мимо него, мимо поцелуя смотрела – и видела только одно на целом свете. Пьетро! Я боялась, что он повернётся и увидит меня, блудливую. С другим увидит. Я боялась, тряслась почти что. Ему же так откровенно было плевать – как и всегда ему было на всё плевать! – если кто-то застукает его с Валентиной.
Но, может, это воображение норовило сыграть со мной злую шутку? Может, Пьетро всё-таки один? Валентины не видно и… Боже, ну и вздор! Что ему делать там, да в таком виде? Как бы он туда попал! Я схожу с ума. Нино всё стоял, прижавшись, всё высасывал из меня остатки жалкой моей души, тщедушной моей душонки… Пьетро пошевелил головой. Прошу, не смотри на меня!
Он и не собирался. Это к нему подошла Валентина, это на неё среагировал Пьетро (а не на меня!); её рука вынырнула из глубин комнатной тьмы, потянулась к портьере и одним ловким движением закрыла их с Пьетро от посторонних глаз. От моих посторонних глаз. Теперь я видела лишь портьеру, легонько колышущуюся. А Пьетро – оставался там, с Валентиной, в неизведанных мной мирах.
Первым делом я изобразила, что теряю сознание. Это был самый гуманный способ отклеить от себя Нино. Он забеспокоился, зажужжал, как шмель вокруг люцерны. «Должно быть, солнце напекло голову… Ах, бедняжка!» Нино патологически ничего не замечал. Как можно быть таким чувствительным, но глухим и слепым?
Я сказала, что пойду прилягу, он бросился искать фруктовый сок, я убедила, что не стоит и всё будет в порядке. Он довёл меня до моей комнаты, глядел с тревогой и мягкостью, пока я укладывалась, дождался, пока не перестала шевелиться, только затем он пропал из виду.
А я давай по новой решать своё головоломное уравнение. Да как же это могло случиться? Валентина – образованная сорокадевятилетняя дама, имеющая слова «амбидекстр» и «конгруэнтность» – это вообще что такое? – в своём лексиконе. Я точно или перегрелась, или… Ну сколько ему могло быть? Лет двадцать, двадцать пять, не больше. Почему он согласился? Почему не дождался меня? Неужели… Но откуда ему было знать про меня с Нино? Не следил же он. Конечно, нет, ему-то ни до кого здесь дела нет, ему же плевать на всех вокруг себя, эдакого разгуливающего фавна! Ну, на всех, кроме Валентины, оказалось. Но это же смешно!
Ведь здесь была я! Неужели я была такой… такой недостойной… недостойной такого… В сущности, кто он такой? Обычный сельский и всяко уж пустой без регулярного «внутреннего обогащения» грубиян, невежа. Мужлан. Ну да, кем он ещё мог быть, раз пришёл к увядающей даме, строящей из себя моралистку. Да грош цена им обоим!
А-а! Вот в чём дело-то! Денежки. Валентина купила себе Пьетро. Интересно, какой у него ценник? Поди, невысокий, наша золушка всё ж таки не любовница синьора Флавио, чтоб водились у неё тут с курами ещё и деньги.
Боже, как они мне оба противны! Боже, боже!
А вот, кстати, и он собственной персоной, колол мне шею. Я всё гадала, что меня так душит. Крестик! На то, чтобы его сорвать, я направила всё скопившееся остервенение. Тоненькая цепочка из серебра порвалась, и мне было даже жаль её, она мне нравилась, но я закинула её вместе с крестом за кровать. В раздражении я перевернулась на спину, уставилась в потолок. Они прямо надо мной. Что-то у них тихо всё идёт, не слышу скрипов, животных стонов, кровать почему не ходуном, а? А, знаю, знаю! Валентина, гранд-дама моя, богема, не занимается всякими животными низменностями, она занимается любовью. Так-то. Уж она у меня трепетная умница, за что ни возьмётся, всё выполнит с честью.
А по ходу дела ещё и манерам обучит. Руки, пожалуйста, вот сюда, сударь, на талию, не ниже, ведь что такое любовь, как не танец в постели… Между прочим, я склонна считать вас амбидекстром, мой дорогой. Тьфу! Какая скука там, должно быть, творится! Процесс причащения, иначе не назовёшь ведь.
Эта гордая, бескомпромиссная фраза – «Теперь там счастлива я». Поглядите-ка на эту святошу, Мессалину-мастерицу – соорудила себе спасательный плот от бренных печалей будничных. А мне шитьё-садоводство всучить пыталась. Лицемерка! Дрянь! Гадина! Дважды лицемерка. Вот же дрянь! Лжемадонна. Ненавижу! Ненавижу! Придушила бы, честное слово!
Я сварила кофе, вышла на террасу, сев так, чтобы видеть лестницу в глубине дома. Вскоре моим вниманием завладела моя трясшаяся нога. Тряслась она долго и поразительно мне знакомо – с раздражением брошенной женщины. Я просидела около часа, пережила многие вспышки ярости, гнев сменяла обида, и слёзы не раз обожгли моё измученное лицо. Я мысленно добавила в копилку обид пощёчину, вспомнила другие пустяки и более серьёзные вещи (выходку крёстной при Сатурнино я теперь расцениваю как грубое вмешательство в частную жизнь, без неё я прекрасно завершила бы вечер, не вдаваясь в подробности гадкой мужской сущности прохвостов типа Сатурнино).
Потом всё утихло, я потеряла счёт времени, пока не подул ветерок и не напомнил о моём жалком положении. И тогда уж взвинтилась я по новой, подскочила, схватила яблоко из блюда, вгрызлась в него, попутно неустанно ненавидя всех, кого смогла вспомнить (и Нино зачем-то под раздачу попал). И вот они – шаги на лестнице. Ботинки Пьетро. Валентина-то у нас, как выпускница балетной школы, порхает – правда, с виду это уже больше моль, чем балерина.
Я быстренько кинула себя обратно в плетёное кресло, засунув под себя ноги, чувствовала – физиономия сейчас треснет от ехидства. А вот и он, герой сегодняшних сводок, медленно спускался, попутно заправляя рубаху в штаны. Из ладони его выпала бумажная банкнота. Он поднял её, не глядя сунул в карман. Он продавался, вот оно что…
Но меня тут же отвлёк его молчаливый взгляд, глаза, подёрнутые дымкой. Я попыталась отыскать в них обиду, ведь тогда бы я смогла пожалеть его, утешить, сказать, что я его прощаю. Он ничего вокруг не видел, не желал видеть – так мне показалось, – и моё тело само вжалось в кресло, захотело слиться с ландшафтом, стать невидимым. Я постаралась не двигаться, но ветер будто нарочно играл с моими волосами, как с кухонными занавесками.
Пьетро пересёк маленький коридор неслышно, подобно тени летучей мыши, и скользнул в парадную дверь. Меня, как любой другой предмет, он не заметил. Я облегчённо выдохнула; всё моё существо воспротивилось скандалить с человеком, с которым я даже не обмолвилась ни разу приветствием. Он удалился на виноградники, к своим прямым обязанностям. Опять я наблюдала его спину. Всё казалось столь обыденным, будничным. Кроме этого его взгляда в никуда, выражения лица – гордого и в то же время таящего некую страшную тайну. В этот раз меня глубоко тронуло его загадочное спокойствие.
Мысли прервала главная звезда моего ревю, известная как гадкая Валентина. Встречайте! Она вплыла на кухню в шёлковом халате-кимоно, и я впервые увидела её без собранных на затылке волос, они рассыпались по плечам волнами. Я наивно полагала, вычитала где-то, что женщина после акта любви молодеет на глазах. Я бы не сказала, что синьора как-то посвежела, во всяком случае, отдохнувшей я бы её точно не назвала – но какой уж тут отдых! Безусловно, с её лица легко считывался экстаз или его следы – это при том, что я экстаза раньше в глаза не видела. Но любые знакомые мне чувства – волнение, трепет, упоение – не дотягивали до этой её экспрессии. Значит, это был экстаз. В её дыхании не остыло ещё возбуждение. Как бы я хотела сейчас дышать этим же ритмом!..
Валентина поставила вариться кофе. Наконец она приметила меня на террасе, изобразила удивление:
– О, дорогая, вы уже вернулись?
– Вы не рады?
Она пригладила волосы и улыбнулась.
– Конечно, рада. Просто думала, что вы останетесь ещё на некоторое время в городе.
Святые небеса!
– Вы вправду могли так думать? – дерзко сказала я.
– Конечно. Я думала, что вчера дала вам это понять.
– Вы ошиблись. Я здесь уже больше часа. – Я едко улыбнулась.
– Вы голодны?
– Ну, только если духовно.
Брови синьоры чуть дёрнулись вверх, но она продолжала мягким голосом:
– Как прошли танцы?
– Бросьте, крёстная! Что вы ко мне прицепились? Вы знаете меня лучше, чем я сама, со мной-то всё ясно. Вы про себя расскажите. Просветите, как это у вас так ловко всё получается.
– О чём вы, милая?
– Да вы же находка! Вы же у нас, оказалось, искусница в любом деле, так ведь? Ну, мне ли не знать. Я уже час как тут, а вы… всё это время вы так увлекательно читали Пьетро отрывки из Библии, что мне уже самой стало интересно, о чём там пишут.
– Вы видели Пьетро? – спросила она обычным тоном.