Нет, у меня определённо не получится сосредоточиться… Я сидела глупым, незрячим, глухим и немощным существом во всех моральных смыслах, но ещё – предельно искренним. Чтобы утихомирить вобранную с воздухом пригоршню сладких мечтаний, выйти из положения, я постаралась пустить своё горячее желание на топливо для работы. Наверное, как раз о таких случаях говорят – делать работу с любовью. И очень скоро удалось уловить некоторую гармонию. По крайней мере, в руках я ощутила явный прилив уверенности, и карандаш ходил теперь плавно, не спотыкаясь о всякие мысли.
Валентина периодически заплывала ко мне за плечо.
– Форма у вас получается, но она пустая. Видите? – она ткнула деревянным кончиком своей кисточки в мой рисунок в районе желудка Пьетро. – Вам нужно учиться видеть содержание, с ходу ловить смысл. Даже если смысла там нет, вы должны наполнить работу собой, «договорить» за тот объект, что вы взялись представлять на бумаге. Вы должны учиться проникать в суть вещей.
Мы говорили так, словно Пьетро не было в комнате. Словно мы рисовали комод с пустыми ящиками. Иногда я забывала про его некоторые особенности, поэтому, когда мне вдруг делалось неловко за наши с крёстной сухие фразы, мой взгляд становился чуточку испуганным. Пьетро, должно быть, уловил это и, наверное, стал понимать, что в эти моменты речь шла о нём. Но он блестяще владел собой, продолжал не двигаться, и я подумала о том, сколь преисполнен Пьетро уважения к любой работе. Он был кормильцем в их с бабушкой семье и по праву мог этим гордиться.
Полагаю, что я неправильно, по-своему, поняла сказанное крёстной насчёт формы и содержания. Потому что в суть вещей я стала проникать через собственную призму фантазий. Теперь я не просто переносила данные тела Пьетро на лист бумаги, я рисовала конкретный образ, поднявшийся с каких-то тёмных омутов моего сознания. Передо мной стоял гладиатор, уставший от боя, раненый – ещё не настолько, чтобы измученно пасть в ожидании приговора императора, но достаточно серьёзно, чтобы мне кидаться вспаивать, вскармливать его, менять бинты, обрабатывать раны, хотя он всё ещё с достоинством держался на ногах и лишь немного опирался локтем о стену… А одежду ему разорвали в клочья львы, с которыми он сражался… Да, там, куда ткнула кисть Валентины, нужно нарисовать шрамы… Что со мной не так?
Я не хочу ни в коей мере быть вульгарной, особенно описывая такой интимный момент, как рисование обнажённого гладиатора, но как ни старалась я, как ни пыталась вызвать в Пьетро ответное чувство, он не пошевелил ни одним, ни единым мускулом за всё время нашей работы.
После совместного кофе с фруктами Пьетро что-то чинил в сарае, в это время я, оставаясь на террасе, писала письмо маме. Если в общих чертах – рассказала, что всё хорошо, что мы с крёстной не разлей вода, что небо голубое, а солнце яркое. Ни слова о львах. Встал вопрос о доставке меня на почту. Валентина посмотрела куда-то вдаль, как если бы проверяла погоду на вечер.
– Пьетро вас отвезёт и вернёт обратно.
– Я могу и сама, – зачем-то сказала я. – Вдруг у него дела?
Синьора покачала головой:
– Я оплачиваю его время, а также расходы на горючее. Всё в порядке.
Через кухонное окно я наблюдала, как Валентина объяснялась с Пьетро, её руки проделали несколько ловких жестов. Он кивнул, невозмутимо и кротко. Я быстро переоделась в платье, расчесала волосы и нанесла на искусанные губы бальзам. Именно так и отправляются на почту, подумала я, глядя в зеркало. Снаружи донёсся мотор подъехавшего к дому мопеда. Я едва не забыла письмо.
Пьетро встретил меня спиной, сидя на мопеде, его руки упирались в руль, плечи поднялись и замерли в ожидании. Как было сказать ему, что я уже вышла? Долго не думая, я аккуратно умостилась на оставленное для меня место на сиденье и ещё аккуратнее – во имя Отца и Сына и Святого Духа – коснулась Пьетро, будто Святого Грааля. Колеблющиеся мои руки скользнули дальше и обхватили его за широкую талию, преисполненную силы и крепости. Не знаю, законы ли физики виноваты или ещё какие, но удивительная уверенность и спокойствие Пьетро вдруг передались мне через эти касания, утихла дрожь, кровь полилась по конечностям, они перестали быть ватными, и тогда я прижалась уже всем исстрадавшимся своим телом к мощному телу Пьетро. Глаза закрылись. Я прыгнула со скалы в океан после долгого колебания. Сердце тревожилось, работало на износ, но я была согласна на короткую жизнь, если в ней никто и ничто не отлучит меня от спины Пьетро.
Мы сорвались с места неожиданно, резко, я взвизгнула, и это меня рассмешило. Поняла я, только минуя аллею кипарисов, что Пьетро меня не слышал. Но улыбка моя продолжала жить, а счастье – молча кутать наши тела. Я впилась в надёжный стан Пьетро сильнее, прижалась щекой к его разогретой солнцем широкой спине, сомкнула глаза, его волосы на ветру щекотали мне лоб, и в один из моментов я едва не потеряла равновесие и не повалила нас на бок. Мы ехали самыми прекрасными местами, хотя они не были мне незнакомыми, и серая лента дороги казалась мягкой, как шёлк, хотелось потрогать её рукой, словно это были волны, над которыми мы летели.
В деревне оказалось тихо, но вот на почте случился маленький ураган: две статные синьоры – те, что «Лоретта» и «Аделаида», – выясняли, какая из партий честнее – либеральная или христианско-демократическая. Как бы не с утра они там околачивались. Вошла я, и они, продолжая спорить, стали кидать на меня взгляды. Пьетро ожидал снаружи. Я купила конверт с маркой и вложила в него письмо, заклеила, написала адрес и бросила в металлический ящик. Я столь возмутительно нарушила царившую там накалённую атмосферу, залетев, словно ветерок в знойное пекло, что «Аделаида» с «Лореттой», едва я вышла, последовали за мной, не прерывая словесной баталии.
Вот и всё, пожала я плечами, подойдя к Пьетро. Он кивнул. Я вновь опустилась позади него и плотно обвила его руками. Боюсь и представить, сколько тем для обсуждений я подарила вечно голодным синьорам.
«Неужели вправду всё?» – думала я, пока мы двигались неспешно по улице, словно не имели цели и уж точно – желания возвращаться. Или так казалось мне одной? И мопед вдруг зарычал, подхватил нас, как ошалелый неук, и резко свернул с главной дороги, потерялся с глаз почтовых синьор и помчался куда-то в неведомую мне сторону. Пьетро услышал мольбы! Будто они закусали, налетев вдруг назойливыми мошками, но, может, они всё-таки были ему милы не меньше, чем мне. Я знала, что он слышит меня, всегда это знала.
Мимо устремились минуты, замелькали цветы на окнах, чьи-то тени и велосипеды у крылец, и всё в итоге сливалось в проносившуюся желтизну камней на стенах, вскоре и улица осталась позади. Дома сиротливо раскидало по холмам, густой плотный воздух, плавившийся в тесноте домов, трясшийся от зноя, наконец-то расступился перед нами. У белоснежной акации в самом цвету мы повернули и остановились перед старым каменным домиком, и я тогда уже знала, клянусь святым, что там мне будет лучше всего на целом свете. Из печной трубы взлетал дымок. В траве пели цикады. Пьетро взял меня за руку уверенной своей рукой и повёл за собой по дорожке, минуя заросли молочая и ломоноса. У входа он постучал три раза и отворил дверь. На нас набросился пряный аромат поспевшего обеда.
– Пьетро! – синьора Розабелла, сидя в кресле, радостно воздела руки. – О, моя девочка, как хорошо, что вы приехали! Наконец-то! Пьетро столько о вас рассказывал.
Я приросла к порогу. Пьетро обо мне говорил? Я едва не рассыпалась на мелкие осколки и тут же, окрылённая, вся превратилась в ветер. Синьора потянулась за тростью, чтобы самостоятельно попытаться встать. Мы разом подскочили к ней, приподняли за локти и помогли дойти до стола, где она вновь присела, а затем протянула ко мне руки. Я наклонилась и обняла её.
– Пожалуйста, Орнелла, достаньте из печки доску, я приготовила рыбу. Вон там возьмите прихватки. Это пеццони, рыба редкая, я готовлю её не в пасте, а только со свежими помидорами. Пьетро с детства очень любит это блюдо. Я стараюсь его баловать по возможности. Прошу, не обожгитесь.
Час пробил кормить моего гладиатора и его бабушку, я принялась за работу. Вначале достала рыбу – неуклюже, с грохотом, зато без травм, затем расставила тарелки и приборы – их я сама нашла. Конечно, много ума их найти не требовалось, но, пресвятая Мадонна, как же я старалась! Старалась всё сделать правильно, так старалась, что даже не понимала и не ощущала в тот миг, что сдаю самый настоящий экзамен, который так много значил для синьоры.
Пьетро наблюдал за моими действиями, держа синьору за плечи, стоя позади неё. У них обоих при виде моей косорукой суеты на лицах с трепетным ожиданием застыли улыбки. Ну, вроде как я справилась. Аж выдохнула.
Еда была удивительно вкусной. Пьетро не утратил своей некоторой «лопоухости» при поедании пищи, но, может, сейчас он казался мне ребёнком, потому что рядом была обожавшая своего внука бабушка. И это было по-особенному трогательным. Мне нравились их отношения, в них жила любовь без побочных эффектов, таких, как эгоизм и больная привязанность, которой неизлечимо страдают некоторые матери по отношению к своим сыновьям. Примеры опустим.
В открытое окошко лилось тёплой рекой солнце, в маленькой обласканной заботой комнате царило взаимное тихое счастье. Лицо синьоры Джаннотти светилось. Я, честное слово, не знала, моя ли была в том заслуга. Но я также видела, как рядом с ней весь сиял Пьетро, хоть на губах его по-прежнему бывала только кроткая улыбка, словно иногда он чего-то стеснялся.
Но не было за столом неловкости. Я будто жила в этом доме уже много лет, заботилась о Пьетро и его бабушке, готовила им, убирала, ждала Пьетро с работы и никогда не знала счастья крепче, а печали светлее, чем хранили его глаза для меня. Эти два лица за одним со мной столом были самыми добрыми лицами во всей Италии и на целом свете. Они зажигались друг о друга. И больше всего в те минуты невыносимо хотелось стать частью их света, чтобы я так же зажигалась о них, а они – о меня. Я мысленно поклялась, что не оплошаю, что справлюсь со всем от меня зависящим, что буду регулярно ходить в церковь и славословить Христа и Богоматерь. Свою, между прочим, «церковь» – бассейн – я не посещала уже которые сутки. Зачтётся ли мне где-нибудь это?