– Нет, не знаю… Уверена, что не знаю…
– На вас не похоже, вы всегда в курсе своих дел.
– Что произошло?
– Вы мне скажите.
– Я проснулась на вашем балконе… Ничего не помню… Ничего…
– Не бойтесь, я вас ни в чём не упрекну. Как ваша крёстная, я обязана вас оберегать.
Я перешла в неуверенную атаку:
– А где ж вы были, когда я решила напиться? Чем таким важным были заняты?
– Стало быть, вы помните, как напились?
– Помню! Всё помню. Вам не удастся снова сделать из меня дуру!
– В таком случае позвольте мне сэкономить силы на этом бессмысленном разговоре и завершить начатое, – она взяла лопату и стала выгребать рыхлую землю из ямы.
– Нет, не позволю! – я перешла на нервный шёпот со свистящими гласными. – Объясните… объясните мне, наконец…
– Ох, ну что вам объяснить? – разогнувшись, раздражённо вскрикнула Валентина. – Объяснить, как интеллигентная дама потеряла рассудок, встретив мужчину вдвое её моложе? Как пыталась она купить его, а он ей отказал, потому что был преисполнен чести? Как после этого предложила ему позировать, ибо ближе к нему ей было не подойти? Как ждала она месяцы, прежде чем подвернулся удачный случай, когда ему резко понадобились деньги на шкатулку?
– Стойте, стойте… погодите… – тихо качала я головой, закрыв глаза. – Вы что, сказали ему, что я уезжаю?
Её зелёные глаза сверкнули, как у кошки.
– Упомянула. Вы же не осудите меня за правду?
Я чувствовала, как дрожали мои веки, как тряслись руки, как чесались они придушить эту тварь, рывшую землю. Пьетро – я убила его, случайно, по ошибке… Меня отравил яд этой змеи…
– О… – слетел с моих губ слабый стон, мне не верилось в то, в чём я неожиданно разобралась с пугающей простотой. – Вы… вы же манипулировали мной с первого дня. Вы же всё подстроили. Пригласили меня в гости только ради одного этого… – моя речь шла медленно, слова растягивались, будто под гипнозом. – Вы осознаёте, что вы – ненормальная?
– В чём моя ненормальность, дорогая? В том, что я уподобилась вам? – злобно парировала Валентина. – Куда делся ваш цинизм?
– Я уже совсем другая…
– Ну-ну, только не рассказывайте эту ерунду женщине, прожившей полвека, милая. Стать другой означает набраться мудрости. Вчера вам её не хватило, чтобы понять – Пьетро целиком и полностью принадлежал вам. Если бы вы не поспешили, то увидели бы, как, прежде чем слезть с меня и взять деньги с комода, он с отвращением плюнул мне в лицо…
Её губы тронула улыбка, полная мечтательных воспоминаний.
– Хотя моё мнение – вы не достойны его. Любовь жила в его генах с рождения. Вам же досталось распутство родителей, чем вы весьма гордились, с порога демонстрируя фанаберию, дёшево рассуждая о коротком счастье шлюхи… Всё это вас ждёт, милая, всё это – у вас впереди! А что оставалось бы мне? Продолжать писать Пьетро. Продолжать гореть и тлеть, постепенно разрушая свой созданный годами внутренний мир…
Странно, я перестала дрожать к тому моменту. Наверное, потому что уже ясно представляла, с кем имею дело.
– Да вы же дьявол, – произнесла я обречённо.
Она спокойно ответила:
– Нет, не я, моя милая. Дьявол сидит у вас на плече. Он велел вам напиться зелья, взять горшок и проломить череп Пьетро.
Никогда не слышала слов столь жестоких, какие складывали ту последнюю фразу.
Валентина вернулась к рытью могилы. Я обессиленно села. Ничего не оставалось, кроме как наблюдать происходящий ужас. Весь организм затрясло заново. Солнце уже выглянуло, раскидало лучи в стороны. Глазам постепенно открывалась правда. Я думаю, Пьетро уходил ночевать к себе, чтобы не ночевать под одной крышей с сатаной, а утром, вероятно, не находил себе места, прежде чем отправился заработать денег. Моя ошибка – среди миллиона прочих – в том, что я выбрала неудачный момент вернуться с поисков…
Могила была готова. Крёстная, хотя и вымоталась – пот заливал ей лицо, и одежда на ней промокла насквозь, – не просила меня помочь с телом. Её сухие жилистые руки с длинными костистыми пальцами всё сделали сами. Руки, похожие на голые ветви, тянущиеся из преисподней.
До чего она постарела. Точно кончился её контракт с дьяволом, он сделал её молодой только на момент соития с Пьетро. Теперь ей расплачиваться до конца своих дней, но уже в шкуре одинокой старухи. Страшно и то, что она ни о чём не жалела.
Всё кончилось. Земля проглотила Пьетро. Мы возвращались молча, крёстная тянула за собой лопату с киркой, и нас сопровождало монотонное дребезжание железа по гравию. Солнечный шар толкал нас в слабые спины жаркими своими руками. Я не могла понять, что делать дальше.
Валентина закинула инструменты в сарай и облегчённо вздохнула после тяжкой работы. Я смотрела на неё, она устало, но дружелюбно мне улыбнулась.
– Ваши вещи готовы, дорогая. Я сложила их и сделала вам сандвичи в дорогу.
Я по-прежнему стояла не двигаясь.
– Когда вы всё успеваете…
– Если хотите, сварим кофе. – Она глянула на наручные часы. – Нино подъедет с минуты на минуту.
Но не успела я сказать что-нибудь в ответ, как над долиной тихо зашумел мотор.
– Я звонила ему вчера вечером, просила отвезти вас на станцию. Предвидела, что к утру буду валиться с ног. Надеюсь, вы не против.
Мне не хотелось кофе и ничего не хотелось. Ветка, упавшая в реку, рассыпалась в труху. Подъехал Нино. Подарил неловкую свою улыбку и цветы – нарциссы. Они, должно быть, пахли восхитительно, однако я ничего не чувствовала. Я умылась, а когда вышла, Нино уже забрал мои вещи. Валентина держала антикварную шкатулку.
– Думаю, её лучше повезти в руках, чтобы не разбилась, – сказала она. – Вещь очень хрупкая и дорогая.
Мне стоило хотя бы попытаться её ударить, но я только взяла шкатулку и вышла скорее из дома, страшась ещё хоть раз заглянуть в ядовито-зелёные глаза. Я больше не оборачивалась и никогда не видела эту женщину.
Но я чувствовала, как стояла она, исполненная величественной стати, и улыбалась на прощанье, провожая жестом ласковой руки, как и подобает заботливой крёстной.
– Ещё раз прости меня, Орнелла, что так вышло, тогда, на виноградниках…
Нино, мой старый верный друг. Всё бы отдала в тот миг, лишь бы вернуться в прошлое, до момента, когда в моё окно заглянул юноша. Вспомнились вдруг слова Валентины о Сыне Божьем, о том, как не нашлось ему места в нашем падшем мире. Я плавала в бреду бессвязных мыслей всю дорогу. Я отблагодарила Нино кротким «спасибо» и загрузилась в поезд. И хотела умереть, без мук и поскорее. Мама не встретила меня на вокзале, домой я шла пешком. Город источал духи олеандра – забытые мной, как я и предполагала. Увы, теперь они будоражили тех, у кого впереди было всё лето. А я с той поры этот запах ассоциирую только со смертью.
Мама была дома, складывала вещи. Про меня просто забыла. Спросила, как синьора Нути. Нормально, ответила я. Она только на несколько секунд пристально на меня взглянула, вроде бы исполняя долг матери, и в конце концов заметила:
– Ты нисколько не изменилась.
Затем продолжила свои дела. Сказала, что с папой не вышло, но переезжать всё равно надо. Сказала, в Милане больше возможностей. Мама тоже не изменилась. Сухое отчаяние стало её повседневностью. Я поставила музыкальную шкатулку на пол к приготовленным для переезда коробкам и понемногу стала помогать упаковывать вещи.
В последующие годы я много раз поднимала крышку моей шкатулки, слушала мелодию и наблюдала нехитрый танец хрустальной фигурки. Слёзы случались, но крайне редко. Всегда казалось, что если я начну плакать, то впущу Пьетро – или его призрак, или даже его крохотную частицу – в свою жизнь. Я оказалась слишком трусливой для этого.
Валентина являлась ко мне в воспоминаниях чаще, чем хотелось бы. Довольно странное чувство – знать, где живёт зло. Это как знать месторождение каких-то природных ископаемых. Считаю большим упущением, что на геологических картах не отмечаются залежи зла. Я бы подсказала учёным точку у холмов в одной тосканской долине.
Однако и я не ведала всего, точнее – истинных масштабов этого зла. Только в этом году, когда минуло сорок лет моей жизни, мне открылась вся правда. Я получила посылку с письмом. В письме Валентина сообщала, что умирает от онкологического заболевания, а также раскаивается в том, что заставила меня столько лет напрасно мучиться виной за смерть Пьетро. Выпавший из моих рук горшок на самом деле не убил Пьетро, а только ранил его. Валентина вызвалась обработать Пьетро рану, усадила его, встала сзади и нанесла ряд ударов, довершив дело. Вот как в действительности не стало моего солнечного медвежонка. В этом же письме синьора объяснила свой порыв боязнью, что не сможет прийти к душевному покою, пока Пьетро будет жить и тем самым бередить её высокоморальное существо.
А в посылке оказалась заштопанная картина, написанная Валентиной и мной изуродованная. И краски, запахи, касания тех дней вновь встали перед влажными глазами повыцветшими, пожелтевшими, выдохшимися воспоминаниями. Только юноша передо мной всё тот же – всегда молодой, одинокий, прекрасный. В картине застыло израненное короткое лето. Оно кончилось для меня так же скоро, как и для Пьетро.
Те две женщины – синьора и я, – чьи тени легли на этот холст, напоминали двух хищных зверей, деливших добычу. Я всю жизнь пыталась понять – и ни одна попытка не привела к результату, – кто был виноват в произошедшем? Моя аморальность? Моя влюблённость? Её мораль? Её страсть? Может, солнце было каким-то едким?