Итак, о чём я? О боге, кажется. Я искала его в небе, и, вполне допускаю, он тоже меня давно искал. Но небо молчало, я молчала, и пока мы не находили слов друг для друга, мне было просто необходимо чем-то себя занять. Здесь моя маленькая гадина права – не стоит женщине бездельничать, иначе женщина запутается окончательно.
После бранча – Валентина ни о чём меня не спрашивала и была самим ангелом – мне непременно понадобилось вернуться к позавчерашним салфеткам. По правде, лишь к одной – оказалось, я едва начала. Я провозилась больше трёх часов, и до момента, когда крёстная позвала обедать, вся извелась. Я даже не сразу поняла, что ела блюдо из новопреставленного петуха, так как меня саму в тот миг пожирала изнутри внезапная пустота. Меня съедали заживо, но теперь я уже не сомневалась – ко мне через странную боль в теле пробивался бог.
Глава 6
Я много думала о самых разных и запутанных вещах, и это единственное, что хранит моя память о вечере того понедельника. Но следующий день помнится мне ясным, потому как был совершенно обычным. После завтрака приехал Нино, привёз нам с крёстной по букету цветов. К тому моменту я, позабыв где-то салфетку, уже окончательно протрезвела, и ко мне вернулось самообладание. Так что Нино нашёл меня заново неверующей и бултыхающейся в бассейне. Я ещё никогда не принимала коралловые георгины, находясь в воде.
– Ты сегодня ещё прекраснее, – сказал мне Нино.
Что он имел в виду? Что жалеет меня? Лучше бы он принёс бутылку вина.
– Ты всем это говоришь, – заметила я.
– Только маме, клянусь, – решительно заверил он.
– А Валентине? – подумав, спросила я. – Валентине ты такое говоришь?
Синьоры рядом не было, и ей только предстояло получить свой букет. Нино купил для неё хризантемы, и меня это привело в дичайший восторг. Я никогда не видела этих цветов в начале лета и решила, что Нино – волшебник. Хотя известно, что деньги могут всякое. Но больше меня очаровала мысль о хризантемах для Валентины как о тонком намёке на её прощальную красоту. Они осыплются совсем скоро. Синьоре так недолго оставалось, думала я и находила в этом светлую ещё печаль, от которой мне когда-нибудь предстояло бежать самой.
Нино что-то ответил, но я уже не слушала. Какое всё-таки изумительное время – лето. Тогда я ещё не смогла бы назвать точную причину внезапно объявшего меня спокойствия. Но было ощущение, как если бы я выиграла в лотерею и со дня на день ожидала крупную сумму. Я уже упоминала, что деньги как таковые меня не волновали, но чувство свободы, которое они дарили, её сладостное предвкушение – всё это вполне могло вызывать во мне трепет, комфорт, умиротворение. Я считала, что обрела гармонию.
И ещё – куда-то испарилось чувство стыда. Стыда перед Нино за неудавшийся вечер, стыда за колкие мысли о синьоре, стыда как вообще такового. Вы меня поймёте, когда услышите, что в то утро я плавала без бюстгальтера от купальника. Я не была вульгарна, я находилась в воде и позволяла лишь угадывать себя, однако чувствовала, как это придавало новый виток в наших с Нино отношениях. Ему хватало заученного такта делать вид, словно ничего не происходило, только как же наш состоявшийся поцелуй? Нино был славным мальчиком, но мне хотелось видеть больше решительности с его стороны.
Днём я с порхающей лёгкостью согласилась порисовать с синьорой на пленэре. Синьора моя, синьорина, девочка моя смешная, моя просто Валентина. Длинный балахон забвения, шляпа-тайник, и это если учесть, что мы сели под навесом. На мне всё ещё был купальник – но уже полный ансамбль, я щадила чувства крёстной, – однако долго в укрытии я не продержалась. Мне казалось, что река лета проплывала мимо меня, в неё тянуло вернуться, поэтому я отделилась от крёстной и перетащила свой мольберт за теневую черту, туда, где была моя стихия – с разогретой землёй, сонным временем и пустыми миражами мыслей. Периодически ко мне подплывала гротескная армада из соломенной шляпы и балахона, последний при движении крёстной струился, как знамя. Синьора подсказывала, где я совершала очередную ошибку, напоминала о существовании разбавителя и что перспектива всё ещё не вполне правильно выстроена. А я вообще не знала, что я её выстраивала. Я малевала два холма, стекающихся к середине, образуя нашу долину, и была всем довольна.
Синьора хотела научить меня видеть больше, чем было показано, а меня больше заботило, когда синьора уже начнёт готовить себя к выходу. Нино пригласил нас на ужин с танцами, любезно заверив, что заказал столик в другом ресторане, что недалеко от «танцев, гораздо лучше позавчерашних». Его галантная скрупулёзность подкупала.
Позже я прогулялась, не в виноградники, а к подъездной аллее. Там я немного прошлась вдоль кипарисов и, кажется, тогда впервые отметила их покорную, тихую, будто спящую, торжественность – их гнёт судьбы. А вы замечали, каким сиротливым, бедующим кажется кипарис, этот прекраснейший юноша с закрытыми глазами, обернувшийся деревом, когда стоишь к нему совсем близко?
Вечером мы с крёстной снова были независимой, по её решению, – и комичной, по моему мнению, – парой гордых феминисток. Её карета везла нас в Сиену, и я наслаждалась каждой секундой нашего пути. Я лежала на дверце с открытым окном и вдыхала свежесть, нёсшуюся мне навстречу, мои волосы беззаботно трепетали. Уже рассыпались звёзды. Сегодня я была счастлива и много улыбалась просто так.
За ужином царил бонтон. Я пригубила бокал шампанского, выказывая, что мне кое-что известно о достоинстве. На мне было очень простое платье – свидетель моих лет, не нуждавшихся в акцентировании. Много позже я поняла: в юности мы утрируем только свои драмы, а на свою красоту плюём, пока она что-то естественное, само собой для нас разумеющееся. В зрелости – независимо, сколько головой и душой вобрали, мы стараемся подчёркивать внешние достоинства, если таковые остались.
Валентине повезло: вечер был её временем, её возрастные моменты приглушались, безукоризненный макияж делал ей множество комплиментов. Наконец-то загорались её усталые глаза, очерчивались скулы, складка рта становилась мягче, чувственнее, губы под тёмно-красной помадой заманчиво скучали, как две спелые вишни в летней прохладе вечера в каком-нибудь таинственном саду. Уверена, в своей юности Валентина была интересна, но не так выразительна, какой её делали зрелость и магия ночи. Валентина была женщиной ночи. Великолепной женщиной великолепной ночи. Но я должна сказать о её платье – не сомневаюсь, этот шедевр был её рук творением, – из какой-то диковинной ткани цвета камня оливина, оттенка, который по всем правилам должен бы указывать на ваши недостатки, но это был не тот случай – крёстная выглядела восхитительно.
Мы снова пришвартовали Валентину у барной стойки. Её одиночество вновь не могло быть долгим – статные набриолиненные синьоры чарующе демонстрировали ей крепкие зубы (а кто – протезы) ещё на входе. И мы снова с Нино целовались, уже на третьей композиции, на этот раз по его инициативе. Его губы были мягкими, внимательными, изучающими, и в какой-то момент мои сделались внезапно жадными. Им хотелось – им срочно понадобилось избавиться от желания, от мучения, как вызревшему плоду не терпелось упасть с яблони.
Я впервые ощущала такой порыв при непосредственном участии мужчины и почувствовала, что несколько озадачила – или напугала? – Нино. Его прикосновения не становились требовательнее, мы топтались на одном месте во всех смыслах. Возможно, Нино и в самом деле никому не дарил до меня георгины. Возможно, Нино в свои двадцать пять находил меня идеальной на роль спутницы всей его жизни. Возможно, я в самом деле напоминала ему мать.
С той минуты вечер потянулся для меня одной нескончаемой песней, и в какой-то момент я всё-таки призналась Нино – и самой себе, – что хочу коктейль. Мы протиснулись к бару, где на меня обрушилась феноменальная тоска, обуял момент горького поражения. Теперь я смотрела на Нино по-другому – сквозь шум и скуку. Неужели я в самом деле нравилась ему настолько, что он намеревался превратить наши едва затеявшиеся свидания в нечто особенное? Неужто так требовалось ему впечатлить меня своей теплотой, безобидностью, уважением и неужто не хотел он ничего взамен? И не понимал он, что ли, всей прелести, что несла в себе юность, не чувствовал её банальных основ? Или, может, наоборот – он был гиперчувствительным, а всё, что предлагала юность, по его мнению, было незначительными проделками жизни?
Меня обижало моё глупое положение. «Оскорбить шлюху» – наконец-то я поняла значение этого нелепого сочетания слов, где-то мной услышанных. Ведь я была не по годам безнравственна и цинична, как предпочитала считать, но я совсем не собиралась разбивать Нино сердце. Я заглянула в его лицо прямым, не таящим второго смысла взглядом, провела рукой по его волосам, они чуть взмокли. Он выглядел совсем юным, трогательным, в сущности, он был мальчишкой. Я произнесла с сочувствием к нему, почти торжественно:
– Боюсь, я слишком стара для тебя, мой замечательный друг.
Он ответил всполошёнными, взывавшими к материнской ласке глазами.
– Не расстраивайся, ты хороший. Но слишком хороший, чтобы я нарушала твой образ жизни. – Я закрепила сказанное опрокинутым залпом коктейлем.
– Ты мне необходима, – вдруг обратился к моему состраданию Нино.
– Мне скучно.
– Ты не понимаешь…
– Остановись, прошу. Не унижайся. Мне, в конце концов, неловко, – я соврала.
Было обидно за себя и скучно, не более.
– Дай же сказать! – Он схватился за голову.
Мне и впрямь могло стать неловко, но не за своё равнодушие, а за отсутствие у него гордости.
– Не нужно, – я решила быть с ним резкой, – не нужно говорить, какая я расчудесная. Девушке об этом и так известно.
Бедняжка Нино стоял и набирал воздух в лёгкие. Что сказать этой глупой девчонке, думал он наверняка, когда в его спину уверенно постучалась чья-то ладонь.
– Вот он, живой! А мы его три дня по барам ищем! Вечер добрый! Я – Сатурнино! Наверняка этот засранец вам ни слова обо мне не говорил! А ведь он украл часть моего имени! Ха-ха!