Ловкая, как и её хозяин, рука Сатурнино дружески свисала с шеи Нино, другая держала стакан виски.
– Это Сатурнино, – представил Нино и, кажется, обрадовался, что у него нашлись хоть какие-то слова.
– Орнелла, – я протянула руку.
У Сатурнино было больше, чем имя Нино. Из того, что увлекло сразу, – лисий взгляд и крупный выразительный рот, лёгкая щетина, уколовшая мне при поцелуе опистенар [6] (словечко, позаимствованное у просто Валентины), и ещё одно несомненное достоинство – от него не пахло лавандой, а разило жарким летним днём. Он сообщил, что был тут с друзьями и что с радостью бы от них избавился.
– А вы давно вместе? – спросил он, пока доставал сигарету.
Нино вновь вобрал в себя воздух.
– Мы друзья детства, – опомнилась я.
Нино захлопнул рот.
– А, как мило! Чёрт! – Он хлопал себя по карманам. – Зажигалка в машине осталась. Отдыхайте, голубки, ещё увидимся!
Сатурнино шлёпнул Нино по плечу и подарил мне улыбку, острую, как бритва, а затем пропал с энтузиазмом вихря, разбившегося о скалы. Нино нервно выдохнул и сказал:
– Ты хмурая.
Я и в самом деле хмурилась.
– Скажи, чего тебе не хватает во мне?
– Дело не в тебе.
– Тогда чего тебе сейчас не хватает? – Он пожал плечами.
Он выглядел смешным, я едва сдержала улыбку.
– Мне нужно больше звёзд, Нино, больших и ярких.
Он ничегошеньки не понял.
– Я сейчас…
Он последовал за мной, пришлось останавливаться.
– Я в дамскую комнату, Нино.
Он продолжал жалобно смотреть.
– Закажи мне ещё коктейль, ладно?
Наконец – кивок. Поручение вроде бы его отвлекло, встряхнуло. Нино был верным, я находила в том очарование и тоску одновременно. Хотя просьбой я вернула его в призрачную зону комфорта, не сомневаюсь, что и он понял нелепость похода за огнём в машину, когда некурящими вокруг были только мы с ним. Да, забыла сказать. Валентина занимала другой конец барной стойки, её отвлекал весьма импозантный синьор, зрелый, активный – прям разудалый, потому я нисколько не винила её за халатность. За то, что не уследила за мной.
У Сатурнино был большой рот и пухлые губы, его язык стал первым, побывавшим в моём рту. Толчки моего сердца говорили, что я пустая, неосмотрительная и всё делаю правильно. Мы целовались в его машине, над нами с двух сторон тенью нависали дома. Наверное, Сатурнино всегда парковался в узких тёмных переулках, чтобы водить туда своих жертв. Нас скрывала тьма, и мне нравилось касаться Сатурнино. Мне было тепло от его сочных губ, паров виски, от ночи, музыки, катившейся праздничным эхом с танцев. Его руки были чуть ниже моего затылка, большим пальцем он ласкал мне щёку, я ощущала притяжение и то, как спешила во мне кровь. Он был мужчиной, по крайней мере, в обращении. Он оторвался от моих губ и спросил, хочу ли я сбежать отсюда.
– Хочу улететь на Сатурн.
Думаю, я ответила самой неоригинальной пошлостью, наверняка ему часто приходилось её слышать.
Мотор едва рыкнул, как мою руку кто-то схватил.
– Кажется, мы не знакомы, – сказала Валентина, глядя мимо меня.
Сатурнино выругался, добавив:
– Это ещё кто?
– Что вам здесь нужно? Уходите! Убирайтесь! – я немедленно закричала в страхе за момент – такой волшебный и уже ускользающий. Попыталась высвободить руку, но сделала себе только больнее.
– Вылезайте из машины, Орнелла, – холодно сказала синьора.
Я брыкалась и вопила, как иерихонская труба:
– Кто дал вам право! Вы мне не мать!
Сатурнино был моим вторым голосом:
– Она не хочет, слышали? Кто эта сумасшедшая?
Длинные пальцы Валентины вдруг разомкнулись, моё запястье мигом заныло болью. Помню, какую неловкость я ощущала перед Сатурнино, сидя там, как наливалось краской моё лицо. Я хотела извиниться перед ним, сказать, что он тут ни при чём, прежде чем вгрызться в глотку синьоре, как он заговорил первым – опрокидывая, топча меня как дешёвку, обличая тщету моих надежд:
– Она сама притащилась, приятель. Ты же видел, я её не звал!
Я потеряла нить мыслей и взглянула на него. Это был хитрый жалкий прохвост, чей рот я не побрезговала посчитать воротами в рай. Его руки, лицевые мышцы, сумеречная синева глаз – всё было раздражено. Он поглядывал в сторону, где во мраке чертился силуэт, почти мираж. Нино, покинутый мой преторианец, с коктейлем в руке. Собрав, что от меня осталось, я вытащила самоё себя из машины, словно оплёванную. И попыталась отгородиться какой-нибудь иллюзией, пеленой обмана, прострацией от набухавшего чувства стыда, чувства мне не свойственного.
– Ну, надеюсь, вы там разберётесь. Чао! – Сатурнино сорвался с места.
Быть униженной дважды за вечер – я побила собственный рекорд. А эти двое там в полутьме стояли, будто мать с сыном. Мать только что заступилась за сына. Наше положение казалось на редкость убогим.
Глава 7
Я пыталась стереть тот вечер из памяти, он не вписывался в общую картину моего лета, которую я себе обрисовала. Следующим утром я проснулась очень рано, чтобы успеть наверстать и урвать от моего лета как можно больше. Поставила вариться кофе, взяла из блюда гроздь винограда и вышла на террасу, где июнь встретил меня овевающим шелестом оливковой рощи. Надо мной сверкала небесно-синяя чаша неба. Я не занималась самоедством, не вспоминала Нино и не размышляла, была ли в чём-то моя вина. Я всецело доверялась подсознанию. Подсознание командовало моим телом, и в то утро оно потянуло меня совершить моцион.
Мне нравились мелочи дня, эти крошечные хрусталики, из которых клеилось тихое счастье. Ступать босиком по земле или когда ветер раздувал мои длинные тёмно-русые волосы, и при всём при этом нравилось упиваться мыслями о себе как о явлении природы, с которым нужно мириться, которое столь же объяснимо, как гроза или туман. Конечно, я рассуждала подобным образом и всецело перекидывала ответственность за свои помыслы и деяния на природу, которую, известно, невозможно в чём-то обвинить. Но ведь и юность нельзя в чём-то обвинять, юность – самая уязвимая часть природы. Природа – только она имеет какую-то значимость. Она есть суть жизни, а бог, снобизм, политика – подложные смыслы, придуманные человеком. Я знаю, что бога нет. Зачем вы меня учите? Оставьте! Оставьте меня! Забудьте меня! Ветка падает в реку, её несёт, крутит, бьёт о камни порогов. Есть ли у неё предназначение?
Я заметила издалека мопед Пьетро, стоящий где и раньше, под кипарисом. В памяти всплыли глаза, смотревшие на меня из окна как на предмет в выставочном зале. Меня до сих пор удручало их спокойствие – как экспонат я не вызвала в них ни единой эмоции! Но не хотелось бы вновь во всём этом копаться. Свидетель моих беспокойств, моя салфетка, многое бы вам порассказала, если бы могла.
Бежать и отыскать Пьетро – вот затея куда заманчивей. Я решила, что сделаю крюк вокруг виллы и загляну на всякий случай в гараж – напрасно. А затем, миновав бассейн, сарай и оливы, я вернулась на террасу, откуда мне и предстала фигура Пьетро, обрезающего поодаль побеги винограда. На нём была та же рубаха с закатанными рукавами, те же серые рабочие брюки, а всем его существом владело уже знакомое мне спокойствие. Я наблюдала и раскусывала виноградины, их сок приятно брызгал в рот. В какой-то момент я видела одинокую вольную чайку, с сильным телом, с большим и гордым размахом крыльев.
Я попыталась представить наш с Пьетро диалог. Это было несложно, жизнь Пьетро почему-то виделась мне ещё более плоской, чем моя. Он ходил в одной и той же одежде, ел одну и ту же пищу, видел одни и те же лица. Он жил в какой-нибудь лачуге, круглый год тёмной, спал на стоге сена вместо матраса и вечера проводил, наблюдая пасущихся коров. Его таинственное мрачное жилище увешано крюками для всякой ветоши и металлическими прутьями с разными петлями на конце. Он моется во дворе в лохани, всюду снуют куры, бараны и утки. Он не знает, кто президент Италии, – я, кстати, тоже, – не доучился до последних классов и первые тоже не посещал. Он родился в землянке, его яслями была кормушка для скота, у него шестеро братьев и сестёр и ещё столько же умерло при рождении. На вид ему двадцать пять или около того, но, может, он гораздо младше. У него широкая спина с привлекательным изгибом в профиль, хотя привлекательный – не вполне точное слово, потому как привлекало в нём многое, чисто внешне, и чтобы не быть банальной, я хотела бы подобрать иное, найти более индивидуальное определение изгибу его спины…
Послышался какой-то шум позади меня. Запахло горелым. Я забыла про кофе на плите! Ну да ладно, Валентина вымоет.
Но, возможно, Пьетро был единственным ребёнком и до сих пор жил с родителями. Отец водил его в бордель ещё тринадцатилетним, а мать учила литературе и истории, и теперь в двадцать пять Пьетро был пресыщен всеми полученными знаниями, и лишь работа руками в таком уединённом месте, как вилла синьора Флавио, позволяла ему оставаться наедине с собственными желаниями и помогала обретать своё внутреннее естество, не запачканное внешним миром…
Скрипнула створка печи. Валентина что-то пекла…
Или Пьетро не имел своего жилища, и скитался он на своём мопеде по всей Тоскане, и обрезал побеги, чистил бассейны на виллах, привозил продукты, а ночевал где придётся – в таверне или в поле, может, в чьей-то постели, и тогда получал чаевые. У него был чёткий график работы с картой в заднем кармане брюк. На ней обозначались дома, что он обслуживал, были расписаны дни, было отмечено, у кого имелся виноградник, а у кого ещё какие плантации, у кого был бассейн, а у кого – жена, которой требовался любовник. Или у него совсем не было графика, он разъезжал лишь по тем местам, куда хотел сам, зная, что его всё равно ждут. Ждут деревья, ждут побеги, ждут хозяева и, как выразилась Валентина, разные мелочи.
Резюмируя вышеизложенное, наш с ним разговор наверняка свёлся бы к банальному молчанию. Я вообще не считаю, что разговаривать с Пьетро – самое интересное, что можно придумать… Но тут вернулась ко мне реальность – благодаря звяканью кружки о блюдце. Я обернулась. Валентина вынесла мне кофе и одарила внимательным взглядом. Утро пока что не имело над ней власти. Ранний свет очень деликатно, без всякой грубости, касался её великолепного усталого лица. Я сделала вид, что уже позабыла вчерашнее, улыбнулась, взяла в руки кружку.