– Какое классное течение! И совсем нет судоходных средств. Будто мы один на один с природой во всем мире.
Приятное ощущение одиночества в дикой природе придавало еще и осознание, что село Коршуново было последним оплотом цивилизации на ближайшие сто километров. Впереди нас ждали ненаселенные, безлюдные места – самый эпицентр дикой России.
И дикая Россия пришла к нам сама. С новым изгибом реки мы чувствовали прохладу, серые тучи словно магнитом притянулись друг к другу и сконцентрировались в виде уже одного гигантского черного облака прямо над нашей лодкой. Природа резко замерла, погрузилась в устрашающую тьму и затем выпустила из небесных оков первые капли дождя.
– Вроде туча быстро идет, может, пройдет незаметно? – уговаривала я себя, не желая тянуться за спасительным тентом, который терпеливо ожидал своего часа под кормой казанки.
Природа дала нам шанс воспользоваться тентом, но я была непослушной и поплатилась за это. Мы вошли в эпицентр дождевого апокалипсиса буквально через минуту.
– Тент, давай, натягивай.
Мы резко разложили тент и подняли его над собой, стараясь прикрыть все участки лодки. Дождь нещадно покрывал нас миллиардами капель, но уже через несколько минут отправился дальше в поисках новых засушливых территорий.
Мы выползли из-под тента, но мелкий дождь продолжал капать. Мы решили построить шалаш прямо в нашей лодке. Остановившись на берегу, собрали крупные ветки деревьев и расставили их прямо в нашем плавательном жилище по всему периметру казанки. Из тента мы соорудили настоящий шалаш. Его размер позволил нам возвести непромокаемую крышу и четыре стены, в которых мы сделали окна и отверстия для наших весел.
Дождь создал приятную, расслабленную атмосферу. Мы этому не противились, поэтому достали наши походные книги и растворились в них под стук капель, лишь изредка перекусывая и выправляя веслами верный курс движения.
В тот день мы не измеряли пройденное расстояние. Не суетились. Не ругались. Мы были в моменте и наслаждались им без привязки к прошлому или будущему. Наша лодка размеренно шла вдоль берегов, мы с Лешей рассматривали сквозь сумерки что-то такое, что могло бы указать нам на присутствие средь дикой тайги человека. Но мы уже помнили, что уповать на то, что зимовье будет стоять на видном месте, не стоит.
Чаще всего на человеческое присутствие нам указывали охотничьи собаки. Еще за сотню метров до итоговой точки протяжный и грозный лай собак становился для нас маяком, указывавшим верное направление.
За всю мою жизнь меня кусала собака лишь один раз. Это было в родной деревне. Мне тогда было лет десять. Я бежала в гости к своей подружке, жившей через несколько домов от меня. Я не знала, что ее всегда добрая собака ощенилась и в любом человеке видела скрытую угрозу для ее потомства. Она накинулась на мою ногу и быстро убежала в сторону к щенкам. Из моей икры пошла кровь, но на испуганный вопрос хозяйки собаки: «Боже! Что же это делается? Наташа, она тебя укусила?!» – я смущенно ответила: «Нет, не укусила, не успела». Почему-то мне было стыдно признаться, что меня может укусить собака, которая знает меня не первый год. Ранка быстро зажила, а внутренний страх порой вылезает наружу. Так было и здесь. В сумерках грозный лай собак мне казался поистине пугающим.
Где-то совсем рядом залаяли собаки.
– Леш, там собак целая свора. И ни одного человеческого голоса. А вдруг они нас покусают? – испуганно сказала я и спустя несколько секунд добавила: – А вдруг хозяин собак – охотник и сейчас с ружьем стоит где-то рядом в кустах и думает, что мы дикие звери? А что если он думает, что мы какие-нибудь разбойники?
В ТОТ ДЕНЬ МЫ НЕ ИЗМЕРЯЛИ ПРОЙДЕННОЕ РАССТОЯНИЕ. НЕ СУЕТИЛИСЬ. НЕ РУГАЛИСЬ. МЫ БЫЛИ В МОМЕНТЕ И НАСЛАЖДАЛИСЬ ИМ БЕЗ ПРИВЯЗКИ К ПРОШЛОМУ ИЛИ БУДУЩЕМУ.
Одновременно мы с Лешей начали звать хозяина собак, чтобы никто не сомневался в том, что мы не разбойники. Я пыталась кричать громче, чтобы человек понимал, что в лодке находится девушка.
Среди зарослей мы заметили одинокий свет лампочки. С покачивающейся лодки было невозможно понять его первоисточник, но вскоре мы поняли, что он на самом деле не двигался, двигались лишь мы.
«Значит, этот свет располагается у какой-то застройки. Возможно, у зимовья», – со знанием дела подумала я.
– Есть здесь кто-нибудь? Ау! Это путешественники, мы на лодке!
Кричали мы все сильнее, уже вплотную подойдя к тому краю берега, где проглядывалась тропа наверх. Лай собак был оглушительным. Наши налобные фонарики ловили их быстро скрывающиеся ночные силуэты.
– Хорошие, не ругайтесь. Мы добрые. Вы ведь тоже добрые?
В ответ раздавался лишь лай. Но затем мы услышали какой-то механический звук, затем послышались шаги в траве.
– Кто здесь? – человек направил на нас фонарь. По голосу, уверенному и твердому, можно было сказать, что он был пожилым.
– Мы путешественники, по Лене идем на казанке…
– Путешественники? Ну выходите, у меня тут зимовье небольшое. Сейчас чайник поставлю. Ну, тише-тише, – поглаживая собак, успокаивал мужчина своих лаек, а заодно и меня.
Как только мы встали вплотную к заросшему берегу и начали вылезать из лодки, к нам прибежали собаки. Они весело встречали нас, как своих хозяев, радостно махая хвостиками и скуля, словно после долгой разлуки.
Зимовье было очень маленьким, из-за отсутствия электричества было невозможно разглядеть внутреннее убранство. Но я уже примерно понимала, из чего оно состоит. По центру избы висел походный фонарик, и тусклый свет таинственно освещал небольшие островки этого отдаленного от цивилизации пристанища.
На деревянных стенах были вбиты разных размеров гвозди, которые использовались как крючки для одежды. В углу находилась печка-буржуйка, у входной двери разместились поленья дров, ожидающих своего часа. Из мебели в жилище были стол со стульями да деревянные нары. Вот и все, что необходимо для таежной жизни.
Мы расстелили с Лешей спальники на полу и затем сели за стол пить чай с нашим новым знакомым. Валерий Семенович Черкашин был уроженцем Иркутской области. Родился и вырос он в деревне Частых, останки которой располагались от нас по ту сторону реки. Этой деревни давно нет. Она заброшена уже долгие годы. Лишь среди бурьяна можно найти остатки домов, которые некогда были избами.
С самого начала я отметила для себя, что формат нашего разговора далек от провинциального. Его манера речи, ясность ума указывали скорее не на охотника, который всю жизнь прожил в сибирской деревне, а на профессора из университета.
Оказалось, мои догадки были очень близки к правде. Разговор сразу стал петлять меж нескольких тем: история местности с краеведческими дополнениями и экспресс-курс по выживанию в тайге. В свои 73 года Валерий Семенович совмещал все, что ему дорого, и, казалось, никогда не переставал учиться.
– Весь год живу в городских стенах, а в мечтах поскорее вернуться сюда да пойти по тайге через перевалы.
– Через перевалы?
– Да. Это хорошо, что вы меня застали, я завтра планирую на дня три уйти. В планах у меня пройти несколько перевалов, дойти до озера, там еще одно зимовье. Ну и потом обратно.
– А сколько же это километров?
– Если примерно посчитать, то, – Валерий Семенович сделал паузу, задумался и добавил: – суммарно, думаю, что километров семьдесят-то выйдет. Я рано утром пойду, еще до рассвета. А вы спите, набирайтесь сил, будить вас не буду. Просто прикроете зимовье, и все.
Мы сидели втроем в одном-единственном жилом строении на ближайшие десятки километров. Разговоры о Сибири быстро перешли в разговоры о завоеваниях, исторических рубежах нашей страны, но главной нитью, помимо таежных историй, стал Санкт-Петербург.
Удивительно, но нас троих где-то в самой далекой сибирской тайге в ту ночь объединил мой родной город, к которому каждый из нас имел свое особенное отношение. Сибиряк по духу, Валерий Семенович в 1956 году переехал в Ленинград, где проектировал морские суда, там же женился на преподавательнице из вуза, в котором, как выяснилось, учился Леша. И с тех самых пор Валерий живет в городе на Неве, но родная Сибирь никогда его не отпускала. Каждый год он приезжает сюда, чтобы несколько месяцев побыть во власти дикой тайги.
Я, коренная петербурженка, была растрогана услышать истории о знакомых улицах, будто разговорами мы перенеслись за несколько тысяч километров сквозь леса и горы туда, на набережную реки Фонтанки. И Леша, который хоть и вырос в Череповце, казалось, был создан именно для Петербурга. Он питал к нему определенную любовь, любил его литературную атмосферу, читал в путешествии Бродского, а после путешествия арендовал квартиру на Васильевском острове и наслаждался из окна невской водой и атмосферой гранитного града.
Мужчины еще долго говорили о вечном, пока я укутывалась в спальник на полу. Я слушала их и поражалась. Валерий Семенович открыл тогда для меня совершенно нетипичный образ сибирского мужчины. Он был настоящим интеллигентом. Встретив его на улицах Петербурга, я бы и вовсе подумала, что передо мной педагог какого-нибудь философского факультета. А представить, что он может стрелять из оружия в лесу да пересекать десятки километров тайги в день в гигантских резиновых сапогах, было просто невозможно.
– Валерий Семенович, а может, мы с вами обменяемся контактами? – не выдержала я, понимая, что завтра мне не представится уже такого случая, если я просплю уход Валерия в тайгу. – Я ведь тоже в Петербурге живу, а Леша планирует скоро туда переехать. Можем встретиться в Северной столице и поговорить о Сибири и Лене.
– Хорошая идея, молодежь. Сейчас я найду листок с ручкой и запишу вам свой номер. Но учтите, до октября я вряд ли вернусь в наш мегаполис.
Тогда я и подумать не могла, что спустя год мы действительно встретимся втроем в самом центре Петербурга и впоследствии организуем в Русском географическом обществе встречу, где будем рассказывать о Лене, ее историях и о том, как следует себя вести при встрече с медведем.