Но я отказалась.
– И почему ты не взяла лису? – спросил меня Леша несколько минут спустя, когда мы шли обратно к лодке.
– Ну как же… Я вегетарианка, хотя теперь рыбу тут ем иногда… Да и мне неудобно как-то… – ответила я и сама же себя возненавидела за лицемерие.
– Они же сказали, что она им не нужна. Ну, дело твое. Кстати, я им рыболовные снасти отдал, нам они не нужны, а им в хозяйстве пригодятся.
До момента, когда я попрощалась с вегетарианством (или уже пескетарианством?), оставалось меньше недели. До момента, когда я научилась не бояться своих желаний и понимать суть своих внутренних разногласий, была еще целая вечность.
Последний житель деревни Паршина
Мы подходили к границе, разделяющей Иркутскую область и Якутию. Слияние, казалось бы, двух совершенно разных по своей сути регионов. Но, как оказалось, эти две местности хоть и действительно во многом отличаются, но именно река Лена объединяет их в историческом временном сосуде, словно представляя собой одну главную артерию, за счет которой берега двух регионов страны создают один живой организм.
До путешествия Иркутская область в моем воображении представлялась эдаким таежным регионом с преимущественно русской историей, где хозяйствуют потомки декабристов, геологов, политических ссыльных, бамовцев да государевых ямщиков, которые основывали почтовые станции на Лене по указу Екатерины II. Здесь ощущался незримый дух казаков, которые построили первые остроги, да и вообще они являлись первооткрывателями и сибирскими строителями имперского государства. Здесь, конечно же, большую роль играли и коренные народности – преимущественно якуты, эвены и буряты. Но в моем представлении, когда я шла по реке, визуализировала именно эдакую «чисто русскую эпоху» после прихода казаков на места жизни коренных народов Сибири.
Якутия же в моих фантазиях оставалась самобытной, тюркской, далекой от меня географически и в религиозном плане. Я чувствовала приближение чего-то пока мне далекого и неподвластного, укутанного мистикой и шаманизмом. Мне не приходилось бывать ранее в Якутии, и потому я приближалась к ней с опаской и интересом.
Когда мы с Лешей до поездки выбирали реку, по которой будем сплавляться, то одной из предложенных мной рек была Уда. Она проходит сквозь удивительно красивые и девственные места Сибири. Находится река также в Иркутской области, поэтому изначально мой выбор пал на нее. Отказались мы от этого плана довольно быстро. Слишком уж опасные пороги на ней встречались, да и подходила река из-за своего бурного течения лишь для спортивного сплава пятой категории сложности.
Но было в том выборе что-то знаковое. Когда я отправила Леше информацию про Уду, он, осмотрев ее географическое местоположение, прислал мне в ответ координаты, которые приводили на остров Черняева, расположенный на реке.
«Вот туда точно надо попасть, если выберем эту реку. Вдруг это как-то связано с моей родословной», – написал мне Леша.
Я не придала тогда значения его словам, слишком быстро мы решили выбрать другую реку для сплава, но теперь я думаю, что его слова были продолжением искренних и глубоких желаний узнать свои корни через историю предков Черняевых, жизнь которых крепко переплелась с историей России, а особенно с зауральскими краями. Лена была из списка тех мест, с которыми Леша косвенно имел пока незримую, но крепкую взаимосвязь поколений.
Я отправлялась в путешествие по своей любимой реке, эгоистично присваивая ее внутренние сокровища будто бы только себе, в какой-то мере ревнуя ее воды ко всем новым путникам. На деле же со мной был Алексей, в крови которого, возможно, было гораздо больше связи с этой местностью, рекой и ее обитателями.
О том, что дальний предок Леши – генерал Михаил Черняев, я узнала уже во время путешествия. В XIX веке он стал известен благодаря посту главнокомандующего армией Сербии. Тогда имя Михаила Черняева было своеобразным символом славянского братства и единства.
– А ему, Михаилу Черняеву, Александр III вручил украшенную бриллиантами саблю, – без прикрас и какой-то гордости рассказывал Леша, – за войну с имамом Шамилем на Кавказе. Вот думаю, вдруг тот остров на Уде все же имел какое-то значение? А вдруг он и вправду в честь Михаила назван?
В этот день мы не торопились, как раньше. Нам обоим будто хотелось замедлить время и остаться подольше на иркутской земле. Нам то и дело попадались стоящие на якоре баржи, в нашу сторону доносился приветственный горн, а мы, опустив весла, махали дружно им в ответ. Иногда мы подходили вплотную к баржам, где обменивались информацией о навигации.
– Вода низкая, не пройти? – спрашивали мы у капитанов барж.
– И не говорите, неизвестно, сколько еще так стоять придется, – с горечью отвечали они. – Может, вообще не дойдем. Придется осень ждать.
Мы дружно желали, чтобы обстановка улучшилась, и на всякий случай расспрашивали капитанов о нашем дальнейшем пути. Зачастую они давали один и тот же совет.
«Какой вам Якутск?! Уже осень, холодно, течение сильное, деревни далеко друг от друга. До него тысяча километров! А единственная дорога, Верхневилюйская, будет в стороне от реки. К следующему лету доберетесь. Лучше дальше Ленска не идите! А еще вернее будет выйти в Витиме».
До поселка Витим нам оставалось около 70 километров. До Ленска – 250 километров. До Якутска – около тысячи. Мне не хотелось заканчивать путешествие в Витиме, даже остановка в Ленске была неидеальным вариантом. Но я понимала, что не видать нам Якутска с весельной лодкой в этом сезоне. Тем более Леше к октябрю надо было быть в Петербурге, а если мы застрянем на полпути в период заморозков без дорожного и водного транспорта, не видать нам ни Якутска, ни Петербурга.
Мы понимали, что, возможно, Витим через 70 километров станет нашим последним пристанищем на реке. И оттого мы все медленнее гребли, жадно хватая ртом дикий таежный воздух.
Мы шли по нарисованной охотниками карте местности и держались правого берега, поскольку там должен был виднеться кран, который указывал на новый возможный пункт остановки – местный леспромхоз, не огороженный колючей проволокой и другими заградительными атрибутами.
– Причаливаем?
– Давай.
И вновь сквозь густой лес появился леспромхоз. Вот она, широкая поляна, до отвала нагроможденная крупными стволами таежных пород деревьев. Мы высадились прямо возле рабочих и направились с фотоаппаратом в центр поляны.
– Интересно, а можно фотографировать? – поинтересовалась я вслух и в этот момент начала щелкать затвором камеры.
Странная деталь моей стеснительности. Я часто переживаю из-за того, что нужно делать что-то на людях, но стоит мне сказать об этом вслух, как моментально включается режим «ноги боятся, а руки делают».
– А почему нельзя? Здесь ни табличек запрещающих, ни заборов, – ответил Леша, пока я делала несколько кадров.
– Леш, этот леспромхоз как-то сильно отличается от предыдущих. Тут ни домов, ни заборов…
– Смотри, – он указал рукой в сторону мужчин, – они без техники вручную носят все стволы. Такое я точно вижу впервые.
Мы стояли посреди десятков рабочих, но ни один из них не обратил на нас ни малейшего внимания. Они были увлечены тяжелым физическим трудом, поэтому наше появление даже если бы и удивило их, то силы на это у мужчин вряд ли нашлись бы.
– Здравствуйте, путешественники! Ваша казанка на берегу?
– Здравствуйте, наша.
Обернувшись, мы увидели перед собой хорошо сложенного мужчину кавказской внешности. На вид ему было лет шестьдесят. Его взгляд был пронзительным, прямолинейным и одновременно почтенным. Он затянулся сигаретой и продолжил:
– Откуда идете и куда?
Мы поведали ему свой план, а затем он, больше ничего не расспрашивая, сказал:
– Там дальше, километров через 18, увидите слева несколько домов. Это деревня Паршина. Бывшая деревня. Я там живу. Причаливайте, будьте как дома. Затопите печь, картошка лежит в поварке, да все, что найдете, берите и готовьте. Я вечером приеду.
Стрелки часов еще не прошли полдень. Впереди был целый день. Мы решили последовать совету нового, еще незнакомого мужчины и не спеша, довершись лишь течению, пошли дальше. Наш путь перестал быть сплавом от знакомой точки А до незнакомой точки Б, до которой необходимо было добраться до темноты. Мы наслаждались каждым километром и, кажется, стали замечать все окружающие детали более точечно.
За последующие четыре часа мы делали бутерброды со шпротами, читали книги (Леша – Бродского, а я – Чехова), разговаривали с эхом и в голос смеялись над шутками друг друга. Мы застали дождь и встретили радугу. Леша писал в дневник свои мысли, я же старалась украдкой снять его на видео. Он это быстро замечал и резко закрывал свои путевые заметки, одновременно показывая мне язык.
В какой-то момент мне впервые стало грустно. Головой я понимала, что, переходя географическую границу Иркутской области и Республики Саха, мы проходим экватор путешествия. Или мы его уже прошли? Теперь дни будто бы идут на убыль, с каждым днем приближая нас к окончанию нашего совместного пути.
В девять лет родители отправили меня в детский лагерь. Я впервые должна была находиться вдали от дома так долго – смена длилась двадцать один день. До этого мое расставание с мамой было разве что, когда я приезжала в деревню под бабушкино крыло. Но тогда в лагере ситуация была другой. Я противилась своей участи, плакала в первые дни и просила маму забрать меня оттуда. Мама пообещала забрать меня через две недели, за семь дней до окончания смены.
Я усиленно ждала, и поневоле мне пришлось, возможно впервые, органично идти по стопам девиза Станиславского. Трудные обстоятельства в конце первой недели стали привычными, а еще через несколько дней я погрузилась в жизнь лагеря, подружилась с девочками, и все бытовое стало для меня нормой. А в тот момент, когда мама приехала за мной, оставалось всего дней восемь до конца моих «мучений» – окончания смены. И именно тогда я поняла, что полюбила все вокруг. Мне было уже не страшно рядом с незнакомыми людьми, я смеялась над лагерными шуточками, на стене нашего домика висели зарисовки жизни моего одиннадцатого отряда, и, проходя с рюкзаком на выход, я с грустью смотрела на свои красочные каракули.