Я словно играла в игру с дорогой, пытаясь как можно ровнее ее пройти, чтобы мой напарник не проснулся от неосторожного управления махиной. Для меня этот участок пути стал некой медитацией. Наслаждаясь тишиной, теплом, вечерним закатом на фоне далеких сопок, я строила внутренний диалог с природой и ее прошлым. Я делала попытки обрамлять в слова весь свой путь от Санкт-Петербурга до Магадана, тем самым разбираясь, что он мне дал, что важного я для себя обрела и как этим опытом смогу поделиться, отдавая и уравновешивая подаренное мне Вселенной.
Маска скорби
Постоим. Как мы могли не замечать, что она живописна, наша бухта! Мы не умели отделить ее первозданную суровую красоту от грязного налета извергаемых из ее вод потоков серых бушлатов, уродливых чуней, злобных окриков конвоя…
За несколько десятков километров до Магадана, уже в полной темноте, меня сменил Юра. Я сфотографировалась у стелы «Магадан» для галочки, а затем мы припарковались возле морского порта в бухте Нагаева.
– Здесь утром у меня будет разгрузка-погрузка. А сейчас можешь вон туда сходить принять душ, и потом ложись поспи.
Я собрала в пакет все запасы мыла и соды, что у меня были, и отправилась в душ.
Был час ночи, мы стояли на стоянке с другими большегрузами. Женщин здесь не было. На улице стояли мужчины, и я чувствовала их провожающие взгляды в сторону душевой. Подобное я чувствовала всегда на таких больших стоянках, но в других регионах страны в поездках рядом с водителями можно было встретить других девушек. Это была либо жена, ну, или девушка, либо плечевая. Да, так называли женщин, которые путешествовали с дальнобоями и имели с ними половую связь. Они могли менять машины и водителей. Некоторые из них зарабатывали проституцией, но были и те, кто просто так жил.
Я же относилась к другому типу девушек – маловероятным. Я ездила автостопом, и одним из моих способов путешествий на тот период жизни были поездки на фурах. Но каждый раз, проходя мимо других дальнобойщиков без рюкзака, я часто задумывалась, к какому типу они меня сейчас относят.
На следующее утро я построила себе примерный маршрут по Магадану и попрощалась с Юрой.
– Ты удачливая. Слушай, а может, тебе попробовать узнать насчет Камчатки? Или Сахалина? Или Владивостока? Мы как раз в морском порту, вдруг тебя какой-нибудь капитан возьмет? Испробуешь водостоп, – посмеялся водитель.
Я задумалась над возможным новым планом.
– Правда, иди и спроси. Я тут подумал, что тебе же обратно в Питер ехать. Завтра уже обещают в 50 километрах от Магадана настоящую зиму. Ты же просто помрешь на трассе. А если переправу закроют, что делать будешь?
– Аргумент. Ну все, не буду терять времени – я пошла. Спасибо за все и на связи.
– Всех благ, лягушка-путешественница.
Я подбежала к какому-то административному зданию. Оттуда меня направили к кассам. В кассе лишь пожали плечами и сказали, что никаких ближайших рейсов на выбранные направления даже не предвидится.
– А есть, может, некоммерческие рыбацкие лодки? – не сдавалась я.
– Рыбацкая лодка тебя в море оставит. Никто не поедет рыбу ловить на берега Камчатки.
– Логично, извините.
Я выдохнула. Я попробовала и успокоилась, вернувшись к изначальному плану – посетить Магадан и быстро стопом отправиться домой в Питер. Я не спеша побрела в сторону центра Магадана, заранее рассчитывая увидеть нечто похожее на все магаданские поселки, рассыпанные вдоль колымской трассы. В моих представлениях Магадан должен был предстать как город, застрявший в девяностых. Прости, Магадан.
«Ого, а город-то какой большой!»
Через полчаса я стояла на смотровой, и передо мной как на ладони раскрылся город. Множество разноцветных многоэтажек и домов из частного сектора раскинулись вдоль Охотского моря меж сопок. Солнце ярко светило на город-порт, призывая продолжать путь в самый центр.
«Прости, Магадан, но ты гораздо приятнее, чем то, что я ожидала увидеть после колымской трассы».
Через еще минут тридцать я шла по центральным улицам Магадана. Чистые дороги, приятные для прогулок проспекты, ухоженные скверы. Я свернула с проспекта Ленина в городской парк, поставила рюкзак на скамейку и достала кошелек.
Я никогда не славилась денежной бережливостью, хоть и старалась в путешествиях не тратить деньги на ненужное. Здесь же, в северных широтах, я увидела ценники на продукты, в несколько раз отличающиеся от петербургских. За время, что я ехала до Магадана, питаясь в кафе и периодически покупая продукты в местных продуктовых, я потратила почти все свои сбережения.
«Как так? Может, я потеряла деньги?»
Я несколько раз проверила все карманы рюкзака. Нет. Денег больше не было. В кармане у меня оставалось ровно 250 рублей. Я не могла в это поверить. Все свои кровные я потратила на горячую еду в кафе и на мобильную связь. Успокаивало меня то, что в рюкзаке оставались консервы, хлеб, семечки.
«Воду из ручьев буду пить, ничего, выживу!»
Я отправилась дальше блуждать по центру прекрасного солнечного города, пока не увидела областной краеведческий музей. Рука сжала купюры, а ноги сами отправились в историческое здание, где я потратила почти половину своих оставшихся денег, зато приобрела новые знания, которые стоят гораздо больше, чем входная плата в размере 100 рублей.
Атмосфера жизни во многих музеях страны обладает особой таинственностью. Здесь время замирает, а в воздухе витают последствия усердия и чуткости работников, создающих экспозиции для обогащения знаний местных жителей.
Любой мой вопрос был встречен заинтересованностью, желанием рассказать мне полную историю о городе и о строительстве трассы «Колыма». Пока я блуждала по музейным экспозициям, сотрудники разрешили поставить на зарядку всю мою технику в подсобном помещении.
Я знала, что каждый час играет не в мою сторону и мне необходимо уезжать, но я не могла не вглядываться в старые фотографии заключенных и первых жителей будущего города Магадана начала XX века. Они смотрели на меня глубокими взглядами, и я пыталась мысленно оживить эти потускневшие кадры. Вот она – живая история. Кадр с мужчинами, стоящими в бухте Гертнера возле деревянной лодки с парусом. Это Первая Колымская геологоразведочная экспедиция, а на снимке геолог, астроном-геодезист, начальники и разные рабочие. Это лето 1928 года, здесь еще нет ссыльных, но уже живут первые люди, пытающиеся покорить новую суровую местность. Им еще предстоит жить в условиях вечной мерзлоты в палатках или землянках, бороться с мошкой, учиться выживанию и в этих условиях заниматься своим любимым делом.
– Когда они прибыли сюда, то понятия не имели, с чем придется столкнуться, – сказала рядом со мной работница музея, смотря на старые снимки геологов. – Здесь же впоследствии было найдено огромное количество полезных ископаемых. Некоторые из них были смертельно опасны.
Я вопросительно на нее посмотрела.
– Некоторые геологи ежедневно ходили на разведку по сопкам и болотам. Считай на одном энтузиазме они проходили в день больше положенного. Выбирали поляну, ложились там спать. А потом оказывалось, что, например, в почве лежит стронций или уран какой-нибудь. Спустя время начиналась онкология…
АТМОСФЕРА ЖИЗНИ ВО МНОГИХ МУЗЕЯХ СТРАНЫ ОБЛАДАЕТ ОСОБОЙ ТАИНСТВЕННОСТЬЮ. ЗДЕСЬ ВРЕМЯ ЗАМИРАЕТ, А В ВОЗДУХЕ ВИТАЮТ ПОСЛЕДСТВИЯ УСЕРДИЯ И ЧУТКОСТИ РАБОТНИКОВ, СОЗДАЮЩИХ ЭКСПОЗИЦИИ ДЛЯ ОБОГАЩЕНИЯ ЗНАНИЙ МЕСТНЫХ ЖИТЕЛЕЙ.
Я перешла к следующей фотографии. На ней были довольно упитанные и счастливые мужские лица. У одного в руках был аккордеон, у других балалайки. Подпись под фотографией гласила, что это представители охраны одного из лагерей.
С фотографий мой взор переходил на атрибуты заключенных. Вот она тачка, которую возили вдоль всей трассы круглые сутки. И такие тачки до сих пор покоятся вдоль обочин. А вот параша, или, как ее называли, «Прасковья», которая стояла в каждой заполненной доверху людьми холодной барачной камере.
«ПРОЩАЙТЕ, РОДНЫЕ.
Передо мной висела фотография, сделанная в одном из самых многочисленных и жутких сталинских лагерей, окутанных разными страшными историями. Эта надпись заглавными буквами была выцарапана на одной из стен Бутугычага – огромного исправительно-трудового лагеря, где десятки тысяч заключенных добывали уран. Он просуществовал почти двадцать лет на этой земле. Точное количество погибших в нем до сих пор доподлинно неизвестно.
Мне помнится
Рудник Бутугычаг
И горе
У товарищей в очах,
Скупая радость,
Щедрая беда
И голубая
Звонкая руда.
Я помню тех,
Кто навсегда зачах
В долине,
Где рудник Бутугычаг.
После каждого экспоната я закрывала глаза, и либо по моим щекам текли слезы, либо я делала глубокие вдохи. Невозможно было переходить к следующему экспонату без должной паузы. Теперь передо мной по ту сторону стекла лежала белая ниточка, вдоль которой на разном расстоянии были сделаны то маленькие, то крупные узелки. Это был своеобразный шифр, который использовал Асир Сандлер, писатель и бывший заключенный ГУЛАГа на Колыме.
«Узелки на память» – так назвал свои мемуары о лагерном быте Асир, основываясь в своей рукописи на этот шифр, где каждый узелок на нитке означал букву, буквы объединялись в слова, слова в предложения. Шифр был необходим Асиру для того, чтобы сохранить в памяти все основные события из жизни лагеря, запомнить диалоги с заключенными и не дать возможности уйти этому всему в небытие, как могло бы случиться с листком бумаги, попавшим в руки какому-нибудь охраннику. Асир лично придумал свой алфавит, позаимствовав идею из романа Джека Лондона «Сердца трех».