Эдуард беззаботно развлекался в кругу своих приближенных и гостей. На фоне пирующих он резко выделялся высоким ростом и мощной фигурой. Ученый доминиканец Николас Тривет, превосходно знавший короля, описывал его так: «Был он в сражениях опытным воином, с юных лет упражнялся с оружием, и стяжал себе такую военную славу, какая превышала славу всех военачальников того времени в целом христианском мире. Он имел стройную фигуру, высокий рост, так что обычный человек едва доставал ему до плеча. Пышные кудри в юности отливали золотом, в зрелом возрасте потемнели… Широкое лицо с правильными чертами, за исключением лишь того, что у него было нависшее веко на левом глазу, как и у его отца. Он заикался, однако речь его становилась плавной и красноречивой, когда ему требовалось кого-то убедить. Руки пропорциональны телу, гибкие и длинные, сильные, привычные к мечу. Мощная грудь, длинные бедра, привычные к езде на благородном коне — он крепко сидел в седле и не уставал. Когда не было войны, он отдавался охоте на птиц и диких зверей, и особенно на оленя, которого он обыкновенно преследовал на коне, предпочитая зарубить его мечом, а не пронзить рогатиной… Многочисленных опасностей, которым он часто подвергался (что усердный читатель может увидеть из нижеследующего повествования), он счастливо избегал. Ему был присущ animus magnificus (возвышенный дух. — В. У.). Охваченный гневом, он мог принять необдуманное решение и вынести суровый приговор, однако при виде смирения легко смягчался»[54].
Для многих из тех, кто сидел за столами в пиршественном зале, Эдуард представлял собой загадку. Большинство считало его отважным и доблестным рыцарем — но были и такие, кому он казался коварным ренегатом. Такую неоднозначную репутацию король заработал себе в юные годы, когда вынужденно лавировал между противоборствующими придворными фракциями, пытался найти собственный путь в политике и надежную опору в верных друзьях и последователях.
Многие опасались горячего и вспыльчивого нрава Эдуарда. Король моментально загорался гневом, но так же быстро остывал, если видел, что разбудивший его ярость бедняга демонстрирует покорность. Все тот же Николас Тривет поведал о характерном случае, произошедшем в бытность Эдуарда еще принцем: «Однажды он охотился со своими соколами у реки, когда один из его свиты, находившийся на другом берегу, не уследил за своим соколом, поразившим утку в ивняке. Получив сердитый выговор от заметившего это Эдуарда и услышав угрозы, тот рассудил, что поблизости нет ни моста, ни брода; он находчиво ответил, что не боится, ибо ему достаточно того, что их разделяет река. Взбешенный таким ответом, принц бросился к коню и направил его прямо в поток, совершенно не задумываясь о том, какая тут может быть глубина. Переплыв реку и с большим трудом взобравшись на берег, он обнажил меч и ринулся за своим врагом. Видя, что бегство невозможно, тот развернул коня, обнажил голову, склонил шею и отдал себя на милость Эдуарда. После этого принц прекратил нападение и вложил в ножны свой меч. Они мирно вернулись с охоты, оставив обиды»[55].
С годами импульсивность короля никуда не делась, просто он научился в большинстве случаев сдерживать свой темперамент. За исключением этого недостатка Эдуард был весьма приятным в общении человеком. Глубокого всестороннего образования он не получил — как и большинство монархов того времени. Но любил читать книги, отличался живым умом и схватывал все буквально на лету, будучи больше практиком, чем теоретиком.
Эдуард обожал музыку, в его свиту входили английские трубачи, уэльские арфисты и немецкие скрипачи. Помимо этого, его излюбленными занятиями были рыцарские турниры, соколиная охота, а также шахматы, кости и табула{65}. Абсолютно чуждый стяжательства, король тем не менее охотно принимал в дар игральные доски. Ему принадлежали как минимум два драгоценных набора шахматных фигурок — один из черного дерева, другой из горного хрусталя и яшмы.
Благодаря своим наставникам Эдуард хорошо разбирался в юриспруденции, и мало кто среди христианских правителей более был привержен установлению справедливости. Во имя ее торжества он стремился к всемерному укреплению королевской власти, сильно ослабевшей после правления его деда и отца. Ибо кто, как не милостивый монарх, защитит обиженных и накажет обидчиков, невзирая на их титулы и звания? В то же время Эдуард помнил, какой притягательностью для всех его подданных обладали реформаторские идеи, которые выдвигала баронская оппозиция.
Взять все хорошее, убрать все негодное из английских законов, упорядочить их во благо королевства — вот какую цель он видел перед собой. Эдуард хотел сплотить свой народ, чтобы все сословия — каждое на своем поприще — трудились во благо страны. Что никоим образом не укладывались в его концепцию, так это феодальный сепаратизм лордов и чрезмерные притязания прелатов на светскую власть.
Эдуард I покинул Вестминстерский дворец еще до окончания пиршества. Он удалился в Виндзорский замок, где практически безвыездно пробыл до начала октября. Затем король приехал в Лондон и остановился в Тауэре, где 5 октября подписал свою первую королевскую хартию. Этот документ заслуживает особого внимания не только потому, что был первым. Крайне необычным оказался выбор получателя королевского дара и перечень свидетелей.
Своей милостью Эдуард одарил не одного из великих магнатов или духовных пэров, хотя их поддержка на начальном этапе правления была крайне необходима королю. Этим счастливцем не был один из хранителей Англии, вполне сносно управлявших страной во время отсутствия Эдуарда и несомненно заслуживавших поощрения. Хартия адресовалась отнюдь не аббатству или собору в качестве благодарности Господу за счастливое возвращение из Святой земли.
Нет, дар предназначался безвестному королевскому йомену Летару де Хенину, которому король пожаловал манор Арли в Вустершире стоимостью 12 фунтов 15 шиллингов 10 пенсов. В качестве свидетелей выступали бывший лорд-канцлер Уолтер де Мертон, ныне епископ Рочестерский, а также участники Девятого крестового похода — Томас де Клэр, Джон де Весси, Отто де Грандисон, Роберт Тибтот, Хью Фицотто и доверенный судья короля Уолтер Хелионский.
Этот первый официальный документ, вышедший из-под пера Эдуарда I, наглядно демонстрировал, какие именно моменты государственной политики король для себя определил как основополагающие. С одной стороны, он поставил во главу угла заботу о нуждах простых людей; в том смысле простых, как сам это понимал — то есть зажиточных горожан, торговцев и небогатых выходцев из рыцарских семей. С другой стороны, Эдуард явно хотел сформировать некий «ближний круг» доверенных лиц, в который вошли бы проверенные боевые друзья, разделившие с ним тяготы похода в Святую землю, а также способные администраторы, доказавшие свои таланты на деле. Король лелеял надежду, что таким образом сможет несколько оттеснить от кормила власти магнатов, включая свою иностранную родню, а также прелатов.
В отличие от отца и деда Эдуард I нисколько не опасался феодальной знати. В компании магнатов он чувствовал себя как рыба в воде, имел с ними множество общих интересов и увлечений, гостил в их замках, охотился, пировал, сражался на турнирах. Поэтому король мог позволить себе вести с ними дела жестко, но при этом не доводить ситуацию до бунта.
Впрочем, эта хартия могла и не нести в себе глубокого смысла, а явиться результатом простого совпадения. Но случайностью не было то, что с первых дней правления Эдуард окружил себя способными слугами, не обращая особого внимания на их происхождение. Лордом верховным канцлером Англии при новом короле стал его друг Роберт Бёрнелл — младший сын шропширского рыцаря, гениальный администратор и законовед, чьи мысли и устремления были полностью созвучны королевским. Лордом верховным казначеем Эдуард назначил сэра Джозефа Чанси, приора ордена рыцарей-иоаннитов. Энтони Беку, сыну линкольнширского рыцаря, он поручил должность хранителя королевского гардероба{66}. Ральф де Хенгем, уроженец Норфолка и каноник собора Святого Павла, стал лордом верховным судьей. Многие из тех, кто получил назначение на другие важные посты, окончили Оксфорд или Кембридж, где изучали гражданское и каноническое право.
Эдуарду предстояла трудная борьба с засильем своевольных магнатов, мешавших процветанию его страны и благоденствию его народа. Решился бы он в нее ввязаться, если бы знал, что продлится она с переменным успехом до конца его жизни?
Полторы недели спустя после подписания примечательной хартии о пожаловании манора Летару де Хенину в королевской семье случилось несчастье — на седьмом году жизни 14 октября 1274 года умер Генри, второй сын Эдуарда I. Мальчик жил в Гилфорде у своей бабки Элеоноры Прованской, которая воспитывала внука практически в одиночку, когда родители были в Крестовом походе, а потом продолжала заботиться о нем уже после их возвращения. Генри рос очень болезненным ребенком, поэтому в критический момент никто не придал особого значения его плохому самочувствию. Опасность осознали только тогда, когда было поздно. Принца похоронили в Вестминстерском аббатстве, и наследником трона стал годовалый Альфонсо.
До конца октября Эдуард жил то в Лондоне, то в Вестминстере, а затем отправился в королевское путешествие по самым густонаселенным областям Англии. Подобного рода вояжи не имели статуса обязательной государственной церемонии, но постепенно занимали все более важное место в длинной череде забот, с которыми сталкивался английский монарх после вступления на трон.
В те времена, когда единственным «скоростным» транспортным средством была лошадь, стоившая немало, основная часть населения по большей части передвигалась по дорогам пешком — нечасто и недалеко, поскольку работа и хозяйство привязывали к дому не хуже железных оков. Для того чтобы отправиться в столицу и подать жалобу на злоупотребления местного лорда, судейских или шерифов, нужны были немалая отвага, солидные средства и много свободного времени — такое сочетание редко можно было встретить у мелкопоместного дворянина или простолюдина, составлявших большинство населения страны. Таким образом, контроль центральной власти за управлением и соблюдением законности в провинциях был во многом ограничен. Король, если только он не отличался крайним простодушием и не полагался полностью на своих приближенных и советников, имел возможность составить представление об истинном положении дел в графствах, лишь появившись там собственной персоной.