quo warranto{78} всех владельцев иммунитетов{79} обосновать их правомерность перед королевскими судьями. Те, кто игнорировал разбирательство, лишались своих привилегий, поскольку король твердо решил прекратить неразбериху и не допускать существования каких-либо судебных иммунитетов, помимо тех, что были бы законно оформлены и подотчетны короне. Ведь под действие мелких и крупных иммунитетов фактически подпадала половина сотен Англии, что крайне затрудняло работу шерифов. Королевские слуги постоянно наталкивались на противодействие местных землевладельцев, которые считали, что чиновники вмешиваются в сферу деятельности их бейлифов.
По стране вновь отправились королевские уполномоченные. Они тщательно расследовали, кто и какой землей владеет, какую службу за нее несет, а также собирали подробную информацию о том, какая часть земли находилась собственно в домене у лордов, а какая — у свободных арендаторов и у вилланов.
Сказать, что бароны были недовольны Глостерским статутом — значит, не сказать ничего. Они были до глубины души возмущены таким посягательством на их, как им казалось, древние права. Раздражение было всеобщим, затрагивавшим всех членов баронских семей.
Когда король собрал парламент, то вечером предстали пред ним сыновья магнатов, и он спросил:
— О чем говорите вы меж собой, пока мы совещаемся с вашими отцами?
И ответил один из них:
— Не вызову ли я ваше недовольство, если скажу правду?
И сказал король:
— Конечно, нет.
— Господин мой король, мы говорим так:
«Богатства наши хочет взять король,
Маноры — королеве дать изволь.
И quo warranto, дьявольский приказ,
Вот-вот заставит это сделать нас»[66].
Самые отчаянные вставали на защиту своих прав с оружием в руках, как это сделал ближайший королевский сподвижник Джон де Уоррен граф Саррейский: «Вскоре король послал своих судей в земли некоторых магнатов с приказом quo warranto, желая знать, на каком основании они держат свои земли. Если серьезных оснований, закрепленных хартиями, не оказывалось, упомянутые земли тотчас реквизировались. И среди прочих явились королевские судьи к графу Уоррену и потребовали обосновать его право держать свои земли. Обнажив до половины старый, покрытый ржавчиной меч, он заявил: „Вот, господа, мое обоснование. Мои предки прибыли с Гийомом Бастардом и завоевали эти земли своим мечом. И этим же мечом я смогу защитить их от любого, кто захочет их забрать. Даже сам король не завоюет или захватит эти земли, ибо предки мои были [королевскими] соратниками и помощниками“»[67].
Вопрос о держаниях, история которых уходила «в незапамятные времена» — а фактически, к 1189 году, когда пришлые нормандцы сломали саксонскую систему землевладения, — был чрезвычайно сложен. В частности, довод графа Саррейского о том, что он и его предки с давних времен владели землями в Райгейте и в других местах Сарри, был благосклонно принят судом. Но как бы то ни было, приказы quo warranto заставили владельцев крупных и мелких держаний четко осознать тот факт, что своим положением они обязаны только покровительству короля.
На осенней сессии парламента произошло событие, которое прошло незамеченным, но впоследствии оказалось тем камешком, который вызвал лавинообразное ухудшение отношений с Шотландией. А выглядело все вполне невинно: король Эдуард I принял оммаж от короля Александра III. Шотландские хронисты с пеной у рта доказывали, что пресловутый оммаж касался только английских владений шотландского короля — Тайндейла и Пенрита. Однако английские хронисты не менее яростно отстаивали другую позицию — по их мнению, клятва феодальной верности была принесена за всю Шотландию.
Авторитетный регистр Данфермлинского аббатства дал подробный отчет об этом событии: «В год Господа нашего 1278, в день Святых апостолов Симона и Иуды, в Вестминстере Александр король шотландцев принес оммаж Эдуарду королю Англии, сыну короля Генри, в следующих словах: „Я становлюсь вашим человеком за земли, которые я держу от вас в королевстве Англия — за которые я обязан вам оммажем, но не за мое королевство“»[68]. Так что истина в этом жарком споре, по всей видимости, была все-таки на стороне шотландцев.
Но это все было после, а пока в стране царило относительное спокойствие, и даже повсеместное недовольство магнатов приказами quo warranto не вылилось в смуту. Поэтому Эдуард I счел возможным совершить короткое путешествие на континент. Поводом послужила смерть его тещи Хуаны, вдовствующей королевы Кастилии. От нее супруге Эдуарда I досталось кое-какое наследство: Элеонора Кастильская получила во владение графство Понтье. Королевская чета прибыла в Амьен, где новоявленная графиня принесла королю Франции оммаж за свое графство.
Эдуард I также встретился с Филиппом III, чтобы попытаться сдвинуть с мертвой точки выполнение Парижского договора 1259 года. И ему это удалось: короли подписали очередной, теперь Амьенский договор. По его условиям французский король, наконец, возвращал английскому королю Ажене и Сентонж. Сеньоры указанных в соглашении земель должным образом принесли Эдуарду I оммаж в доминиканском соборе Нотр-Дам-д’Ажен. В подвешенном состоянии остался лишь вопрос с Керси, поскольку одновременно с английским королем на провинцию претендовал Шарль д’Анжу. Со своей стороны Эдуард I отказался от прав на три епископства — Лимож, Перигё и Каор. Поскольку права эти были весьма и весьма иллюзорными, то в целом Амьенский договор можно считать победой английской дипломатии. Эдуард возвратился в Англию в прекрасном расположении духа. С собой он привез несколько прекрасных кусков яшмы, которые приказал использовать для отделки отцовской могилы в Вестминстерском аббатстве.
Но на родине его приподнятое настроение быстро испарилось, и виной тому стало ухудшение отношений с церковью. Эдуард I всегда был благочестивым и набожным человеком — он участвовал в крестовом походе, почитал Святой престол, покровительствовал монастырям и церквям, регулярно совершал паломничества, никогда не скупился на дары святым. Король неукоснительно посещал службы, и если у него не было возможности отправиться с утра в часовню, то он обязательно компенсировал свой проступок внеочередной раздачей милостыни. По его распоряжению казначейство кормило неимущих. Верховный податель милостыни, которым в то время был некий монах Ральф, по церковным праздникам щедро раздавал подаяние, и ежегодное количество облагодетельствованных королем превышало 10 тысяч человек.
Но, хоть Эдуард I небезосновательно считал себя защитником церкви, он ясно видел несовместимость принципа верховенства королевской власти и практики постоянного вмешательства прелатов в светские дела. Рост церковного богатства и расширение иммунитетов, главенство папы в европейских делах были теми проблемами, которыми он не мог позволить себе пренебрегать. Король понимал, что наиболее эффективным и при этом самым неконфликтным способом противостоять клерикальным претензиям могло бы стать поддержание добрых личных контактов непосредственно с носителями высшего сана в церковной иерархии. Он пытался ладить и с папами, и с архиепископами Кентерберийскими — предстоятелями Англии. С наместниками Святого Петра ему это до поры до времени удавалось, однако после избрания Николая III, крайне озабоченного укреплением папской власти, прежних доверительных отношений с Римом установить никак не удавалось.
С Робертом Килуордби, архиепископом Кентерберийским, у короля серьезных разногласий не было. Именно поэтому Николай III в 1278 году добился назначения Килуордби кардиналом-епископом Порто и Руфины — епархии, расположенной недалеко от Рима. Нельзя сказать, чтобы новая епархия и новый сан были привлекательнее или почетнее, чем Кентербери. Но папу волновало совсем другое — он желал удалить из Англии прелата, имевшего несчастье разделять многие из убеждений Эдуарда I и активно сопротивлявшегося сбору папской десятины, узаконенному Вторым Лионским собором 1274 года.
Король все еще надеялся сделать архиепископом Кентерберийским своего друга и канцлера Роберта Бёрнелла, ныне пребывавшего в сане епископа Батского и Уэллзского. В этом случае светское и духовное начала в управлении страной сосуществовали бы в полной гармонии и согласии. Даже кентерберийские монахи на этот раз не возражали, но подобное назначение совершенно не соответствовало политике папы. Поэтому все аргументы болонского юриста Франческо Аккурси, отстаивавшего перед Святым престолом выбор Эдуарда I, были оставлены без внимания.
Вместо Роберта Бёрнелла папа Николай III прислал в Англию бывшего провинциального министра францисканского ордена Джона Печема (или Пекема, как иногда писалось его имя). Новый архиепископ Кентерберийский был известным богословом и пользовался авторитетом в Париже, Оксфорде и Риме. Однажды он даже вступил в диспут с великим доминиканцем Томазо (Фомой) Аквинским, защищая ортодоксальные догматы веры от еретических тенденций, в которых францисканцы и доминиканцы традиционно обвиняли друг друга.
При всех своих несомненных талантах Печем отличался высокомерностью, доходящей до придирчивости требовательностью и, как ни прискорбно, бестактностью. Он не сильно жаловал своего соперника епископа Батского и Уэллзского, поэтому пользовался любым предлогом, чтобы его очернить. Печем писал про недруга предшественнику Роберту Килуордби: «И при дворе у него есть шпионы, и в особенности торговцы из Лукки со своими сторонниками, каковые больше заботятся о защите и прикрытии упомянутого епископа, чем о собственных душах… На неделе ко мне явилась в Мортлейк некая женщина по имени Джулиана, которая свидетельствовала о делах епископских. Поклявшись на Святом Евангелии, что не возводит лжи или напраслины, она объявила, что родила упомянутому прелату пятерых детей, в настоящее время живых… Чуть не забыл передать, что при дворе некие благочестивые англичане обвиняли передо мной упомянутого епископа в убийствах, ростовщичестве, симонии и других подобных грехах, в которых он погряз»