[69].
Роберт Бёрнелл с негодованием отмел все обвинения, предъявляемые ему архиепископом Кентерберийским, и заявил, что это не более чем происки врагов. Король и сам не придал никакого значения наветам, поскольку они выглядели совершенно неубедительными и явно надуманными. Кроме того, речь шла о судьбе его друга, ближайшего советника и выдающегося государственного деятеля. Обвинитель же, еще ничем не отличившись на высоком посту, стал противопоставлять себя королю и вообще вести себя крайне враждебно.
Малейшее лицемерие было чуждо Джону Печему. Он был искренне убежден, что светский суд не нужен в принципе и его необходимо повсеместно заменить судом церковным. Архиепископ Кентерберийский очень строго соблюдал все монашеские обеты, облачался в поношенную одежду, часто постился, постоянно налагал на себя суровые епитимьи. Он считал, что и другие клирики должны вести себя так же. Печем насаждал среди английского духовенства жесткую дисциплину и полагал, что именно на нем лежит божественная миссия искоренить коррупцию и злоупотребления в церкви, особенно среди духовенства, которое разбогатело на плюрализме.
Надо заметить, что понятие «плюрализм» в те времена не подразумевало под собой многообразия политических, экономических и культурных форм и взглядов. Оно означало всего лишь владение более чем одним доходным бенефицием. А в Англии действительно порой встречались возмутительные случаи. Например, Бого де Клэр, брат Гилберта Рыжего графа Глостерского, получал доходы без малого с тридцати церковных должностей в тринадцати епархиях, но не исполнял при этом ни одной из налагаемых ими обязанностей и даже не был рукоположен в священнический сан. Вустерский хронист, разделяя всеобщую ненависть к Бого, писал: «Достойна ли была похвалы его жизнь — то Господь знает. Ибо никто не подумал бы ему подражать»[70].
Едва приехав в Англию, Джон Печем собрал в Рединге 29 июля 1279 года церковный совет, который одобрил новые меры против плюрализма и вмешательства в церковную жизнь со стороны светских магнатов. Архиепископ Кентерберийский утверждал, что сам папа приказал ему избавить королевство от зла плюрализма и грозил отлучением любому, кто осмелился бы вмешаться в дела церкви или нарушить пункты Великой хартии вольностей, касавшихся клириков.
При всей своей набожности Эдуард I был реалистом и крайне нуждался в таком инструменте, как плюрализм. Он позволял королю награждать за счет церкви своих слуг — предоставление бенефиций служило испытанным и порой единственным способом поощрения. Церковными доходами пользовались не только такие малоприятные типы, как Бого, но и люди, работавшие на благо страны. В частности, Генри де Брей, королевский уполномоченный по выморочному имуществу к югу от Трента, получал доход от должностей в четырех епархиях южного Уэльса, но священником не был и демонстративно являлся на церковные мероприятия в светской одежде. Камергер казначейства Адам Страттон владел двадцатью тремя бенефициями, а королевский клерк Джеффри Асполл — пятнадцатью.
По этому пункту Эдуард I и Джон Печем договориться не могли никак. Вторым камнем преткновения служил вопрос разделения юрисдикций королевских и церковных судов. Эта извечная проблема столетием ранее бесповоротно испортила отношения Генри II и Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского. Печем часто выражал королю свое неудовлетворение по поводу нежелания королевских слуг применять санкции к тем людям, которых он отлучал от церкви. Эдуарда I, в свою очередь, возмущало слишком мягкое отношение церковных судов к провинившимся клирикам в отличие от мирян, которых они карали по всей строгости.
Столь непримиримые позиции привели к яростным спорам на парламенте в ноябре 1279 года. Эдуард I сделал ответный ход на решения церковного совета в Рединге. Он предложил парламенту принять статут «О мертвой руке», запрещавший передачу или дарение любых светских землевладений церкви без разрешения короля или феодального владельца этой земли. Этот был жестокий удар, ибо все, что попадало во владение святых отцов, как правило оставалось у них навечно. Ведь церковь являлась корпорацией и, следовательно, не могла умереть, а ее имущество — оказаться выморочным. По той же причине она не платила рельефов{80}, над ее владениями было невозможно установить опекунство.
При поддержке магнатов Эдуард I также заставил Джона Печема отменить все инспирированные архиепископом Кентерберийским постановления, касавшиеся светских дел, в том числе требования вывесить во всех английских соборах и церквах копии Великой хартии вольностей и строго придерживаться гарантированных ею церковных свобод. Пришлось Печему снять и наложенные им многочисленные отлучения.
Три важнейших статута — Первый Вестминстерский, Глостерский и «О мертвой руке» положили начало грандиозной законодательной деятельности Эдуарда I, за которую он впоследствии получил прозвище «Английский Юстиниан». Так назвал короля величайший юрист елизаветинской эпохи сэр Эдуард Кук. Правда, в отличие от византийского императора, английский король не пытался кодифицировать законы и отстраивать новое здание юриспруденции на основе римского права, отринув бессистемное наследие англосаксонских, датских и нормандских времен. Он лишь оперативно исправлял те недостатки правовой системы, которые наиболее нуждались в коррекции. Основными его орудиями были статуты, которые даже не были стандартизированы по форме и писались то на латыни, то на старофранцузском.
Но английской правовой системе на самом деле не помешала бы серьезная кодификация. Она была крайне запутанной, противоречивой и неуклюжей. Судов разного типа в королевстве действовало великое множество. Их юрисдикции в каких-то аспектах пересекались и конкурировали между собой. От англосаксонского прошлого были унаследованы местные суды приходов, боро, сотен и графств, которые отнюдь не мирно соседствовали с нормандским приобретением — феодальными судами местных лордов. В редких случаях местная юрисдикция могла быть даже выше королевской — как, например, в палатинате князя-епископа Даремского. Свой суд отправляло казначейство. Собственную юрисдикцию, да к тому же весьма расплывчато очерченную, имела церковь.
Королевское правосудие отправлялось в парламенте, Суде королевской скамьи и Суде общих тяжб. Но оно распространялось лишь на 270 английских сотен, а в 358 торжествовало манориальное правосудие. Чтобы хоть как-то исправить положение и не дать стране распасться на множество мелких самоуправляемых образований, королевские судьи регулярно организовывали выездные сессии и создавали специализированные комиссии — такие как комиссия по очистке тюрем или ойе и термине{81}.
Представление Эдуарда I о том, какой должна быть система судопроизводства, к этому моменту сформировалось достаточно четко. Он, несомненно, был знаком с работами Генри де Брактона — величайшего средневекового юриста, который считал: «Король не должен подчиняться человеку, но только Богу и закону, поскольку закон делает короля. Посему пусть он возложит на закон то, чем закон облекает его — а именно, господство и власть. Ибо тот не король, кто правит согласно своим желаниям, а не по закону. Все должно делаться по закону, хотя он (король. — В. У.) и является викарием Божиим… Таким образом, власть короля не должна быть безграничной»[71].
В целом Эдуард I разделял взгляды Брактона и считал, что справедливость должна торжествовать повсюду, хотя и проявлял порой нетерпимость к формальностям судопроизводства. Но в то же время он полагал, что поставлен выше законов и обычаев страны. Такое убеждение проистекало вовсе не из высокомерия или стремления к автократии: король был убежден, что должен защищать интересы общества в том случае, когда они вступали в противоречие с установленными порядками. И, следовательно, первейший долг монарха и перед Богом, и перед своим народом заключался в твердом отстаивании королевских привилегий.
Мелочей для Эдуарда I тут не существовало. Интересы короны в судах защищали особые адвокаты — приставы, и первыми из нам известных были Уильям Бонвилский, Уильям Гислемский и Гилберт Торнтонский. Вникали они не только в крупные судебные дела, но вели совершенно, казалось бы, пустячные расследования. Вот что гласило, к примеру, посланное констеблю Бристольского замка предписание: «Для королевской надобности, по праву и древней привилегии короля, должно предоставить по два морских угря с каждой лодки, доставившей на продажу свежих угрей в королевский город Бристоль, по восемь хеков с каждой лодки, доставившей свежих хеков, по восемь пикш с каждого судна, доставившего свежую пикшу, по восемь камбал с судна, доставившего свежую камбалу, и по четыре ската с каждого судна, доставившего свежих скатов. А если кто забудет свою верность королю и воздержится от выплат… то господин наш король назначил возлюбленных и верных Ральфа Хенгемского и Николаса Стэплтонского, чтобы они задавали под присягой вопросы честным и законопослушным людям Бристоля и узнавали правду о тех, кто лишил короля рыбы — какого количества, какого сорта и каким образом»[72].
Эдуард I твердо держался установленной им правовой концепции, и судьи в большинстве случаев не боялись отстаивать перед ним свою точку зрения, руководствуясь буквой закона. Так, лорд верховный судья Ральф де Хенгем в присутствии короля сделал как-то выговор своим подчиненным, которые поддержали королевский приказ о вызове в суд, где было неточно сформулировано обвинение. Король признал правоту Хенгема, однако тут же ехидно добавил: «Я не могу поспорить с вашими доводами, но клянусь кровью Христовой, что вы не выйдете отсюда до тех пор, пока не предоставите мне правильный приказ»