В Вестминстер королевский кортеж въехал в конце сентября 1289 года на Михайлов день. Эдуард приказал устроить пышный пир в честь праздника Архангелов и во время застолья, неожиданно для присутствовавших, приказал зачитать прокламацию. В ней провозглашалось, что любой подданный английского короля, пострадавший от вымогательства и волокиты или несправедливо брошенный в тюрьму, мог подать свою жалобу в особую комиссию, которая создавалась специально для рассмотрения подобных дел. В ее состав вошли ближайшие сподвижники короля — Генри де Лейси граф Линкольнский, Джон де Сент-Джон, Уильям Латимер, Уильям Лаутский епископ Илийский и Уильям Марч декан коллегиальной церкви Сент-Мартинс-Ле-Гранд. Председателем комиссии Эдуард I назначил своего друга лорда — верховного канцлера Роберта Бёрнелла.
В каждое английское графство поскакали гонцы с посланиями: «Король приказывает шерифу обеспечить, чтобы все и каждый, кто чувствует, что ему королевскими министрами был нанесен ущерб во время отсутствия короля, и кто хочет принести об этом жалобу, получил ясное и открытое уведомление в любом месте графства, что ему следует явиться в Вестминстер на следующий день после святого Мартина, предстать перед вышеупомянутыми подданными короля (членами комиссии. — В. У.), чтобы изложить свои обиды и предъявить иск»[94].
Расследование велось комиссией в течение двух лет. По его результатам к ответу было призвано около семисот должностных лиц — от самого высшего до самого низшего ранга. Свои должности потеряли большинство членов Судов королевской скамьи и общих тяжб, а также пятеро судей ассизов. Сэр Томас Уэйленд, верховный судья Суда общих тяжб, стяжавший, да простится этот каламбур, огромные богатства и несколько маноров в Восточной Англии, был обвинен в подстрекательстве к убийству слуги графа Норфолкского. Не дожидаясь судебного процесса, он воспользовался церковным убежищем в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс. Уэйленд продержался там два месяца, но не выдержал лишений и скудости питания, сдавшись в конце концов приставленной к аббатству страже. Его доставили в лондонский Тауэр, судили и приговорили к изгнанию из страны пожизненно.
Огромные штрафы были наложены на других судей. Судья королевской скамьи Уильям де Саэм был приговорен к штрафу в 2500 марок. Уильям де Бромптон, судья общих тяжб, обвиненный во взяточничестве, давлении на присяжных, неправомерном закрытии дел — всего по 28 пунктам, — «пострадал» на шесть тысяч марок. Его коллеге Джону де Лавтоту предъявили обвинение в сокрытии убийства и оштрафовали на две тысячи марок. Столько же взыскали с судьи Ричарда де Бойленда. Судья ассизов Соломон Рочестерский был приговорен к штрафу в четыре тысячи марок.
Камергер казначейства Адам де Страттон был обвинен в том, что приобрел по поддельным документам у Бермондсийского приорства пять маноров и затем требовал с бенедиктинцев еще шесть тысяч фунтов. Во время обыска в его доме нашли 12 666 фунтов наличными и отделанный шелком ларец, в котором хранились обрезки ногтей рук и ног, женские лобковые волосы, лапки жаб и кротов, а также прочие предметы, используемые для занятия магией. Страттон неминуемо был бы обвинен в колдовстве, но ему удалось выкрасть ларец и выбросить все его содержимое в выгребную яму. Поэтому камергер был «всего лишь» отстранен от должности и заключен в тюрьму.
Не обошла кара и близких друзей короля. Хранителя архивов Джона Лэнгтона оштрафовали на тысячу марок. Лорд — верховный судья Ральф де Хенгем, один из величайших юристов своего времени, был обвинен по девяти пунктам и по четырем из них признан виновным. За этим последовали отставка и штраф на восемь тысяч марок, что в 100 раз превышало его годовое жалованье. Правда, Хенгем был человеком богатым и без особых проблем сумел выплатить требуемую сумму.
В общем, выявилось столько безобразий, что Эдуард I периодически впадал в ярость. А гнев его был страшен. Ходили слуги, что некий Генри де Брей, королевский уполномоченный по выморочному имуществу к югу от Трента, был обвинен в лихоимстве. Бедолага имел несчастье попасться королю под горячую руку и от страха сошел с ума. Сначала он пытался утопиться, когда его везли на лодке в лондонский Тауэр, а затем снова попытался покончить жизнь самоубийством, разбив голову о кирпичную стену в своей камере.
К счастью, гнев, наводивший на окружающих ужас, охватывал Эдуарда I крайне редко, и отходчивость короля была общеизвестна. Как-то раз он вспылил и за какую-то мнимую провинность отколотил слугу палкой. Однако спустя некоторое время он остыл и понял, что избил невиновного. Тогда король приказал немедленно выдать потерпевшему 20 марок в качестве компенсации за побои. Деньги были должным образом заплачены из средств королевского гардероба — и таких историй об Эдуарде в народе ходило множество.
Большую часть времени король был человеком весьма спокойным и рассудительным, приятным в общении, с отменным чувством юмора. Рассказывали, что однажды стайка фрейлин королевы в игривом настроении вбежала в его апартаменты. Это был понедельник после Пасхи — день, традиционно отведенный в Англии для всяких веселых проделок. Фрейлины окружили кресло, в котором сидел король, и совершенно непочтительно подняли его на руках. От весело хихикающих дам Эдуард I освободился, уплатив каждой из них по 40 шиллингов согласно обычаю.
В другой раз король и его свита садились в седла, чтобы ехать на солончаки Фингрингхо{93} для охоты на зверя. В это время он заметил среди толпившихся во дворе зевак придворную прачку Матильду из Уолтема. Эдуард I пребывал в веселом расположении духа и поспорил с Леонорой на коня, что простолюдинка не сможет отправиться с ними верхом и удержаться в седле до конца охоты. Королева приняла пари, и король проиграл. Пришлось ему выкупать собственную лошадь у супруги за 40 шиллингов.
Показная строгость приговоров в отношении виновных судей была в значительной степени нивелирована последующим смягчением ответственности. Конечно, на прежнюю должность из них не вернулся почти никто, кроме блестящего юриста Ральфа де Хенгема, отказаться от услуг которого Эдуард I просто не мог себе позволить. Но при этом мало кто из осужденных понес наказание в полной мере. Король удовлетворился получением части наложенных на них штрафов. Хронисты констатировали: «И так вмешательством беззаконной мамоны мир между ними и королем был восстановлен, но от службы себе он их отстранил»[95]. Точно известно, что Николас де Стэплтон фактически заплатил 300 вместо двух тысяч марок. Адам Страттон внес за свое освобождение 500 марок.
В общей сложности Эдуарду I удалось собрать с неправедных судей порядка 30 тысяч фунтов. Их хватило на выплату шестой части долга итальянским банкирам. Правда, кое-какие деньги не пошли на исполнение финансовых обязательств казны, да и вообще в нее не попали. Так, на восемь тысяч марок от Ральфа де Хенгема король построил часовую башню с четырехтонным колоколом «Большой Том» у входа в Вестминстер-холл, где заседал суд. Сейчас на этом месте стоит знаменитый Биг-Бен.
В адрес Эдуарда I раздавались обвинения в стяжательстве — дескать, он затеял расследование исключительно с целью получить деньги с обвиняемых. При этом недоброжелатели умудрялись как-то не замечать, что главная цель короля состояла совсем в другом. Он желал навести элементарный порядок в жизни и деятельности судейского сословия. Самым важным итогом расследования и последовавших за ним репрессий стала полная реорганизация юридической системы Англии. Проводилась она под руководством вновь назначенного верховного судьи Суда общих тяжб Джона де Метингема, одного из немногих юристов с незапятнанной репутацией. С благословения короля он внедрил систему светского обучения общему праву в качестве альтернативы римскому праву, которое преподавалось в церковных учебных заведениях. Новая система была основана в первую очередь на судебной практике, предмет изучался не в библиотеках, а в залах суда, где профессионалы противостояли друг другу в очном соперничестве.
Что же касается финансовых выгод, извлеченных Эдуардом I в результате проведенного дознания, то отрицать их было бы глупо — просто они занимали далеко не первое место по значимости. Но в преддверии очередного крестового похода новый источник дохода помешать королю, конечно же, не мог. В Святую землю Эдуард I собирался вполне серьезно, и слухи об этом проникли далеко за пределы Европы. Вслед за первым посольством ильхана Аргуна, которое король принимал в Гаскони, в 1289 году в Европу прибыло второе монгольское посольство. Возглавлял его генуэзский авантюрист и путешественник Бускарелло де Гизольфи, поступивший на службу к монголам. Он привез письма от Аргуна Филиппу IV и Эдуарду I, в которых ильхан объявлял о своем намерении весной 1291 года осадить Дамаск и обещал снабдить конями крестоносцев, если те прибудут к нему на помощь. До Лондона посольство добралось только в канун Богоявления, 5 января 1290 года.
Эдуард I отписал в ответ ильхану следующее: «Славен превосходнейший Царь царей и Господь господствующих, заронивший в душу вашу столь похвальное намерение — а именно, подняться против султана Вавилонского, оказать Святой земле помощь и поддержать веру христианскую. И будете вы благословляемы всяким и каждым, в нынешних и будущих поколениях, если сие обещание твердо сдержите. Также не пустые благодарности вам повторно приносим за коней и другое необходимое для нашей армии, нам благородно предложенное, когда мы достигнем Святой земли, как поведал ваш посланник»[96].
Эдуард I пообещал вести армию в Палестину сразу же после получения одобрения похода папой Николаем IV. Он приказал отправить в Тебриз, столицу империи Хулагуидов, представительное посольство, которое должно было доставить не только личное королевское послание, но также подарки — милых сердцу ильхана ирландских кречетов и некоторое количество драгоценных камней. Пока английские послы снаряжались в путь, от ильхана Аргуна прибыл монгол Заган, принявший в крещении имя Андрей. Он прив