Ожидать от Эдуарда I смягчения участи Уоллеса не стоило: король не испытывал к нему ни сострадания, ни уважения. Он считал шотландца не борцом за независимость и свободу своего народа, а бандитом и разбойником. Эдуард смотрел на обвиняемого безусловно как на изменника, вполне заслуживавшего жестокой казни. Король не признавал за поверженным врагом особенных полководческих талантов. Напротив, он был возмущен тем, что на войне Уоллес даже близко не придерживался принципов рыцарства, принятых в те времена.
Приговор был ожидаемо суров — повесить, выпотрошить и четвертовать. Уильяма Уоллеса протащили из Вестминстера за повозкой до лондонского Тауэра, а оттуда через Олдгейт в Смитфилд — к месту, именовавшемуся «У вязов»{120}. Там стояла виселица, на которой несчастного повесили, но затем вынули из петли полуживым. Отрезав половые органы и вырвав внутренности, палачи швырнули их в огонь, а затем обезглавили и четвертовали тело. Голова была насажена на кол на Лондонском мосту, а части тела выставлены на всеобщее обозрение в главных городах Севера — Ньюкасле, Берике, Стерлинге и Перте. За доставку останков Уоллеса к местам их демонстрации Джон лорд Сегрейв получил 15 шиллингов в качестве компенсации понесенных расходов.
Преданный своими знатными соратниками — лордами и рыцарями — в народной памяти Уоллес остался героем. И пусть слава пришла к шотландскому мятежнику много позже его смерти, но именно он стал тем символом, который на протяжении многих веков воодушевлял шотландцев в борьбе за независимость их родины. Роберт Бёрнс написал стихи на шотландском языке{121}, которые были затем положены на музыку и стали неофициальным гимном Шотландии — Scots, wha hae:
Казнь Уильяма Уоллеса стала полным триумфом Эдуарда I. Уничтожив последнего своего врага, король погрузился в работу над государственным устройством Шотландии. Для помощи в этом вопросе в Лондон прибыли десять шотландских представителей. Правда, верный соратник короля Патрик де Данбар граф Марчский присутствовать не смог, и вместо него в комиссию вошел Джон де Ментит — тот самый шериф, усилиями которого был схвачен Уильям Уоллес. Шотландцам не отводилась роль статистов — их мнение действительно интересовало Эдуарда I, который внимательно прислушивался ко всем поправкам и предложениям своих новых подданных. Вместе с двадцатью английскими советниками они подготовили проект ордонанса, который был одобрен на очередном парламенте в конце лета 1305 года.
Править Шотландией поручалось наместнику, получавшему приказы непосредственно от короля или от высших должностных лиц Англии — лорда — верховного канцлера и лорда — великого камергера. При наместнике создавался совет, в состав которого входило восемь прелатов и 14 магнатов, включая Роберта Брюса графа Каррикского и обоих Коминов — Джона Рыжего Баденохского и Джона мормэра Бахэна. Судьи, коронеры и шерифы назначались по английской системе. В целом сохранялось шотландское гражданское право. Отмене подлежали только некоторые особо одиозные законы и обычаи кельтских высокогорий, которые противоречили божественным заповедям и здравому смыслу.
Первым наместником и хранителем Шотландской земли (все по-прежнему тщательно избегали называть Шотландию королевством как в речах, так и в документах) стал Жан де Дрё Бретонский. Пост канцлера был доверен Уильяму де Биверкоту, камергера — Джону Сандейлу. Парламент назначил четыре пары судей, в каждую из которых входили один англичанин и один шотландец. Должности шерифов оставались исключительно за англичанами, их резиденции располагались в Эдинбурге, Джедборо, Линлитгоу и Пиблзе. Замки Роксборо и Джедборо отходили под власть королевского наместника, а Стерлинг и Дамбартон возвращались шотландцам.
Глава четвертая. Последний поход
Эдуард I разгромил всех своих врагов — как внешних, так и внутренних. Правда, в результате его кипучей деятельности страна оказалась опасно близка к банкротству. Он перенапряг финансовую систему королевства, но зато присоединил Уэльс и Шотландию, уничтожил деструктивное влияние магнатов, заставил прелатов умерить амбиции и сохранил при этом в целости заморские территории, чуть было неутерянные.
Однако к большому сожалению и неудовольствию короля во всех этих великих трудах он не мог опереться на того, кто самим положением своим обязан был находиться рядом. И будущее его завоеваний — как во внешней политике, так и во внутриполитической жизни — повисало в неопределенности. Помощи от старшего сына, Эдуарда Карнарвонского отец практически не видел, да и продолжателем своего дела, по совести говоря, считать не мог. Если даже наследник трона и участвовал в каких-то предприятиях короля, то исключительно по принуждению и без всякой заинтересованности. Принц Уэльский стремился только к одному — жить так, как ему хочется. Другими словами, проводить время в компании со своим ближайшим другом гасконцем Пьером де Гавестоном и предаваться удовольствиям и развлечениям, многие из которых считались в те времена низменными.
Поведение наследника Эдуарда I раздражало. Если бы не правило первородства, он с большей готовностью оставил бы трон кому-нибудь из младших сыновей — Томасу или Эдмунду. Все попытки короля вернуть сына на правильную стезю оборачивались неудачей — может быть, потому, что у Эдуарда I, постоянно занятого делами, оставалось слишком мало времени на общение со старшим отпрыском.
По возвращении из шотландской экспедиции король всеми силами пытался привести в порядок расстроенные финансы. Между тем Эдуард Карнарвонский продолжал жить со своим двором на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. Он посылал в Ломбардию за конями и во Францию за борзыми. Принц Уэльский затеял перестройку любимого манора Лэнгли, который затем превратил в свою резиденцию и весело проводил там время с Пьером де Гавестоном и другими собутыльниками.
В очередной раз растранжирив все деньги, принц явился к Уолтеру Лэнгтону епископу Ковентрийскому и Личфилдскому, занимавшему должность верховного казначея, и потребовал от него увеличения своего содержания. Тот, повинуясь строжайшему королевскому приказу рачительно обращаться с казной, отказал. Высокородный шалопай «остроумно», как ему показалось, отомстил. Со своими дружками он ворвался в парк Лэнгтона и устроил там охоту на оленей.
Эдуард I вызвал сына к себе в Мидхёрст. Епископ Ковентрийский и Личфилдский перед всем королевским двором обвинил принца в браконьерстве. Вместо того чтобы признать вину, Эдуард Карнарвонский вспылил и осыпал Лэнгтона отборной бранью. Дело едва не дошло до рукоприкладства. Король встал на сторону своего верного слуги и давнего соратника. Он запретил сыну показываться себе на глаза и резко ограничил выплаты казначейства на его нужды.
Удар по карману стал тяжелым наказанием для принца, привыкшего вести разгульный образ жизни. Он умолял отца отменить приказ, но тщетно. Несколько месяцев Эдуард Карнарвонский следовал по стране за королевским двором, держась от него на некотором расстоянии, в надежде вымолить прощение. В конце концов, Эдуард I примирился с наследником, но только после того, как принц принес извинения Лэнгтону и полностью удовлетворил все требования епископа. Однако трещина в отношениях отца и сына осталась.
Говоря о том, что Эдуард I сокрушил всех своих противников, мы забыли об одном из них — непримиримом, упорном, умном. Роберт Уинчелси архиепископ Кентерберийский практически сразу после своего рукоположения в 1294 году стал в оппозицию к любым планам короля и вставлял ему палки в колеса где только мог. Больше всего выводило из себя Эдуарда то, что примас был ярым противником налогообложения церкви и приверженцем папской буллы Unam Sanctam. Он всемерно пытался ослабить королевскую власть, интригуя против доверенных советников короля и поддерживая магнатов в их стремлении навязать королю новые ограничения посредством дополнений в Великую хартию вольностей и Лесную хартию.
С предшественниками Роберта Уинчелси — Джоном Печемом и Робертом Килуордби — Эдуарду I удалось выстроить достаточно эффективное сотрудничество, несмотря на существовавшие разногласия. Но Уинчелси не шел ни на какие компромиссы и не желал мира с королем иначе как на своих условиях. Естественно, Эдуард I не испытывал, да и не мог испытывать к нему никаких добрых чувств. Удобный случай расправиться с упрямым недоброжелателем появился в 1305 году, когда папская тиара досталась гасконцу Раймону Бертрану де Го, короновавшемуся под именем Климента V. До своего избрания он был архиепископом Бордоским и являлся, следовательно, подданным Эдуарда I. Хотя по сути Бертран де Го был ставленником Филиппа IV, с английским королем его также связывали добрые отношения.
На коронации нового папы Англию представляли Уолтер Лэнгтон епископ Ковентрийский и Личфилдский и Генри де Лейси граф Линкольнский. Первым результатом их визита в Лион, где проходила церемония, стала булла Regalis devotionis (лат. «Преданность королю»), которой папа аннулировал все дополнения, внесенные за последние годы в хартии настоянием английских баронов, а также освободил Эдуарда I от обещания их соблюдать на том основании, что это противоречило его коронационной клятве.
Король воспользовался своей дружбой с Климентом V, чтобы раз и навсегда избавиться от Роберта Уинчелси. Используя бумаги, переданные ему Хамфри де Боэном графом Херефордским, Эдуард I обвинил архиепископа Кентерберийского в организации заговора против короля. К этому он присовокупил все те обвинения, которые в свое время предъявлялись лорду казначею Уолтеру Лэнгтону — а именно, сношение с дьяволом, убийство и прелюбодеяние.