Подытоживая сказанное, можно заявить: после начального периода растерянности, совершенно неизбежной в предложенной ситуации, футболист принялся осваиваться на новом месте. В чём некоторым образом и преуспел.
И вот теперь время вернуться к тому ужасному избиению. Скажу прямо: история лишена фактической безупречности. Так понятно: кто ж возьмётся документировать такие вещи. И тюремное дело Стрельцова, как сообщил Э. Г. Максимовский, в 90-е годы успели уничтожить. Спасибо хоть ту выписку из истории болезни удалось привести.
Так что чёткой последовательности и, главное, безукоризненной логики ждать в дальнейшем изложении не приходится. Ведь, в частности, на кого ссылается Э. Г. Максимовский? На уже знакомого нам Ивана Александрова. А потом и А. П. Нилин пересказывает, пусть по-своему, ту же историю от конвоира. Так ничего не попишешь. Хотя версия, по крайней мере, провокации — весьма правдоподобна.
Итак, к Эдуарду привязался некий малолетка, по кличке Репейник. Впрочем, восемнадцать ему уже исполнилось. Стрельцову же «стукнуло» аж двадцать один — тоже, надо сказать, не аксакал. Разница состояла лишь в том, что Эдуарду никакой конфликт был не нужен, а противнику его с говорящей кличкой — напротив, необходим. Потому как эти самые малолетки готовились, путём различных испытаний, стать полноправными членами воровского сообщества. Так что для них всё в зачёт шло. Думается, не надо конкретизировать, учитывая статью футболиста, как примитивному бандиту удалось заставить Эдуарда защищаться.
Ни боксом, ни самбо, ни другими видами единоборств Стрельцов не занимался. Однако «перовско-фрезерскую» школу защиты и нападения прошёл. Ну и здоровьем природа не обидела. Поэтому в схватке один на один криминальный мир потерпел сокрушительное поражение.
Но истинно криминальное начало и состоит в забвении всяческих общепринятых правил. По сведениям Э. Г. Максимовского, так называемая «отрицаловка» после того, как футболисту удалось отделаться от Репейника, собралась на «толковище» в котельную. Смысл этих выражений разъясняет уже появившийся «Словарь блатных терминов». «Отрицаловка» (или «отрицалово») — группа заключённых, негативно настроенная к администрации и мешающая ей работать. «Толковище» — сбор, совещание блатных для решения какого-то вопроса, в данном случае можно было говорить о суде над Стрельцовым. В результате, «потолковав», «отрицаловка» постановила поставить Стрельцова «на куранты». То есть убить. И в три часа ночи его вызвали «поговорить» не для того, чтобы избить-проучить, а дабы забить до смерти.
Всё же не дошли до того. Почему? Идеи милосердия отбросим сразу. Калечили человека, который в силу известных причин не мог оказать сопротивления. Значит, бешеную ненависть кто-то мог сдержать. Или за крайнее её проявление впоследствии наказать. Граждане, впятером-вшестером избивающие лежачего, отчего-то природным образом чуют такую перспективу.
Приговорить и тут же расправиться с неугодной личностью идеально получалось при И. В. Сталине. Во времена же Н. С. Хрущёва маховик массовых репрессий вообще, как известно, встал. Поэтому и хрущёвская приписка про использование на тяжёлых работах — это всё же исключительное проявление эмоций, а не приговор.
Потому хотя бы, что Стрельцов был весьма уже известен за рубежом. И странная гибель в заключении юного таланта никак не шла бы на пользу международной спортивной репутации Советского Союза.
Имелись и иные причины фактического неисполнения постановления «толковища». Например: в Вятлаг переводилось немало энкавэдэшных сотрудников перед самым уходом на пенсию. А зачем, спрашивается, нужны новые неприятности со всякими там заключёнными, когда дружную семью скоро ожидают хорошие ежемесячные деньги и уютная квартира? И так с зэками намучились, спасу от них нет. Ну и бог с ним, с этим футболистом, пускай выживет, а то потом хлопот не оберёшься.
Откуда администрация знала про свирепое «толковище», на которое собралась грозная «отрицаловка»? Так пресловутый Репейник, с которого всё и началось, был по совместительству — сегодня никто и не отрицает — осведомителем оперативной части. Сильна Россия единством.
Что же даёт нам эта невесёлая, прямо сказать, история для понимания того положения, в котором оказался Стрельцов? Прежде всего, думается, что риск «нечаянно погибнуть» с того времени — позади. Если его свободно могли убить и не убили — значит, скорее всего, насильственной смерти удалось избежать. И «на куранты» его никто более не ставил. Разумеется, шанс не уберечься от падения неловко подпиленной сосны (надо признать, люди уходили из жизни таким образом и без злого умысла) оставался — это ж колония. Однако уже то, что им серьёзно занялись в лазарете (одна правдивая история болезни чего стоит), сообщало о некотором успехе тех, кто заботился о его будущем.
Тем не менее впереди у этого молодого, компанейского, всеми любимого парня были 12 лет за забором с проволокой, занятых изнурительным, неблагодарным трудом в обществе тех, кого выбрала ему неловкая судьба.
При этом футболист лишался, по определению, любимого дела. А мы помним его начальную фразу из книги «Вижу поле...»: «Я играю в футбол, сколько помню самого себя». Поэтому его не привычной игрушки лишили. Я бы сказал, что под угрозу был поставлен смысл его жизни. Та игра с мячом — для него вовсе не хобби и не исключительно источник благосостояния. Действуя на привычном нам всем травяном прямоугольнике, он изыскивал непонятные остальным глубины, открывал нежданные тонкости, высвечивал волшебными движениями скрытое до того во мраке, воплощаясь и проявляясь как многогранная творческая личность, — за то и обожала его публика. Действительно, замысел у него тут же молниеносно воплощался: такое, пожалуй, возможно лишь у джазистов. Теперь представьте: у того музыканта отобрали инструмент, у художника — кисти и полотно, писателя лишили пера и бумаги. И к чему тогда вообще жить? Не будем забывать и о специфике футбола: игра-то для зрителей, отчего присутствует мощная эмоциональная подпитка, помогающая исполнителю на поле. Безусловно, Стрельцов не демонстрировал трюки единственно для аплодисментов, но являлся абсолютно нормальным спортсменом, которого внимание многотысячной аудитории окрыляет и будто принуждает к новым творческим изыскам.
И без этого всего он остался. Причём ситуация значительное время выглядела беспросветной. Потому в письмах Софье Фроловне перед нами часто предстаёт не просто измученный тяжкой работой, но иногда задыхающийся от безнадёжности существования человек. Хотя и в материальном плане, мы уже заметили, ничего хорошего не найти при всём желании.
Вот ещё пример из письма:
«Мама, начинается зима, пришли мне, пожалуйста, шерстяную фуфайку от костюма тренировочного, футболочки шерстяные, безрукавки две штуки и, если есть, варежки или перчатки. Если ты отослала мне 100 рублей и сахар, то больше ничего пока не надо».
Процитированному отрывку нельзя не удивиться: ведь зима действительно на носу. Заключённый Стрельцов на работах в Кировской, напомню, области. Не жарко. И что же представляли из себя многочисленные посылки, о которых вспоминал Иван Александров? Ясно же: при таких ветрах и морозах необходимы тёплые вещи — те же варежки с перчатками, например, в несколько комплектов. А их в Вятлаге нет отчего-то — потому он и просит самое необходимое. А. П. Нилин приводит другой отрывок:
«Мама, ты хочешь ко мне приехать и привезти что мне нужно. Возьми часы, а то без часов очень плохо, возьми пиджак, возьми бритвенный прибор, только не железный, а в сумочке с замком, который подарила команда ФРГ, и пушистый помазок. Из питания что хочешь, если у тебя нет денег, то не нужно, правда, здесь ничего из питания нет, но ничего, обойдёмся...»
Честное слово, становится жаль, что немцы ничего не знали о судьбе советского форварда. Ведь если они тогда, униженные им, успешным, талантливым и агрессивным, сподобились на хороший подарок, то уж когда Эдуарда довели до Вятлага, наверняка оказали бы действенную помощь. Но увы. С. Д. Нариньяни, И. М. Шатуновский и их заказчики могли быть довольны: Стрельцов мучился по-настоящему. И машину продали (а что делать-то?) — Софья Фроловна последнее отдавала, чтобы сыну варежки отправить.
А как же завод имени И. А. Лихачёва? Стоит признать: руководство завода повело себя не по-лихачёвски — мелко и пошло. Причём рядовые сотрудники скидывались и помогали: Эдуард напишет потом о посылках «от рабочих». Даже и переписка имеется с трудящимися автогиганта. А вот заводское руководство выступило с иной «благотворительной акцией»: половину квартиры, куда Эдуард въехал с матерью и женой в январе 58-го, передали некоему нуждающемуся гражданину. Таким образом, отдельная квартира вновь превратилась в коммуналку. Софью Фроловну оставили в пятнадцати метровой комнате. Действительно, зачем жилплощади пустовать? Тем более что ночевать футболисту теперь есть где и работой он обеспечен. Жена, опять же, ушла (Алла подала на развод), а мать... мать перебьётся. Пусть тот новоявленный сосед и оказался запойным пьяницей, который иногда подолгу умудрялся не пускать Софью Фроловну в её законное жилище, попросту закрыв общую дверь на задвижку. А силой-то больной женщине не пробиться. При этом кто такой футболист Стрельцов, автозаводский жилец не знал!
«Мама, ты пишешь, что отбирают комнату. Отдай им эту комнату и не расстраивайся. Буду жив и здоров, заработаем всё потерянное, а если не заработаем, то проживём и на пятнадцати метрах. Самое главное для меня, это чтобы ты была жива и здорова... Приеду я только к тебе».
В принципе, приезжать-то ему больше и не к кому. Но стоит, пожалуй, остановиться на словах «буду жив и здоров». Он собственной плотью ощутил (это мы сегодня можем рассуждать о вероятности или невероятности определённого исхода) проницаемость границы между жизнью и смертью. Про здоровье тоже вспомнил большой человек, страдавший до того одним плоскостопием. Потому что ежели всё-таки искалечат, то хватит и 15 метров вдвоём с матерью.