— Да, у нас есть великолепное шампанское под названием Cremant de Cramant, стынет в холодильнике у Молли — стоит попробовать, если оно вам не встречалось. Присоединяйтесь к нам. После выпускных экзаменов осталось еще много, а после сегодняшнего вечера мне, наверно, уже никогда не захочется его пить, — говорю я и при этом не пытаюсь завести ее, выступая как типичный представитель «золотой молодежи», скорее, она нравится мне, а кроме того, было бы невероятной удачей соблазнить преподавательницу марксистско-феминистского толка на то, чтобы попить шампанского у себя на квартире, и потом я начинаю понимать, что более пьян, чем мне казалось. Ясно, что, когда вокруг столько преподавателей и так легко совершить неловкость, я старался умерить себя. Но это зал для старшекурсников, и за моей спиной находится чрезмерно старательный официант, который, когда я не вижу, постоянно подливает мне в бокал довольно приличный кларет, а теперь сотерн, когда мы перешли к десерту.
— Спасибо, вы очень любезны, — говорит Петра. — Я думала, скорее, о ваших планах после окончания колледжа.
— Ах, об этом. В жизни, вы имеете в виду? Право, не знаю, — говорю я задумчиво, даже изумленно, глядя в свою тарелку с фруктами. Виноград восхитителен — мускат, как кто-то сказал, — но у него толстая и горькая кожица, которую гораздо лучше не полениться и снять. — За исключением того, что, вне всякого сомнения, я хочу зарабатывать кучу денег. Я, конечно, понимаю, что этого никак не следовало рассказывать марксистке-феминистке…
— Это я марксистка-феминистка?
— А разве нет?
— Я не представляюсь таким образом, когда куда-либо прихожу.
— Но вы согласны, что несколько более подходите под это определение, чем я?
— Да, — говорит Петра, улыбаясь, — я полагаю, что мне следует с этим согласиться.
— Во всяком случае, я хотел сказать — как бы отвратительно это ни звучало, — что у меня есть ощущение, что я не останусь в бедности. Возьмем, к примеру, этот виноград. На мой взгляд, совершенно возмутительно — я уверен в этом, — что я должен сам снимать с него кожицу. И это одна из проблем, которые я решу, когда разбогатею. Я найму кого-нибудь, кто будет персонально для меня снимать кожицу с винограда.
Думаю, что я говорю таким образом в основном потому, что меня слушает определенная аудитория. Сью, еще большая, чем Петра, феминистка и марксистка; Дарий, высокий и загадочный старый итонец; даже мистер Курц и мистер Молдон, мой уважаемый и страшно застенчивый преподаватель староанглийского языка и по совместительству вербовщик МИ-5, который, кажется, не знает, как меня зовут, — все они начинают прислушиваться к нашему разговору.
— Вы считаете, что это излишество? — продолжаю я.
— Ничуть, — отвечает Петра. — Я бы сказала, что для человека вашей утонченности это просто необходимо.
— Если хотите, я мог бы устроить вам сейчас пробу. Петра, очищенную виноградину, пожалуйста. И поживее, — говорю я.
Тут оказывается, что у Петры на тарелке уже лежит почти очищенная виноградина. Она разрезает ее пополам, выгребает косточки и готовится отправить себе в рот. Внезапно ей приходит в голову мысль, и она, несколько неуверенно, протягивает виноградину мне.
Я раскрываю рот, как ждущая угощения собачка, и пальцем показываю, куда должна попасть виноградина.
Петра закидывает ее мне в рот.
— Здорово, — говорю я, чувствуя, как краснеют щеки, потому что не думал, что она это сделает, как, наверно, не думали ни она, ни те, кто за нами наблюдает, и внезапно я чувствую себя как самый непристойный эксгибиционист.
— Когда я разбогатею, эта работа будет ваша, — говорю я, заливаясь краской.
— Он вам рассказал, как вырядился на выпускной экзамен? — спрашивает мистер Курц с другого конца стола.
Петра отрицательно качает головой.
— Но я не сделал этого в итоге, — говорю я.
— Чего не сделал? — спрашивает Петра.
— У меня был план явиться на последний экзамен в женском платье, но потом я струсил.
— И очень осмотрительно, я уверена, — говорит Петра.
— Вы так полагаете? Я боюсь, что это было крупной ошибкой. Ведь правда, такую замечательную историю можно было бы рассказывать своим внукам? — говорю я.
— Да, но что, если бы вы провалили экзамен и никогда не разбогатели бы так, чтобы нанять личного чистильщика винограда? — говорит Петра.
— Бог мой, мне кажется, что результаты экзамена не столь важны. Или я не прав? Другое дело, конечно, если хочешь стать ученым, поступить на службу в Форин Офис и тому подобное.
— Мне очень жаль узнать, что вы не войдете в наш академический круг, — говорит мистер Курц.
— Ну, как будто такая возможность когда-либо существовала. А вот против Министерства иностранных дел я бы не возражал. Или МИ-5, если на то пошло, когда бы мистер Молдон не упустил блестящую возможность устроить меня туда, — говорю я, глядя через стол туда, где беспокойно ерзает мистер Молдон. — Бьюсь об заклад, от меня было бы много пользы, — говорю я, обращаясь к нему, — особенно в качестве наживки.
— Да, и тебе свойственны как раз необходимые скромность и желание держаться в тени, — добавляет Молли.
— Послушай, едва можешь связать два слова, а они все же… — Я собирался закончить словами «предложили тебе работу», но взял себя в руки и после паузы продолжил: — Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Прятаться в кустах и скрывать свою личность — это, вероятно, не мое призвание.
— Совсем напротив, — говорит мистер Курц. — Возможно, вам вообще не нужно искать работу. Возможно, вам следует нанять себе помощника по связям с общественностью и просто быть самим собой.
— Ты был в блестящей форме, — мрачно говорит Молли. Она наливает шампанское в два бокала и передает мне один из них.
— Ты сердишься на меня?
— Нет.
— Нет, сердишься. Ты злишься на меня за то, что я сказал про МИ-5.
— Это было несколько жестоко по отношению к мистеру Молдону. Бедняжка! Никто не должен знать, что он подбирает для них кадры, — говорит она.
— Но об этом знают все, — говорю я.
— Не в том дело. Просто есть вещи, о которых нельзя болтать на публике.
— Почему нельзя?
— Джош, дорогой мой, если ты не понял этого после трех лет пребывания в Крайст-Черче…
— Мне не нравится, что ты говоришь со мной свысока.
— Послушай, зачем ты сюда приехал? Чтобы научиться вести себя с умом и правильно поступать.
— О, господи, — говорю я, доставая сигареты, — ты сегодня действительно не в духе.
— Может быть, иногда ты можешь считаться с чувствами других людей, а не стараться произвести эффект?
— Я думаю, что мистер Молдон достаточно взрослый и переживет это.
— Я не имею в виду только мистера Молдона.
— Кого я еще задел? Петру? Ей понравилась игра с виноградом. Сью? Так ей и надо за ее левацкие замашки. Мистера Курца? Я ему нравлюсь. Он считает, что я должен быть в жизни самим собой.
— Боже милостивый! — стонет Молли. — Это никогда не кончится.
— Но согласись, что сказано было довольно круто.
— Ты больше нравился мне милым и неотесанным, каким ты был, когда мы встретились.
— Ты хочешь сказать, когда ты могла командовать мной?
— Я никогда не командовала тобой.
— Еще как командовала. Этим наполовину и объясняется то, каким я стал сейчас.
— Теперь ты меня пугаешь.
— Да, доктор Франкенштейн, проснитесь и приготовьтесь. Если бы ты так не издевалась надо мной, когда я проходил этап увлечения твидом и псовой охотой, я, возможно, так и остался бы тем мягким, вежливым, претендующим на щегольство, который показался тебе таким милым и привлекательным. — Я снова наполняю свой бокал. — Ну, мне что, одному приканчивать эту бутылку?
Молли допивает свой бокал и я наполняю его тоже.
— Когда я издевалась? — спрашивает она.
— Постоянно.
— Приведи хоть один пример.
— Пожалуйста. Мм… да. Когда приезжал мой брат, — я невольно делаю паузу. Мы с тех пор не обсуждали этот случай, и я жалею, что заговорил о нем сейчас. — Когда ты сказала, что он выглядит гораздо интереснее, чем я, во всей этой туземной одежде.
— И ты полностью сменил свой имидж лишь из-за меня? Какая прелесть!
— Я не сказал «лишь». Была куча других причин.
— Да, но ты сказал, что я была одной из главных причин.
— Ты совершенно неправильно все понимаешь.
Молли ликующе делает большой глоток шампанского. Я снова наполняю ее стакан.
— Ты хочешь меня напоить? — спрашивает она.
— У тебя и самой неплохо получается.
— Может быть, лучше остановиться, прежде чем мы сделаем что-нибудь опрометчивое, — говорит Молли, но ее слова звучат неискренне.
— Я думаю, что мы должны быть пьяны все время, — говорю я.
Молли поднимается, чтобы сменить пластинку. Снова Эдит Пиаф. Помимо Нины Симоне и Тома Уэйтса, которых, должно быть, всучил ей Маркус, это единственная популярная музыка, которая у нее есть. Мне кажется, что она не поняла моей литературной шутки, но, возвратившись, она говорит отчасти передразнивая, отчасти подстрекательски: — Ты своего Себастьяна Флайта не нашел.
— Наверно, потому что они все придурки.
— Он появился как выскочка, а ушел как борец за классовые интересы.
— И что только я делаю тогда с такими презренными сливками общества, как ты?
— Может быть, я — твой Себастьян, — говорит она.
— Себастьян должен быть красив и обаятелен.
— А разве Чарлз не должен быть полон сочувствия?
Еще раз наполняем бокалы. Мы уже выпили каждый по полбутылки, не считая того, что было принято за обедом, но я не испытываю желания остановиться, и Молли, кажется, тоже. Чем все это закончится? Слезами? Сексом? Кровопролитием? Явно чем-то в этом роде. В комнате возникло такое напряжение, что его энергией можно было бы осветить весь город. Но разгадать Молли пока не удается.
Я откупориваю следующую бутылку — с некоторым трудом, потому что у Mumm Cremant de Cramant особая пробка, которая чертовски тяжело извлекается, — и плещу немного в бокал Молли.