Кэсс выжидающе держит ручку над блокнотом.
— Вы слышали имя Мариэллы Фрострап?
— Телеведущей?
— Да. Так вот, из-за Симоны я не пришел на назначенную с ней встречу.
Я подумывал о том, чтобы изменить здесь ее имя, как я изменил большинство имен — Симоны, например, — но потом подумал, что Мариэлла не станет возражать, а рассказ в значительной мере потерял бы значимость.
То есть допустим, что я назвал бы ее «красивой блондинкой, хриплоголосой телеведущей Сьюзи Старк». Суть вы поняли бы, но создали бы в голове некий обобщенный женский образ и не так внимательно ждали бы, чем закончится рассказ.
А вот если я скажу, что девушку в этой истории звали Мариэлла Фрострап, вы возмутитесь. Вы подумаете: «Что это за придурок, который не пришел на свидание с Мариэллой?» И будете правы, потому что я и был придурком, я себе этого не простил и, наверно, никогда не прощу.
И глупость в том, что это не предполагалось как свидание. Мы с Мариэллой были просто друзьями. Я с ней встретился однажды в подпитии на какой-то вечеринке шоу-бизнеса после представления. Насколько я помню, она была вместе с Пэтси Кенсит. Мы поболтали, хорошо поладили, и, встретившись еще несколько раз, мы стали не то чтобы близкими друзьями, но явно больше, чем знакомыми.
Итак, через пару месяцев после нашей встречи я говорю Мариэлле: «Дорогая, нам с тобой обязательно нужно вместе пообедать» (очевидно, с легкой иронией), и она, посмотрев в свой календарь, видит, что все совершенно расписано, но во вторник через три недели она сможет со мной встретиться. Что я думаю о «Groucho», в час? Договорились.
И вот вечер накануне этой встречи, я дома у Симоны в Майда Вэйл, и мы чем-то заняты — чем может быть занята пара, живущая вместе два или три года? Готовим еду? Смотрим ТВ? Курим? Пьем?
— Какие у тебя планы на завтра? — спрашивает Симона.
— Ничего особенного, — говорю я небрежным тоном, прямо противоположным внезапно охватившей меня при этом вопросе панике. — У нас ведь что-то связанное с твоим Мальборо в Heaven?
Понимаете, Симона — модель. Не модная модель — такой удачи я лишен, — а рекламная модель: одна из тех миловидных девушек, которых стоят рядом с машинами на автошоу и показывают в улыбке зубы, или маршируют в ярких костюмах на Гран-при, или раздают бесплатные сигареты либо бесплатные рюмки водки на рекламных мероприятиях. Симона в этом преуспела. В результате нам много чего достается бесплатно, мы ходим на такие крутые вечеринки, куда меня могут не пригласить как журналиста, и мы часто проводим время с действительно знаменитыми людьми, общаясь с ними по имени. Что мне нравится.
— Я имела в виду — до этого, — говорит она.
— Да всякие мелочи, — говорю я, чувствуя растущее напряжение. — Какой-то дерьмовый ленч для прессы в Национальной галерее по поводу новых приобретений. Наверно, слышала о Лукасе Кранахе Старшем? Я — нет. Потом ленч с Мариэллой, потом нужно закончить это проклятое книжное обозрение, а я все еще не могу решить, нравится мне книга или нет, потому что…
— Мариэллой Фрострап?
— Угу. Да.
— Ты об этом молчал.
Я чувствую, как краснею, что совершенно несправедливо. Повторяй за мной: мне не за что чувствовать себя виноватым.
— Мы договаривались давным-давно. Наверно, я тогда тебе говорил.
Когда Симона злится, ее глаза темнеют. Как будто в нее вселяется дьявол. Это и происходит сейчас.
— Нет, — выпаливает она.
— Что — нет?
— Нет, ты никогда не говорил мне, что собираешься обедать с Мариэллой Фрострап. Такую вещь я бы запомнила.
— Ты так говоришь об этом, что можно подумать, будто мы забронировали отель, а не договорились пообедать.
— Кто знает.
— Черт подери, ты же сама встречалась с ней. Она не такая. Кроме того, у нее есть приятель.
— Уверена, что это ее никогда не останавливало.
— Как ты можешь быть такой злопамятной. Ты же говоришь об одном из моих друзей.
— Хорошо. Значит, ты на ее стороне против меня?
— Мне тебя просто жаль. Ты совершенно жалкая женщина.
Я наливаю себе еще, умышленно обходя Симону, и скручиваю сигарету. Скручиваю методично, с совершенно напускным спокойствием, обдумывая при этом способ совершенно сокрушить Симону. Идеальный способ — ничего не делать. Больше всего она ненавидит, когда я становлюсь холоден и молчу. Проблема в том, что мой мозг настолько помутился от ярости, что я вряд ли смогу выдержать.
— Вот что происходит, когда я говорю правду, в следующий раз я сначала подумаю, стоит ли, — говорю я.
— Ты и в этот раз не собирался говорить правду.
— Чушь какая. Ты спросила, и я тебе сказал.
— А если бы не спросила, ты никогда и не сказал бы.
— Интересно, а почему бы это? Конечно не потому, что ты со своей жалкой ненадежностью и паранойей обычный ленч со знакомой превратишь в настоящий любовный роман.
— Значит, ты все-таки врал мне.
— Боже, о чем ты? Когда?
— Ты сказал, что давным-давно говорил мне об этом ленче. Теперь ты признаешь, что не говорил, потому что боялся.
Это то, что я ненавижу в спорах: когда кто-то цитирует твои слова и приходится мгновенно вспоминать, действительно ли ты это сказал или это только по их словам ты это сказал. Женщинам этот фокус очень хорошо удается.
— Я сказал, что мне казалось, что я говорил тебе, — говорю я.
— Замечательно. Ты боишься сообщить мне об обычном ленче. Если он такой обычный, как ты сказал, почему ты так разволновался?
— Сдаюсь. Сил больше нет.
— Потому что ты знаешь, что я говорю правду.
— Потому что ты, Симона, как эта проклятая испанская инквизиция. Ты ждешь только одного ответа: «виновен». И ты не остановишься, пока не получишь его.
В таком глупом и бессмысленном духе ссора продолжается почти весь вечер — с коротким перерывом на пиццу и несколько более долгим, когда мы решаем уладить отношения с помощью секса. К несчастью, я так расстроен несправедливостью всей этой истории, так возмущен горячим желанием Симоны излить из себя всю злобу, так напуган очевидностью мотивов, по которым она начала эту ссору, что не могу возбудиться.
В итоге все становится еще хуже. Моя неудача с эрекцией дает Симоне железное — хорошо, желейное — доказательство того, что я ее больше не люблю и думаю только о завтрашнем ленче, который я, бесспорно, собираюсь завершить страстным сексом с Мариэллой Фрострап.
— Если ты так настроен, прекрасно, — говорит Симона. — Проваливай домой и займись онанизмом.
— Спасибо, Симона. Ты, как всегда, полна благожелательности.
— Что? Прошу прошения? Это я должна проявлять благожелательность к тому, для кого я стала настолько не привлекательна, что он не хочет секса со мной?
— Для женщины, у которой было столько мужчин…
— Пошел ты к черту!
— …ты обладаешь довольно слабым представлением о мужской психологии. Мы можем трахать женщину, которая страшна как смертный грех, без ущерба для эрекции…
— То есть вот так ты меня представляешь себе. Великолепно.
— Симона, ты не похожа на смертный грех. Даже отдаленно. Ты — одна из наиболее сексуально привлекательных девушек, которых я когда-либо трахал.
— Спасибо.
— Я серьезно.
— Но не такая привлекательная, как Мариэлла.
— Я это сказал?
— Тебе и не нужно было это говорить.
— Да, даже мои комплименты ты используешь против меня…
— Одна из наиболее привлекательных девушек, которых я когда-либо трахал? Куда там Шекспиру.
— И все же это был комплимент.
— Докажи.
— Ты знаешь, что не могу. Не в данный момент.
— Да, и знаю почему.
— Знаешь, что меня действительно убивает в этом? Больше всего убивает в этом бессмысленном, впустую потраченном вечере? То, что мне даже не нравится Мариэлла.
Она качает головой и театрально изображает глубокую скорбь вместо гнева.
— Тебе не нравится Мариэлла?
— Нет.
— Сладкий мой, — она использует нежное обращение в самом вольном смысле. — Сладкий мой, — говорит она нежно, — ты сегодня произнес чудовищное количество вранья, но это превосходит все прежнее.
— Мне не нравится Мариэлла Фрострап, — повторяю я.
Она оглядывает комнату в поисках воображаемой аудитории и закатывает глаза.
— МНЕ, ЧЕРТ ПОДЕРИ, НЕ НРАВИТСЯ МАРИЭЛЛА ФРОСТРАП, ЧЕРТ ЕЕ ПОДЕРИ, — вру я.
В конце сеанса, во время которого я рассказываю своему психоаналитику эту печальную историю, она дает мне печатную брошюрку о том, какое поведение правильное и какое нет в отношениях пар. Я ее выкинул и потому не могу привести дословно, но, по-моему, там были фразы такого типа: «Я имею право на выражение своих чувств и понимание их. У меня нет права навязывать свои чувства другим без их согласия».
А может быть, и не так. Может быть, какие-нибудь психоаналитики читают это сейчас и думают: «Мы такой пустой болтовней никогда не занимались! Он ничего не понял! Что за урод! Отвратительный тип!» Смысл, однако, в том, что после того как я прочел этот перечень — через несколько недель после того, как Кэсс дала его мне, и с большой неохотой, потому что я не люблю такие вещи, напоминающие домашнее задание, — я понимаю, что Кэсс пытается сообщить мне что-то своим психотерапевтическим, неосуждающим способом. А именно: раскрой глаза, ты, бесхарактерный слизняк, помыкаемый девкой. Эта женщина просто издевается над тобой. Не уступай ей или освободись от нее.
Судя по всему, первый вариант отпадает. Если ты встречаешься с кем-нибудь два или три года и установил все основные правила ваших отношений, нельзя вдруг повернуться кругом и сказать: «Извини. Я только сейчас понял, что ты эгоистичная и деспотичная сука. С этого момента тебе придется совершенно изменить себя и не мешать мне делать все что заблагорассудится». Сами посудите. Вы же видели, что представляет собой Симона. Сказать ей такое? С таким же успехом можно разорвать отношения в тот же самый момент.
Что, конечно, столь же невозможно, как и первый вариант. Конечно, у Симоны есть недостатки. Но если бы она была столь дурна, не стал бы я ведь встречаться с ней так долго? Это моя первая настоящая связь, и тому есть причины. Может быть даже, она и есть та Единственная. К счастью, я придумал хитрый третий вариант.