Вот с этим-то настроением Оле Булль всячески боролся, сознавая, что так и начинается подлинная старость.
Но современную музыку он не мог признать и на полях клавира «Тристан и Изольда», там, где начинается вступление к третьему действию, написал: «Здесь все что угодно, только не музыка!»
В один из таких неприятных дней весной 1867 года Оле Булль получил приглашение из Кристиании приехать послушать «Первый концерт норвежской музыки». Это значило, что группа норвежских музыкантов приехала из Дании показать на родине, чего они добились за два года существования «Общества Эвтерпы». В программе, которую получил Оле Булль, он прочитал имена Кьерульфа, Свендсена, Нордрака и Грига. Эдвард Григ! И бедный Нордрак, музыка которого будет исполнена посмертно!
Оле Булль приехал в столицу в день концерта и вечером отправился в университет, где обычно происходили музыкальные собрания.
Он боялся, что будет мало народу. Но зал был полон, стояли даже у дверей. Оле Булль встретил знакомых, которых давно не видал. Он испытывал непривычное волнение, как бывало в дни молодости, когда каждый концерт был для него событием. Попадались, конечно, и неприятные люди, вроде музыкального критика Энгстада, признающего только итальянскую музыку. Критик заранее насмешливо улыбался, предубежденный, как и его собратья. К сожалению Оле Булля, его место оказалось рядом с местом критика.
— Скажите, пожалуйста, — обратился к нему Энгстад, придав своему лицу непонимающе-испуганное выражение, — как это понять — норвежская музыка? Норвежский театр — это я еще понимаю. Но норвежская музыка!..
— Вы и театра в свое время не понимали, — угрюмо отозвался Оле Булль, — и тоже спрашивали, что это такое… Я помню…
— Но театр — это факт!
— И музыка также!
— Но как это можно целый вечер слушать одну норвежскую музыку! Ведь умрешь от скуки!
— Вы же слушаете целыми вечерами одну итальянскую музыку! — ответил Оле Булль.
— Как же можно сравнивать? — всполошился критик. — Итальянская музыка! Там культура, традиции, школа! А здесь что? Пастух со своим рожком, доморощенный скрипач с парочкой халлингов, какая-нибудь гусятница с заунывным напевом… Конечно, это можно назвать и откровением, но…
— Но вы же еще ничего не слыхали! И пастуха с рожком никогда не видели! Вы для этого слишком поздно встаете!
— Да тише! Ведь уже начало! — зашептали сзади.
Концерт начался выступлением хора. Исполняли песню Нордрака «Да, мы любим наш край». Уже полтора года обсуждали в стортинге, быть ли ей официальным гимном, точнее говоря, даже не обсуждали, а просто не затрагивали этого вопроса. Бьёрнсону, как родственнику покойного и автору слов, неудобно было напоминать об этом, а между тем песня Нордрака существовала в народе. И если старый гимн исполнялся на официальных торжествах, то песня Нордрака слышалась на улицах во время народных гуляний, на студенческих сходках. Ее пели пастухи в горах и рыбаки в море. И даже дети, еще не ходившие в школу, распевали ее во время игр, не говоря уж о самих школьниках.
… Хору пришлось повторить песню, и весь зал слушал ее стоя.
— Удачное начало! — сказал критик Оле Буллю.
Оле Булль ничего не ответил.
Оркестр разместился на эстраде. Первое отделение было посвящено Нордраку и Свендсену. Музыку Нордрака к пьесам «Злой Сигурд» и «Мария Стюарт в Шотландии» Оле Булль знал: он слышал ее в бергенском театре всю, целиком. Теперь исполнялись только отрывки из нее, собранные в две сюиты. И, слушая эту чистую, как горный ручей, музыку, мастерски построенную и так хорошо ложащуюся на оркестр, Оле Булль с тоской вспоминал надпись, прочитанную им однажды на могиле Шуберта в Вене:
«Здесь погребено драгоценное сокровище,
Но еще более прекрасные надежды».
К Нордраку это было применимо еще в большей степени. Шуберт умер тридцати одного года, успев сделаться Шубертом, а Нордрак был весь в будущем и унес это будущее с собой в могилу.
Симфонию Свендсена Оле Булль слушал как-то рассеянно, лишь изредка привычным ухом отмечая отдельные удачи. Ему понравилась разработка первой части и кое-что другое. Можно было сказать, что симфония — произведение вполне зрелое, но Оле Булля она не захватила. Он все время думал о Нордраке и о надеждах, которые не сбылись. И во время антракта он ходил один и размышлял об этом.
А между тем в симфонии Свендсена все было подчинено строгим и точным правилам сонатной формы. Никакими новшествами, которые могли бы раздражить Оле Булля, она не отличалась. От Вагнера она была очень далека, и только некоторые чисто норвежские обороты и ритм прыжкового танца в средней части отзывались чем-то современным. Оле Булль мог быть доволен. Он и был доволен. Но он думал о другом.
Мрачный, он приготовился слушать второе отделение: произведения Кьерульфа и Грига. Кьерульфа не было в зале. Тяжело больной, он лежал у себя дома и ждал прихода друзей, которые обещали прийти к нему после концерта — рассказать, как все прошло. Пожалуй, он уже ничего больше не напишет, и его задушевные мелодии останутся как милая, долгая память о нем… Но будущее норвежской музыки — это пока еще только Эдвард Григ.
— Опять этот мальчик! — воскликнул критик Энгстад. — Скажите, кто он, собственно, такой?
— Пастух со своим рожком, как вы недавно выразились! — желчно ответил Оле Булль.
— Нет, кроме шуток! В нем не чувствуется никакого задора! Не представляю, как бы он стал наскакивать на классиков!
— Зачем ему это делать? Он слишком хорошо воспитан, чтобы «наскакивать», как вы говорите. И он хорошо знает и любит классиков.
Григ сыграл свой марш на смерть Нордрака, полный скорби, мужества и силы. Это был образ Нордрака, его несокрушимый дух. И в зале опять все поднялись с мест.
— Вот вам и ответ, — сказал Оле Булль. — Ведь это написал Григ! Стало быть, он знает всю Норвегию, а не только ее печальные мелодии!
Он хотел прибавить: «А ты ничего не знаешь, черствый сухарь!» Но музыка продолжалась, и он забыл об Энгстаде.
Марш был повторен, а когда в зале успокоились, на эстраду вышла Вильма Норман-Неруда. Эдвард ждал ее у рояля. Она была одета по-концертному и поклонилась, как артистка, привыкшая выступать перед публикой. После того как она настроила скрипку, оба переглянулись. Вильма укрепила маленькую черную подушечку на плече, кивнула — и началась вторая скрипичная соната Грига, соль мажор, которая в свое время и очаровала Нильса Гаде и испугала его.
Кстати, он был тут же. Он сидел рядом с фру Гезиной Григ, приехавшей из Бергена с мужем и дочерьми.
Первые звуки сонаты вывели Оле Булля из его угрюмой задумчивости. Они точно схватили его и повернули лицом к свету. Перед ним проходила жизнь, очень похожая на его собственную, но куда интереснее и ярче. Когда он рассказывал другим о своих приключениях, ему верили только наполовину. Но в музыке это было правдоподобно! Расстилающаяся перед ним жизнь была цепью изумительных и прекрасных неожиданностей. Впервые Оле Булль слушал произведение сонатной формы, не следя за развитием и борьбой тем. Его не занимали их столкновения, он не искал логического вывода из этой борьбы, да никакой борьбы и не было! Он просто наслаждался каждой мелодией, каждой фразой, боялся расстаться с ней, но, когда она покидала его, он в упоении ловил другую, находя ее еще более прекрасной и достойной восхищения.
В этой музыке не было строгой последовательности бетховенских сонат, темы не возникали из одного источника, чтобы потом разойтись, как братья-враги, оспаривающие друг у друга какое-то несомненное право. Здесь происходили совсем другие события, здесь чувствовали и мыслили по-другому. Это была повесть о путнике, который странствовал по свету, и о том, как его сердце, доступное всем прекрасным впечатлениям, радовалось, потому что оно было переполнено счастьем и любовью. Одно впечатление наплывало на другое, и каждое увлекало неожиданной прелестью.
Совсем не борьба была здесь главной целью, а скорее дружба, готовность раскрыть объятия всему достойному любви, и прежде всего — природе. Тут была вся Норвегия, преображенная небывалой красотой. И нельзя было не поверить в нее, ведь сам Оле Булль нередко видел, предчувствовал ее такой.
В этой сонате, где схема была сохранена, таилась своя логика, своя мудрость. В музыке разум проявляется не так, как в поэзии. Оле Булль мог бы назвать свое впечатление от сонаты Грига двумя словами: восхождение на вершину. С каждым новым подъемом воздух становится чище, картины природы разнообразнее, грудь дышит легче. А когда достигнута вершина, и само небо приблизилось к путнику, и открывается бесконечное пространство, из груди рвется песня, неудержимая хвала всему живому. Это и есть тот вывод, к которому приходит музыка. Иной вывод, не бетховенский, но не менее естественный. И для этой музыки неизбежный.
Так пел Шуберт. Так мыслил Моцарт. И у Грига было такое же сердце, открытое для радости… Он был сыном другого века, менее устойчивым в настроениях, более нервным, но из той же породы великих романтиков, и Оле Булль, как истинный музыкант, почувствовал это сразу… И еще он подумал про себя: «Это потомок викингов!» И он уже не мог верить, что мелодия в музыке иссякает, что искусству приходит конец, что солнце оскудевает и запах цветов не так силен, как в былые годы! Нет, он убеждался, что жизнь неиссякаема, что она обновляется непрерывно, что нет конца творчеству… Перед самым концом (Оле Булль угадывал, что это конец) музыка замедлила ход, но стала еще громче, насыщеннее, как будто счастливый путник, достигший вершины, остановился, огляделся и, вобрав в себя наиболее радостные впечатления, выразил все пережитое в едином порыве… И это вылилось в мощный гимн. И вдруг все заволоклось туманом: головокружительно быстрой концовкой.
В зале словно обрушился потолок… Но Эдвард не собирался затягивать это напряжение. Он скоро ушел, предоставив Вильме одной выходить на вызовы, а вернувшись, с деловитым видом сел за рояль, чтобы поскорее водворилась тиш