Кошки испокон веков соперничают с собаками и с крысами. Дело не в прихоти, а в необходимости обороняться: убивай, чтобы остаться в живых. Нунур объявляет себя ненавистником войны, но бояться войны – все равно что бояться грозы: нелепо шарахаться от совершенно естественного явления. Ведь без грозы не будет дождя, без дождя ничего не вырастет, а значит, не будет травоядных, следовательно, и плотоядные вымрут. Так рассуждать меня научил Пифагор, за что я ему весьма признательна.
В нашем мире закон, управляющий отношениями живых существ, называется конфронтацией. Отказ это признавать – не пацифизм, а попросту бездумье. Таково мое скромное суждение. «Сначала война, время любви придет тогда, когда наступит спокойствие» – вот мой нынешний девиз. Но, пользуясь гостеприимством жителей этого кошачьего поселения, я не позволяю себе навязывать им философские дебаты на эту тему.
Я встречаю по пути несколько сотен, а то и добрую тысячу кошек, занимающих ниши и впадины в стенах на разных этажах водонапорной башни.
– Вот о чем я всегда мечтал: кошачий город без крыс и людей, – мяукает сиамец.
– А я не чувствую себя как дома. Что-то меня смущает. Такое впечатление, будто у всех этих кошек есть какой-то секрет.
– Вечно ты в чем-то сомневаешься, Бастет! Они – наши потенциальные союзники, способные спасти наше сообщество. Все остальное неважно.
Нунур показывает нам углубление в стене водокачки.
– Захотите поесть – еда прыгает в пруду. Советую ловить жаб, а не лягушек, они вкуснее.
После его ухода Пифагор с облегчением вздыхает:
– Ты могла все испортить.
– Это сильнее меня! Увидев голый розовый хвост сфинкса с серебристыми волосками на кончике, я ощутила неудержимое желание захохотать и не смогла с собой сладить.
– Своим поведением ты чуть не лишила нас надежды на успех.
– Думаешь, сфинкс обиделся?
– Твой смех его не задел, поскольку он не знает, что это такое, но он почувствовал твое замешательство и не мог не сделать вывода, что оно небеспричинно.
Я меняю тему:
– К какой породе принадлежит толстяк Нунур?
– К мейн-кунам, самым крупным в мире кошкам. Некоторые экземпляры весят до пятнадцати килограммов, а их длина может достигать метра двадцати сантиметров. Среди домашних кошек они больше всего похожи на нашего предка, рысь.
– Эти двое, сфинкс и мейн-кун, прекрасно дополняют друг друга: один гладкий, другой такой лохматый, что шерсть торчит даже из ушей!
Мы смотрим на пруд, вокруг которого спокойно прогуливаются кошки.
– Не следует судить только по внешности, – напоминает Пифагор.
– Думаешь, они нам помогут?
– Если нет, то сами окажутся следующими жертвами нападения. Не смогут же они вечно укрываться на водокачке!
– Это понимаем мы, но не они.
– Они не имеют представления ни о нашем войске, ни о нашей обороне.
– Надо было рассказать им о нашем непобедимом Ганнибале, это укрепило бы их уверенность в победе, – говорю я.
– По-моему, они даже не знают, кто такие львы.
Я задумываюсь. Как же утомительно всегда оказываться правой, но оставаться непонятой кишащими вокруг примитивными особями! Надо очень постараться, чтобы вытерпеть жизнь в мире глупцов, думающих не так, как я.
– Нам грозит неудача из-за их неспособности понять очевидное: что союз – единственное спасение для всех нас, – резюмирую я.
Пифагор чешет себе ухо задней лапой.
– В 1940 году, на первом этапе Второй мировой войны, США тоже не хотели вступать в войну с немцами. Некоторые, вроде Джо Кеннеди (отца будущего президента Джона Фицджеральда Кеннеди), настаивали даже, что Америке следует поддержать Гитлера. За это выступали знамениты актеры, видные политики, журналисты. Левые интеллектуалы-пацифисты были за невмешательство. Потребовалось внезапное нападение японцев, союзников нацистов, на американскую военно-морскую базу Перл-Харбор, чтобы американцы очнулись и решили вступить в войну; не случись этого, они, возможно, до самого конца сохраняли бы нейтралитет.
– Почему?
– Ради спокойствия и обогащения путем продажи своего оружия обеим воюющим сторонам. Не вмешайся они, нацисты смогли бы завоевать весь мир, включая сами Соединенные Штаты. Чашу весов перевесила мелкая гирька.
Не знаю, о чем он толкует, что такое Перл-Харбор, нацисты, Гитлер и японцы, но главная мысль ясна: трусость не окупается.
– Пойдем поедим, я проголодался, – сообщает Пифагор и фыркает, чтобы прогнать невеселые мысли.
Сиамец не боится воды, и он быстро ловит нескольких зазевавшихся амфибий.
Мы сравниваем вкус лягушек и жаб. По мне, те и другие неприятно отдают тиной, но после пережитых приключений у меня разыгрался голод, и я не очень привередничаю. Насытившись, я возвращаюсь к насущным вопросам:
– Необходимо придумать, как убедить сомневающихся. Моя мать говорила: «Все проблемы имеют решение, все дело в воображении».
– С твоей матушкой я не знаком, но любители цитировать других вызывают у меня недоверие. У них не хватает воображения, чтобы самим изрекать умные мысли и потом их повторять.
Он смеет оскорблять мою мать? Или подтрунивает надо мной?
Я тоже почесываю ухо, потом принимаюсь себя вылизывать. Задрав над головой левую заднюю лапу, лижу себе живот, чтобы сосредоточиться. Пифагор берет с меня пример, потом, вздохнув, предлагает:
– Лучше поспим. Утро вечера мудренее. Посмотрим, что ответит нам сфинкс завтра.
Не дожидаясь моего ответа, он закрывает глаза и принимается храпеть.
Все самцы такие: норовят захрапеть именно тогда, когда в них больше всего нуждаются.
Лично я знаю, что не усну, пока не нащупаю плодотворную идею. Терпеть не могу ждать и напрасно надеяться. Моя мать всегда говорила: «Если твое счастье зависит от чужих решений, то приготовься быть несчастной».
Нравится вам это или нет, мсье Пифагор, но моя мать не ошибалась, и я не напрасно сейчас об этом вспомнила.
Эта сильная фраза всегда вела меня по жизни. Чужой выбор мне не указ! В худшем случае надо постараться, чтобы повлиять на того, кто принимает решение. Я ничего не жду от случайности и от чужой уступчивости. Пусть другие страшатся моей решимости!
Пифагор все глубже погружается в сон. Ему явно снятся сны: глазные яблоки движутся под тонкими веками, хвост подрагивает.
Не иначе ему снюсь я.
Я дожидаюсь, пока все угомонятся (живя с людьми, кошки по большей части забывают, что они ночные животные, и спят ночью). Под храп сотен кошек, приютившихся на водокачке, я осторожно покидаю наше логово.
Моя цель – ниша сфинкса.
Он спит на своем троне. Рядом с ним примостились и тоже спят кошки. Я прихожу к выводу, что превосхожу их красотой.
Подбираюсь к сфинксу и нежно лижу ему внутреннюю полость уха. (Признаться, люблю делать с другими то, что мне самой не нравится.) Он приоткрывает один синий глаз. Я прибегаю к своей главной уловке, всегда успешно соблазняющей котов, моему собственному изобретению. Встав к нему задом, я, покачивая тазом, задираю хвост. Ясное дело, мои железы выделяют упоительные сексуальные феромоны, буквально кричащие о моем игривом настроении. Я чувствую себя цветком, подманивающим пчелу своей пыльцой.
Он, правда, колеблется, чем подтверждает мое первое впечатление: репутация сфинксов как древнейших и умнейших среди кошек оборачивается против них, мешая быстро принимать решения.
Я касаюсь кончиком носа его носа и воркую:
– Иди сюда, розовый красавчик.
Он колеблется не только, когда надо принять решение о вступлении в войну, но и когда надо решить, полюбить ли кошку.
– Ну же, я знаю, тебе хочется!
Приходится прибегнуть к новой стратегии соблазна. Он несильно получает лапой по морде, мой коготок цепляет его за ноздрю. На розовом носу появляется чуть заметная капелька крови.
Сфинкс не скрывает удивления.
Я опускаю уши в знак раскаяния и покорности. Оплеуха, а затем ласка – лучший способ сбить с толку и покорить. Моя хитрость срабатывает: он соглашается хорошенько меня обнюхать, после чего, подавая знаки, манит меня за собой, чтобы подальше увести от своего гарема.
Мы вылезаем на карниз водокачки, где при свете полной луны он решается на меня вскарабкаться. Не стану темнить: у меня стратегические устремления, этот кот мне отвратителен, но раз по-другому наше сообщество не спасти, то я готова пожертвовать своим телом. Я такая, хотите, называйте меня мученицей, хотите – умелым дипломатом.
Велико же мое удивление, когда оказывается, что член у него тонюсенький и к тому же лишен шипов, имеющихся у других котов (я уже объясняла, что их назначение – удаление спермы предшественников). Гладкое тело – гладкий член. Не член, а… стручок спаржи.
Меня снова подмывает расхохотаться, но я сдерживаюсь, осознавая стратегическую важность момента. Главное – сосредоточиться. Для пущей серьезности я думаю о Тамерлане. Но в голове полно посторонних мыслей. Тогда я представляю, что он ввел в меня не член, а свой тонкий хвост со смехотворной кисточкой. Сначала это вызывает неприятное чувство, но его быстро сменяет позыв расхохотаться.
Нет, надо оставаться серьезной! Как я погляжу, любовь и юмор несовместимы. Либо смех – либо наслаждение.
Невесть какое совокупление продолжается. Я погружаюсь в грезы. Почему бы не попробовать регрессивный гипноз, о котором мне рассказывал Пифагор? Почему бы не заглянуть в одну из моих девяти прежних жизней? Вспоминая его объяснения, я представляю коридор с девятью дверями, на дверях номера, внизу калитки для кошек.
Я проскальзываю в калитку первой двери и вижу дворового кота. Этот персонаж предыдущего века – видимо, я сама. За другой дверью я – домашний котенок. За третьей – дикий горный кот. За четвертой – гепард в саванне… Ну а за последней дверью меня ждет Древний Египет.
Там я щеголяю в ошейнике в форме треугольника с драгоценными синими камнями. Толпы людей, изображающих кошек, падают ниц вокруг меня, скандируя: