– Здесь нельзя задерживаться. Едем! Пора спасать наших друзей! – тороплю я всех.
Пифагор понимает и разделяет мою решительность, чего нельзя сказать о людях – от них словно исходят невидимые волны негатива. Нам с Пифагором остается только ждать, пока пройдет их эмоциональный шок, порожденный открытием, которое мы здесь сделали.
Что до Шампольона, то он знай себе порхает по университету туда-сюда.
– Что ты обо всем этом думаешь? – обращается ко мне с вопросом Пифагор.
– Ясное дело, сочувствую. Хотя считаю, что люди перегибают палку. Сколько ни рыдай над мертвыми, их не оживишь. Отныне я обязуюсь сочувствовать только живым, а ты?
– Ритуал и церемонии траура лежат у истоков верований людей. Они выстроили свою цивилизацию на воображаемой посмертной жизни. Такая их реакция в порядке вещей.
Я слизываю со щек Натали слезы – проверяю, поможет ли впитывание человеческой скорби лучше ее понять. Наконец Роман глубоко вздыхает и говорит:
– Бастет права. Здесь уже ничего не сделаешь. Пора ехать.
Человек в синих очках направляется к университетскому складу и выносит оттуда разные вещи. Пифагор объясняет, что это мотки колючей проволоки, электрогенератор, трансформатор. Все это Роман грузит при помощи автопогрузчика в предоставленный нам свиньями автофургон.
– Не забудьте все необходимое для дирижабля! – напоминаю я.
Он приносит рулоны кевлара, баллоны с гелием, стекловолокно для изготовления большой вместительной люльки, ящики с горелками, молотками, отвертками, гаечными ключами, стамесками, дрелями, скобосшивателями, паяльниками.
Все это он с плохо сдерживаемым гневом сваливает в кузов.
– А еда? – подсказывает Пифагор. – Они там наверняка умирают с голоду.
Наконец, в грузовик, набитым всем, о чем только можно помыслить, залезаем мы. Теперь за руль садится сам энциклопедист.
Нам приходится объезжать опрокинутые машины, ямы в асфальте и прочие препятствия. Настроение у всех хуже некуда.
Я предлагаю Натали включить Баха. Притихнув, я, Пифагор, Натали, Роман и Шампольон слушаем «Адажио ре-минор» (так это называется, если верить Пифагору).
По дороге нам навстречу шествует множество кошек. Некоторые кажутся мне знакомыми, поэтому я кричу Роману:
– Остановитесь!
Роман резко тормозит, нас бросает вперед. Я поспешно спрыгиваю на асфальт.
Большинство кошек хромает, многие ранены.
Кошки с водокачки!
Здесь же и сфинкс, он весь изранен, рана на шее еще кровоточит. Я подхожу, он смотрит на меня своими прекрасными синими глазищами.
– Ты была права, – мяукает он.
– Что случилось?
– Сегодня утром на нас напали крысы. Им удалось ворваться к нам на водокачку. Я хотел с ними договориться, завел разговор с одной, с виду главной в отряде…
– Там была белая крыса?
– Нет, только толстые серые. Пока мы вели переговоры, остальные бросились вверх по лестнице. А потом было уже поздно что-то предпринимать. Они обладали подавляющим численным превосходством. Началась бойня. Перед вами все выжившие – те, кто, спрыгнув с водокачки вниз, не переломал себе все кости. А остальные… – Он не может договорить. Немного погодя сфинкс продолжает:
– Надо было послушаться тебя, Бастет. Нельзя установить мир с теми, кто жаждет одного – нашей гибели. Так только отодвигается неминуемая развязка. Результат все равно один.
Что ж, со временем все понимают, что я права. Но высказать правильное мнение преждевременно – это еще хуже, чем ошибиться. На тебя будут злиться, пока не поймут, что лучше было прислушаться к твоим словам. Увы, часто прозрение приходит слишком поздно.
Во взгляде сфинкса я вижу то же, что уже видела во взгляде Пифагора, – восхищение.
– А вы что делаете? – спрашивает он меня.
– Мы возвращаемся в Париж, будем спасать наших.
Розовый кот качает головой, потом начинает икать и харкать кровью.
– Прошу прощения, – говорит он, – я не могу продолжать разговор, у меня срочное дело… Я ухожу умирать.
И сфинкс удаляется в рощицу неподалеку с гордо задранным розовым крысиным хвостом, вид которого уже не вызывает у меня приступ смеха.
Он хочет до последней минуты сохранить достоинство.
Под «Адажио ре-минор» Баха он исчезает в высокой траве.
– Куда это он? – спрашивает, подойдя ко мне, Натали.
– Кошки всегда уходят, чтобы умереть, в отличие от собак, демонстрирующих свою боль, чтобы их пожалели. Мы скрываем последние секунды своей агонии, это вопрос чести и достоинства.
Я стесняюсь уточнить, что сама, почувствовав приближение конца, спрячусь, чтобы максимально достойно уйти из жизни. Я умру в одиночестве, надеясь, что никто никогда не найдет мои останки и не увидит, как великолепная кошка превратилась в засиженный мухами труп, а потом будет сожрана червями.
– Прощай, сфинкс! – кричу я что есть силы, чтобы он услышал.
Мы едем дальше.
В зеркало заднего вида я вижу, как оставшиеся в живых кошки с водокачки бредут на юг, свесив головы, прижав уши, волоча хвосты, без малейшей надежды на будущее.
Вот и Париж. Стоит нам въехать в столицу, как мы понимаем, что здесь произошли перемены.
Крыс не видно. Раньше они тут кишели, а теперь пропали.
Что могло заставить их разбежаться?
Неужели Пифагор ошибался, считая, что победа останется за крысами ввиду их огромной численности?
Это что-то новенькое.
Чем дольше мы колесим по улицам, тем яснее чувствуем неладное. Над островом Сите поднимается хорошо различимый издали столб черного дыма.
Меня одолевает очень плохое предчувствие.
52. Плотность населения и прогресс
По мнению исследователя Эмиля Сервана-Шрейбера, технологический уровень, культурное развитие и темпы технического прогресса больше зависят от плотности населения, чем от умственных способностей его представителей.
В своем труде «Суперколлектив» он разъясняет, что лучший способ обеспечения передачи знаний – это увеличение количества учеников для повышения шансов на сохранение знаний учителей.
Это ключ к пониманию различных этапов истории человека.
В эпоху кочевничества население разбросано, каждое племя состоит из 20–50 человек, живущих в шалашах и охотящихся на дичь. Все члены племени – охотники-собиратели. Каждый обладает накопленными племенем знаниями – довольно ограниченными, устно передаваемыми из поколения в поколение при большом риске их утратить.
На смену этой эпохе приходит эра земледелия. Теперь оседлые человеческие сообщества насчитывают по 500–2000 членов, живущих в деревнях. Появляется возможность разделения труда и передачи знаний по металлургии, растениеводству, животноводству, ремеслам, врачеванию, архитектуре от учителя к ученику.
Следующая промышленная эпоха характеризуется исходом из деревень и ростом городов и сообществ: теперь в одном месте проживают от 2 до 100 тысяч человек. Передача знаний происходит в школах и университетах, во всех сферах углубляется специализация. Врачей общей практики сменяют терапевты, кардиологи, дерматологи, стоматологи и другие. То же разделение настигает инженеров, архитекторов и всех остальных специалистов.
И вот наступает наша, цифровая эпоха. Города населяют десятки миллионов человек. Благодаря Интернету знания распространяются все быстрее и все активнее дробятся.
В период кочевничества ВВП (валовой внутренний продукт, производимый группой или народностью) удваивается каждые 250 тысяч лет. Иными словами, приходится ждать 250 тысяч лет, чтобы богатство общества удвоилось благодаря инновациям. В эпоху земледелия это происходит раз в тысячу лет (благодаря уплотнению людям становится проще специализироваться и передавать знания). В индустриальную эру ВВП удваивается уже каждые 15 лет, а в цифровую – ежемесячно!
Таким образом, уплотнение населения на одной и той же территории привело к замене медленно работающего коллектива мастеров на все руки на высокопроизводительный суперколлектив узких специалистов.
Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII
Акт III. Юмор, искусство, любовь
53. Встреча
Не знаю, как у вас, а у меня иногда бывает впечатление, что я – существо с другой планеты. Все, кто суетится вокруг, кажутся мне актерами, действующими по неведомому, тайному сценарию.
Бывает, все хорошо, а порой все плохо, и тогда я превращаюсь в щепку, которую несет течение реки, швыряет от берега к берегу, ударяет о камни, втягивает в водовороты, а потом вдруг выбрасывает в какой-нибудь безмятежный занесенный песком уголок.
Моя мать всегда говорила: «Если тебе кажется, что для тебя нет места в этом мире, значит, твое предназначение – создать новый мир».
Я прихожу в себя, отряхиваюсь и продолжаю движение среди вызывающих тревогу декораций. Остальные тоже начеку. Натали прерывисто дышит, у Пифагора топорщится шерсть.
Мы опасаемся, что Париж во власти крыс, но чем дальше, тем больше он похож на лишенную жизни пустыню.
Можно подумать, по городу прокатился ураган, унесший невесть куда всех грызунов. Возможно ли, чтобы наши враги волшебным образом испарились?
Быть того не может!
Я напрягаю все органы чувств. Крыс не заметно, чего не скажешь о ползающих повсюду тараканах и о тучах мух, каких я еще не видывала.
Оставив грузовик на берегу, мы садимся в лодку и плывем на остров Сите, где нас также встречает странное безмолвие.
Картина, открывшаяся нам, хуже всего, чего я опасалась. Как описать то, что мы увидели?
Все обитавшие здесь кошки, как и люди, похоже, истреблены.
– Где, по-твоему, крысы? – спрашиваю я Пифагора.
– Полчище Тамерлана движется, надо полагать, плотной массой, уничтожая все, что встречается на его пути. Так оно завоевывает одну территорию за другой.
Он прав, иных объяснений не найти: крысиная масса слаженно ползет по Земле, томимая жаждой тотального истребления всего живого.